Выражение «лестница чувств» принадлежит Пушкину. Оно завершает конспект плана не написанной им, к сожалению, статьи о русской народной песне. В народной песенной лирике Пушкин нашёл и использовал одно удивительное свойство. Оно потом получило развитие и в его собственных сочинениях, и в «Записках охотника» Тургенева, и в прозе Чехова и Бунина. Это явление Твардовский назвал русской формой. Своеобразием национальной формы русской литературы мы, таким образом, обязаны народной песне.
Среди записей народных песен, сделанных Пушкиным, мне удалось обнаружить две песни, сочинённые самим Пушкиным в народном духе. Но Пушкин оказался и основоположником авторской песни в России.
1.
Читая народные песни в записях Пушкина, я и представить себе не мог, что найду среди них два стихотворения, принадлежащих перу самого поэта. Я искал лестницу чувств. Что это такое?
В 1832 году Пушкин набросал план статьи о русских песнях. За «Вступлением» обрывочное: «Но есть одно в основании». Поэт с кем-то и с чем-то спорит своим «но» и почти все пункты плана посвящает своеобразию наших народных песен, тому, что выделяет их в мировом песенном творчестве.
Тут и «оригинальность отрицательных сравнений» (вспомним «Не белы снежки» и тому подобное), и оригинальность осмысления народом своей исторической судьбы («Исторические песни»), и самобытность народного обряда («Свадьба»), насыщенного песнями, от тоскливых причитаний невесты до разгульного застолья свадебного пира.
Далее «Семейственные причины элегического их тона». Речь, конечно, уже идёт не о свадебных, а о протяжных внеобрядовых семейных песнях, о которых Пушкин скажет потом в «Путешествии из Москвы в Петербург»: «Вообще несчастие жизни семейственной есть отличительная черта во нравах русского народа. Шлюсь на русские песни: обыкновенное их содержание – или жалоба красавицы, выданной замуж насильно, или упрёки молодого мужа постылой жене». К народной лирике, конечно же, относится и заключительный пункт пушкинского плана – «Лестница чувств».
Не здесь ли то «одно», что лежит в «основании»? Не в ней ли, не в лестнице ли чувств, нашёл поэт самую отличительную, самую русскую черту нашей песни?
Рискну сформулировать пушкинскую характеристику лестницы чувств, своего рода закон лестницы чувств. «Национальное своеобразие русской народной лирики выражается в том, что в традиционной необрядовой песне одни чувства постепенно, как по лестнице, сводятся к другим, противоположным».
Как сказал Баратынский, «сначала мысль воплощена в поэму сжатую поэта». Закон лестницы чувств я вывел, сопоставив два стихотворных отрывка, один – из «Зимней дороги», другой – из «Домика в Коломне»:
Что-то слышится родное
В долгих песнях ямщика:
То разгулье удалое,
То сердечная тоска…
…Известная примета!
Начав за здравие, за упокой
Сведём как раз.
«Что-то родное» и есть национальное своеобразие. «Сведём» – вот и лестница! По ней сводят чувства: от разгулья удалого (за здравие) к сердечной тоске (за упокой). И обычно («Известная примета!») в одной и той же песне.
Но есть песни, тоже очень русские («родные звуки звонкой песни удалой»), где чувства не сводятся, а поднимаются по лестнице. Пушкин в стихах просит ямщика:
Пой: «Лучинушка, лучина,
Что же не светло горишь».
А вот текст «Лучинушки» в пушкинской записи. Удивителен почти кинематографический монтаж «Лучинушки». Сначала крупным планом лучина, время глагола настоящее, тон лиричный:
– Лучина-лучинушка берёзовая!
Что же ты, лучинушка, не ясно горишь,
Не ясно горишь, не вспыхиваешь?
И вдруг голос здравого крестьянского смысла:
Али ты, лучинушка, в печи не была?
Далее средний план: молодая женщина перед лучиной, время глагола прошедшее, тон сказочный (лучина ответила!):
– Я была в печи вчерашней ночи,
Лихая свекровушка воду пролила.
Воду пролила, меня залила.
Затем мы видим освещённые слабым светом догорающей лучины лица подруг, разговор идёт уже в повествовательном наклонении, интонация бытовая:
– Сестрицы-голубушки, ложитеся спать:
Ложитеся спать, вам некого ждать.
Далее глаголы в неопределённой форме, а на самом деле – в будущем времени (подразумевается «предстоит»), меняется план: красавица одна в тёмной избе:
А мне, красной девице, всю ночку не спать:
Кровать убирать, мила дружка ждать.
Снова будущее время глагола, красавица ложится спать:
Убравши кроватушку, сама лягу спать.
Потом три пробуждения, окно всё светлее, и наконец залитые зарёй изба и двор за окном, время глагола от будущего резко переходит в прошедшее:
Первый сон уснула – без миленького;
Второй сон уснула – без сердечного;
Третий сон уснула – зоря белый день.
И наконец в последних трёх стихах – настоящее, но уже другое, то ли сбывшееся, то ли приснившееся, то ли пригрезившееся когда-то при свете догоравшей лучины. Крупным планом – приближающийся возлюбленный. Интонации праздничные, плясовые, удалые:
Из-под белой зорюшки мой милый идёт,
Собольей шубочкой пошумливает,
Пуховой шляпочкой помахивает,
Сафьянны сапожки поскрипывают.
Переключение планов, времён, тона бытового и сказочного, драматического и игрового, – это и есть лестница чувств.
Песня начинается «сердечной тоской»: догорающей лучиной и лихой свекровью. А заканчивается «разгульем удалым»: белой зарёй и нарядным возлюбленным. Между беспросветной тоской и беззаветной радостью – ступени лестницы чувств: и обида на свекровушку, и прощание с подругами, и жалость к ним, что им некого ждать (а мы-то собрались жалеть героиню песни!), и любовные томления, и красота зари.
Лестница чувств отличает традиционную народную лирику от песен литературного происхождения и наших «авторских» стихов, где в каждом стихотворении развивается и нагнетается какое-то одно чувство. И если в прекрасной песне литературного происхождения (её автор – поэт Стромилов, современник Пушкина) слышится «догорай, гори, моя лучина», значит, и начнётся она тревожно: «То не ветер ветку клонит» – и кончится безнадёжно: «в тихой келье гробовой».
Чтобы в «авторской» лирике «разгулье удалое» сменилось «сердечной тоской», нужно горестное событие, идущее следом за радостным, нужен сюжет. Но даже в повествовательной лирической песне, как отмечает Н. П. Колпакова в книге «Русская народная бытовая песня», «чёткая сюжетность, наличие драматического конфликта, динамичность в разработке сюжета, острый трагизм тематики… отсутствуют». В прочей же традиционной лирике «преобладает эмоциональный элемент, а сюжет, почти как правило, совершенно отсутствует».
Он заменяется лестницей чувств, сменой не событий, а сюжетных построений или сюжетных ситуаций, как их называют фольклористы. Аналогий этому, как говорит та же исследовательница в другой своей книге «Песни и люди», «в мировом песенном материале нет». Вот какое удивительное явление открыл Пушкин!
Зная закон лестницы чувств, закон движения песни от «разгулья удалого» к «сердечной тоске» и наоборот, начинаешь с захватывающим интересом следить за её композицией. Вот, к примеру, сборник «Лирические народные песни» в малой серии «Библиотеки поэта» (1956 г.). Здесь даже самая короткая песня – по пушкинской формуле:
А молодость, молодость!
Девичья красота,
Молодецкая сухота.
За здравие! Но лёгкое переключение тона, плана, времени глагола:
А чем тебя, молодость,
При старости вспомянуть
И поминание делается, так сказать, заупокойным:
Вспомянуть тебя, молодость,
Тоскою-кручиною,
Тоскою-кручиною,
Великою печалию.
Кто герой песни? Юная красавица? Молодец, кого она «сушит»? Старуха оглянулась на свою юность? Зрелый муж простился с молодостью, ждёт старости? В короткой песне все эти судьбы. Несколько незавершённых, «открытых» сюжетных ситуаций. Каждая по-своему тронет каждого, заденет в душе те или иные струны, поведёт по лестнице чувств.
Теперь уже ясно, что, начавшись «разгульем удалым» («За Кубанью, за рекой, там казак гулял»), песня непременно сведётся «за упокой», к «гробовой доске». А если другая песня начнётся символом «разгулья» («Тут построили кабак»), то в конце жди «реченьки кровяной», «стречки слезяной». А третья, наоборот, от непроглядных туманов, «как печаль-тоска, ненавистных», прямиком приведёт к «разгулью удалому» вольницы: «Мы рукой махнём – девицу возьмём». А есть песня, где женщина просит буйные ветры для веселья раскачать горы. Но в конце песни они уже в низине будут качать, как траву, её горе, взошедшее «чёрной чернобылью, горькою полынью». И напомнит нам сейчас о трагедии Чернобыля!
Народы, когда им требуется лирика индивидуальной судьбы и любви, развитой личности, создают себе поэтов. На Руси XV–XVII веков вышло так, что профессиональные артисты, музыканты, поэты – скоморохи, из среды которых, может быть, появились бы русские виньоны, ронсары и петрарки, жестоко преследовались и даже истреблялись. Да и книжный язык ещё не годился, скажем, для любовной лирики. И тогда народ создал лирическую песню особого склада, лестницу чувств, задевавшую у каждого самые затаённые струны, формировавшую свободно и широко то разнообразие личностей, без которого народ оскудел бы.
За внешней бессюжетностью – внутренняя многосюжетность. И если лестница чувств вела к «сердечной тоске», то это была острота, с которой переживались отклонения от общинного, народного идеала, в том числе и в самой народной жизни. Если же она вела к «разгулью удалому», то наступала, пусть в мечтах, пусть на миг, возможность осуществления народных, общечеловеческих идеалов добра, справедливости, красоты.
Пушкин не был бы Пушкиным, если бы сам не воспользовался своим замечательным открытием. И верно. Прямо в той же «Зимней дороге» он соединил лестницей чувств дорожную скуку, одиночество, бесприютность и снежное поле с безмятежностью и домашним уютом счастливой любви («забудусь у камина, загляжусь не наглядясь»). Ступенями лестницы были чувства, вызванные в душе поэта народной песней.
И вот октавы «Осени», так непохожие на народных стих. Монтаж ещё прихотливей, чем в «Лучинушке». Начав с осени, поэт переходит сразу к весне, когда его «чувства, ум тоскою стеснены» («сердечная тоска»?). Потом – к зиме, к лету, снова к осени. Мы радуемся охоте, ночной санной прогулке с возлюбленной, блестящим тревогам зимних праздников, жалеем нелюбимое дитя в семье родной, сострадаем обречённой чахоточной деве и чуть влюбляемся в неё. И, наконец, «в камельке забытом огонь опять горит» (не от «Лучинушки» ли?) и мы переживаем чувства гения в пору его высшего подъёма:
Громада двинулась и рассекает волны.
Плывёт. Куда ж нам плыть?
Вот уж, как говорится в народной песне, и впрямь «не одна во поле дороженька пролегала»! (Кстати, именно эту песню поёт Яков Турок в рассказе Тургенева «Певцы», и в ней звучит «и неподдельная глубокая страсть, и молодость, и сила, и слабость, и какая-то увлекательно-беспечная грустная скорбь», то есть лестница чувств.) По лестнице чувств, переключая тон, планы, стили, времена глагола и времена года, сюжетные ситуации, Пушкин поднимает нас, как по трапу, на океанский корабль поэтического воображения и вдохновения.
Теперь понятны термины Ю. Н. Тынянова, какими он пользуется в своей статье «Пушкин», предназначенной для энциклопедии, говоря о причинах быстрой и даже, как он выразился, катастрофически быстрой эволюции пушкинского творчества: «внефабульная динамика», «внесюжетное построение», «вместо прямого развития темы… осложнение темы противоречащими мотивами», «переключение из одного плана в другой, из одного тона в другой», которое «само по себе двигало». Типичная лестница чувств народной лирики! Но это находит Тынянов и в «Руслане и Людмиле», и в «Кавказском пленнике», и в «Полтаве», и в «Борисе Годунове», и, конечно же, в лирике Пушкина.
Тынянов открыл у Пушкина то, что сам поэт и в стихах, и в наброске плана теоретической статьи открыл у народа. Назвав свой роман «Евгений Онегин» «собраньем пёстрых глав, полусмешных, полупечальных, простонародных, идеальных», – Пушкин прямо ссылается на народные источники своего стиха, на лестницу чувств.
Пушкин не просто вывел лестницу чувств из народной поэзии и сделал её явлением литературы. Он сочетал её с сюжетом, с фабулой, с иными, не песенными жанрами, с нерусским жизненным материалом. Так поэт реализовал вклад русского народа в мировую литературу. Так создал он то, что Твардовский уже в применении к Бунину и Чехову назвал русской формой. Тут нет никакой мистики. Русской формой можно пользоваться так же, как итальянской формой сонета или японской «хокку». В любой литературе. В том числе и в русской.
В дни войны К. Симонов, написав «Каретный переулок», открыл для себя лестницу чувств:
Начинаются русские песни запевочкой
Ни с того ни с сего о другом.
Мы-то теперь знаем, с чего эта «запевочка». Да и Симонов, дав «запевочку» в середине стихотворения, соединил лестницей чувств «пепелища, дома чернорёбрые» с безмятежностью довоенного детства. И всё же не зря Твардовский открыл русскую форму именно в прозе. Из поэзии, если не считать его же «Василия Тёркина», она почти ушла.
В июне 1968 года Корней Чуковский записал в дневник: «Вновь в тысячный раз читаю Чехова. О Чехове мне пришло в голову написать главу о том, как он, начав рассказ или пьесу минусом, кончал её плюсом. Не умею сформулировать эту мысль, но вот, например: водевиль «Медведь» начинается ненавистью, дуэлью, а кончается поцелуем и свадьбой. Для того, чтобы сделать постепенно переход из минуса в плюс, нужна виртуозность диалога». Постепенно, то есть как по лестнице, Чуковский обнаружил у Чехова то, что Пушкин открыл у народа, – лестницу чувств.
Под влиянием статьи Твардовского о Бунине фольклорист Д. Н. Медриш в талантливой статье «Сюжетная ситуация в русской народной песне и в произведениях А.П.Чехова» и в книге «Литература и фольклорная традиция» увлечённо исследует русскую форму в фольклоре, у Пушкина, у Чехова. Правда, лестницу чувств Медриш мимоходом назвал целью народной песни. С таким же успехом целью любовной лирики Петрарки можно назвать сонет. Лестница чувств – прежде всего художественное средство. Главный вывод фольклориста – гимн безвестным крестьянским поэтам, современникам Ронсара и Шекспира: «То, что завязалось в народном творчестве времён Колумба и Афанасия Никитина, отозвалось в литературном развитии нашего времени».
2.
Эту песню очень легко читать вслух, словно создана она для чтения, а не для пения. А лестница чувств в ней сочетается с сюжетом, что характерно для произведений самого Пушкина. Сначала – сюжет:
Уродился я несчастлив, бесталанлив:
Приневолили меня, малешенька, женили;
Молода была жена, я глупенек,
Стал я молодцем – жена стала старенька.
Полюбилась мне молодка молодая,
Иссушила моё сердце ретивое.
Как вечор меня молодка огорчила,
Мне несносную насмешку насмеяла:
Отступися, – мне сказала, – отвяжися,
У тебя своя жена, с ней и целуйся!
Участь героя незавидная: женили его, может, и на красавице, да не в пору. Вырос, а жена постарела. Полюбил молодую, а та отсылает его к постылой жене. Этот сюжет изложен размером, близким к размеру «Песен западных славян» или «Сказки о рыбаке и рыбке». Там встречаются строки такой длины, например, «Я неволен, как на привязи собака» или «Здравствуй, барыня-сударыня дворянка!»
А дальше – переключение ритма, вместо женских окончаний строк – мужские и гипердактилические: переключение плана от семейной песни к удалой, бурлацкой, разбойничьей; переключение времён глагола – от прошедшего к настоящему. И наконец переход от чёткого реалистического сюжета к сюжетной ситуации, которая скорее грезится герою песни, чем происходит наяву:
Во бору ли во сыром ли стук-треск:
Бурлачки сосну подрубливают,
Подрубливают, поваливают;
Из сыра бора по лугу волокут,
По крутому бережку покатывают,
Середь лодочки устанавливают,
Тонкий парус навешивают,
Уплывают вниз по Волге по реке.
И – возвращение к первоначальному размеру (шестистопный хорей), но уже насыщенному внутренними рифмами и интонациями горячей мольбы:
– Вы постойте, добры молодцы, погодите,
Вы с собой меня возьмите, посадите,
Разлучите с опостылой со женою.
Вот каким, оказывается, может быть выход из «неволи браков»! Побег, вольница…
«Стал я молодцем – жена стала старенька» и «тонкий парус навешивают» – этого не только не споёшь на один народный мотив, но и не прочтёшь в одном ритме, в одном ключе. Песня, какую заведомо нельзя спеть, каким образом она оказалась среди записей Пушкина, а не среди его сочинений?
Занявшись историей вопроса, я обнаружил, что нечаянно нашёл ответ на так называемую «загадку Пушкина».
В 1833 году Пушкин передал Киреевскому свои записи народных песен и, по словам Ф.Буслаева, предложил ему «когда-нибудь от нечего делать» разобраться, «которые поёт народ», а которые «смастерил» он сам, Пушкин. А по свидетельству П.Бартенёва, поэт ещё до передачи песен предупредил: «Там есть одна моя, угадайте». Киреевский не угадал. Буслаеву он сказал, что не сладил с задачей и в книге «песни Пушкина пойдут за народные». А позже, при встрече с Бартенёвым, Киреевский уже думал, что Пушкин пошутил, «ибо ничего поддельного не нашёл в песнях этих».
Вот загадка моя: хитрый Эдип, разреши!
Загадка Пушкина решалась так же просто, как загадка Сфинкса, которую разгадал хитрый Эдип! Помните её? «Кто утром ходит на четырёх ногах, днём на двух, вечером на трёх?» Сколько путников упало в пропасть, не догадавшись, что каждый из них и был ответом на загадку. Ведь каждый в детстве ползал на четвереньках, а в старости ему пришлось бы опираться на палку.
Киреевский недаром заподозрил в загадке подвох. И не зря Пушкин, формулируя условия задачи, начал легкомысленным «когда-нибудь от нечего делать».
Ответом на загадку Пушкина была сама переданная им пачка записей. Это из них поэт смастерил песню, которую народ не мог бы спеть, раз её нельзя положить на какой-то один мотив. Учёные, как я убедился, искали песню, не похожую ни на какую другую, а она была похожа на все песни сразу.
Из трагической песни про то, как жена мужа убила, Пушкин взял зачин:
Ты талан ли мой, талан лихой
Или участь моя горькая!
На роду ли мне так написано?
Вот вам и «Уродился я несчастлив, бесталанлив», формула, известная и по другим песням, например: «Разнесчастлив, бесталанлив король Прусский уродился» (разбили и сами жалеют!).
Из «Плясовой» взята сюжетная ситуация «малешенька женили». Слово «малешенька» употреблено неточно. Народ в игровых песнях дразнит незадачливого мужа-малолетку:
Я у матушки малешенек родился,
Я у батюшки глупешенек женился.
Женили «глупешенька» (недоросля, а не «малешенька», то есть новорожденного или недоноска). И вот к чему это приводило:
Я возьму мужа за ручку,
Брошу на постелю.
Лежи, муже, тута,
Поколь схожу кнута.
Вот вам «молода была жена, я глупенек».
Ещё одна песня, переданная Киреевскому, – «Я вечор, вечор добрый молодец». Сударушка говорит молодцу «грубое словечко»: «Ты отстань, отстань, добрый молодец». Вот откуда и «вечор», и «отступися»!
Из песни «Как по сёлам спят» (её нашёл в 1955 году, разбирая архив Киреевского, П. Д. Ухов и даже счёл ответом на «загадку Пушкина») берётся озорное: «У тебя (…) своя жена». Заметим, что на первые 10 стихов песни потребовался материал по меньшей мере из четырёх песен. Да и то в фольклоре не нашлось песни с сюжетной ситуацией: «Стал я молодцем, жена стала старенька». В песнях об этом не поют.
В той же «Как по сёлам спят» Пушкину полюбились строки:
Он в окошечки посматривает,
Посматривает, поговаривает.
Из них он «смастерил»:
Бурлачки сосну подрубливают,
Подрубливают, поваливают, –
чем определяется тон второй, удалой, части песни-»загадки». Для неё поэт из переданной учёному песни «Ах ты, молодость, моя молодость» берёт корабль с тонкими парусами, который разлучит молодца и с женой, и с молодкой, со всей роковой путаницей его жизни. И если уж в народной песне упомянуты «новые плотнички, корабельщики», то почему бы не изобразить, как они строят корабль? В ход пошли и другие расхожие песенные образы, отлично знакомые Киреевскому: «иссушила моё сердце ретивое», «насмеять насмешку», «молодка молодая» и просьба к удальцам взять героя песни с собой, так похожая на подобные обращения в народной песне:
На корабликах удалые добрые молодцы,
Добрые молодцы, все разбойнички.
Мы вскрикнем-взгаркнем громким голосом:
«Возьмите нас, братцы, во товарищи».
Почти у каждого стиха есть аналогии в народных песнях, но целое с его сменой ритмов и эпизодов аналогий в них не имеет. Тут использованы три самостоятельных песенных цикла: 1) игровые, хороводные, 2) протяжные, семейные, 3) удалые. Поэт свёл множество песен в одно, как он сделал это со сказками в прологе к «Руслану и Людмиле». Сказки сошлись на лукоморье, песни – на волжской излуке.
У народа песни про мужей-малолеток – игровые «дразнилки». У Пушкина оба стиха, взятые из этих песен, так же печальны, как стихи про молодца, молодку и постылую жену. Печален и отрывок, написанный Пушкиным в 1828 году:
Уродился я бедный недоносок,
С глупых лет брожу я сиротою;
Недорослем меня бедного женили:
Новая семья не полюбила,
Сударыня жена не приласкала.
Это голос мужчины, с болью вспоминающего детство. А в народе от лица мальчика то же самое пел издевательский женский голос:
Недоноска меня матушка родила,
Недоростка меня матушка женила.
Пушкин устранил рифмы «недоноска-недоростка», «родили-женили», переменив падежи и порядки слов. Так из народного рифмованного стиха возник белый стих, каким будут написаны «Песни западных славян». Стих «С глупых лет брожу я сиротою» близок стиху про Волгу в «Песнях о Стеньке Разине: «С глупых лет меня ты воспоила». Видимо, и тут всё шло к вольным удальцам.
Отрывок, написанный за четыре года до передачи песен Киреевскому, это как бы черновик стихов «Уродился я…». Пушкин заменил зачин про «бедного недоноска» более мужественным, обобщающим и традиционным: «Уродился я несчастлив, бесталанлив», сжал эпизод с мужем-малолеткой до двух строк и взял куда более типичную судьбу. Ведь в отрывке мальчик-сирота попадает в дом взрослой женщины, а в жизни всё было наоборот: родители мальчика женили его на взрослой девушке, чтобы в их доме появилась новая работница.
Оспаривая авторство Пушкина, исследователи считают «Уродился я…» народной песней, из которой Пушкин взял материал для отрывка «Уродился я бедный недоносок». Песню «Уродился я…» они считают вариантом многочисленных народных песен про недоноска-недоростка, не обращая внимания на то, что этим песням здесь соответствуют только две строки. Ведь дальше в песнях про мужей-малолеток жена то спихивает мужа с кровати и тот жалуется матери, что у него «стала ноженька болеть», то заманивает его в лес по ягоды, привязывает к дереву, а потом, когда бедняге «комарики все ножки проточили», спрашивает: «Будешь, негодяй, пускать меня в гости?» А тот отвечает: «Государыня жена, ступай хотя вовсе».
Уж если считать «Уродился я…» вариантом народной песни, то это скорее будет песня про молодца, молодку и постылую жену. Но никто не обратил внимания на молодку, пожалевшую свою горемычную соперницу. А ведь Пушкин и ей собрался посвятить стихи в народном духе, начав их такими словами:
Друг сердечный мне намедни говорил:
По тебе я, красна девица, изныл,
На жену свою взглянуть я не хочу –
А я всё-таки…
Всё-таки, как мы видели, ответит возлюбленному: «У тебя своя жена, с ней и целуйся».
Песня «Уродился я…» связана с обоими отрывками. Так же, как с темой волжской вольницы в «Песнях о Стеньке Разине» (1826 год). Задолго до передачи песен поэт уже нашёл у народа и сам по отдельности набросал то, что составит три части его «загадки»: муж-малолетка, совестливая молодка, мечта о воле. Осталось лишь выстроить единую судьбу. Тут Пушкину-поэту помог Пушкин-публицист.
По пути в Арзрум (1829 год) Пушкин спросил казаков, всё ли у них в доме благополучно, услышал про измены, про побои, начал доискиваться до причин: «Каких лет у вас женят?». Узнав, что четырнадцати, произнёс как бы в песенном ритме: «Слишком рано, муж не сладит с женою». Мужья, как оказалось, обречены на измены жёнам, а жёны – мужьям.
«Стал я молодцем – жена стала старенька» – такого стиха не найдёшь в народных песнях. Это вывод из исследования нравов, предпринятого поэтом. «Мужчины женивались обыкновенно, – сказано в «Истории села Горюхина» (1830 год), – на тринадцатом году на девицах двадцатилетних. Жёны били своих мужей в течение четырёх или пяти лет. После чего мужья уже начинали бить жён; и таким образом, оба пола имели своё время власти, и равновесие было соблюдено».
Дворянских мальчиков не женили на взрослых барышнях. Но «неволя браков» (пушкинская формула) не пощадила и это сословие. В год передачи песен писался «Дубровский». «Бедная, бедная моя участь», – слова Владимира о предстоящем браке Маши со стариком князем. «Вы были приневолены», – атаман останавливает свадебную карету. Вот вам и «Уродился я несчастлив» и «приневолили»! И выход тот же: дочь Троекурова, в ужасе перед неволей брака, чуть не стала атаманшей у разбойников.
Зачем Пушкин разыграл Киреевского, коли предмет столь серьёзен? Хотел ли поэт подшутить над учёным, как Гёте над Гердером, когда вместе с записями немецких песен вручил знатоку своего «Фульского короля» и «Дикую розу»? Но ведь и Пушкин мог дать Киреевскому, скажем, прелестную песню из «Русалки» – «По камушкам, по жёлтому песочку». Но взял из неё лишь интонацию:
Как вечор у нас красна девица топилась,
Утопая, мила друга проклинала.
Взял у отвергнутой, отдал отвергающей:
Как вечор меня молодка огорчила,
Мне несносную насмешку насмеяла.
Можно было дать Киреевскому «Песни о Стеньке Разине». Не угадал бы! Несколько поколений учёных считали их фольклором.
Дело, наверное, вот в чём. Раз уж «отличительной чертой во нравах русского народа» поэт счёл «несчастие жизни семейственной», сославшись на народные песни, то он пожелал изменить эти нравы. Жалоб «красавицы, выданной замуж насильно» в любом песеннике нашлось бы сколько угодно. А вот другая тема, «упрёки молодого мужа постылой жене», мужская доля, могла бы пройти мимо сознания читателей, принадлежащих к образованному слою.
Вот почему поэт собрал в одну необычную подборку (это отметила в 1953 году Т.Акимова) столько песен на эту тему. И вдобавок сам «смастерил» обобщающую песню, где несчастны все: и мальчик, и девушка, выданная насильно, и молодец, и его постаревшая жена, мать его детей, и возлюбленная, и её немилый муж, если та замужем. В одной судьбе – беда целого народа. А выход? Вольница, чуть ли не бунт. Этим он пугает и общество, и правительство.
«Неволя браков – давнее зло». Определив его причины, поэт жаждет их устранить: «Недавно правительство обратило внимание на лета вступающих в брак, – пишет он в 1835 году. – Это уже шаг к улучшению». Но «крестьянские семейства нуждаются в работницах», вот и женят малолеток.
В 1834 году, уже после того как песня «Уродился я…» надолго осела в архиве Киреевского, Пушкин в своей поэзии вернулся к её сюжету. Вновь ранняя женитьба, потом любовь к красной девице, разлука с любимой, мечта о воле… Своего «Соловья» Пушкин нашёл в сборнике сербских песен. Но там герой жалеет, что до сих пор не женат. А в переводе:
Как уж первая забота –
Рано молодца женили.
Но вместо лодки на просторе он согласен на совсем другую ладью и другой простор:
Вы копайте мне могилу
Во поле, поле широком.
Сюжет песни, переданной Киреевскому, нашёл-таки совершенное художественное выражение. Теперь уже «Уродился…» как бы черновой набросок для «Соловья».
Как мы видели, П.В.Киреевский всё же понял, что Пушкин подшутил над ним, но не догадался, в чём состояла шутка. Это не был розыгрыш, как у Гёте с Гердером или как вышло у Мериме с Пушкиным. Поэт был настолько уверен в своём владении народным стихом и знании народной жизни, что весело предупредил Киреевского, какие именно вольности в обращении с этим стихом он себе позволил. Отрывка «Уродился я бедный недоносок», найденного лишь в 1912 году, Киреевский не знал.
Зато пушкинист Н. О. Лернер, изучая в архиве Киреевского копию пушкинской записи «Уродился я…», сразу вспомнил беднягу «недоноска». А заодно припомнил и «рано молодца женили», и «Историю села Горюхина», и «неволю браков». Песня вошла в собрание сочинений Пушкина (1915 год) с таким примечанием: «По крайней мере первые десять стихов скорее принадлежат Пушкину, чем народу, и, быть может, эта песня из тех, о которых великий поэт говорил великому знатоку: «Разберитесь-ка, которые поёт народ, а которые смастерил я сам».
Погодите. Великий поэт предлагал великому знатоку заняться этим «когда-нибудь от нечего делать». Но именно эти слова опущены. Фольклористика и пушкинистика стали к тому времени столь серьёзными науками, что никакой шутки, никакого подвоха в пушкинской «загадке» Лернер не посмел и предположить. В статье «Генезис Песен западных славян» Лернера поддержал Б. В. Томашевский: «Десять первых стихов и три последних – результат литературной обработки народной песни». А остальные восемь стихов?
Пушкин, как мы видели, взял для них интонацию из одной , а ситуацию из другой песни. Но у народа муж с плотниками готов построить корабль, что отвезёт жену «на свою сторону». А здесь у удальцов готовая лодка с готовым парусом. Нет только мачты. Вся картина рубки сосны и установки мачты, в сущности, развёрнутая метафора. Она передаёт душевное состояние героя.
Тут поэт создаёт нечто абсолютно народное, но фольклору не известное. Вот смысл небывалой пушкинской метафоры: «Найдите меня в людском множестве, как нашли в бору одну-единственную сосну, и я послужу вам, как эта сосна, ставшая мачтой». Вот что и сторонники, и противники пушкинского авторства, не задумываясь, не ссылаясь на какую-то определённую песню, безоговорочно считали народным!
Ритм, звуковая игра здесь разработаны так, что в этих «бору ли-бурл-рубл» слышится, как бурлят волны, как рубят топоры. А записав одну из строк лесенкой:
Из сыра /бора/ по лугу/ волокут…
попадаем в XX век к Хлебникову и Маяковскому. И всё это написано как бы шутя, играючи.
Но шутка вместе с записью Буслаева была отвергнута. Постановили верить лишь Бартенёву: «Там есть одна моя, угадайте». Загадка обрела категоричность и академическую солидность. «Впредь нужно искать лишь одну, написанную Пушкиным в стиле народных песен», – сказано в сборнике «Рукою Пушкина» (1935 год). Слово «моя» нужно, как нам кажется, понимать в том смысле, что песня была целиком сочинена Пушкиным, а не явилась результатом разного рода переделок и подправок текста подлинно народной песни. Никаких шуток, никаких «смастерил» и «от нечего делать»!
Поди догадайся, что не одна песня пошла в дело, а много, и что 8 строк, не вызывавших сомнения в их народности, целиком сочинены Пушкиным, а в результате переделок и подправок возникло нечто совершенно новое, небывалое. Проницательная Т. М. Акимова в статье «Пушкин о народных лирических песнях» (1953 год) назвала песню «чрезвычайно народной», то есть народной с избытком, сверх меры. Акимова подошла к самой сути «загадки Пушкина».
А в 1966 году в статье «Рождение реализма в творчестве Пушкина» наш замечательный пушкинист С. М. Бонди даже восхитился тем, что «до сих пор не могут установить, которая из этих песен написана самим Пушкиным. Так умело «смастерил» Пушкин свою «подделку», так прекрасно овладел он и языком, и стилем, и всем духом народной песни! Можно думать, что для самого Пушкина это был своего рода экзамен, который он блестяще выдержал. Вспомним, что и пушкинские «Три песни о Стеньке Разине» (1826 год) до недавнего времени вызывали сомнения исследователей: написаны ли они самим Пушкиным или представляют собой отредактированные им подлинные народные сочинения».
Стихи «Уродился я…» до сих пор иногда входят в сборники народных песен с примечанием: «Запись и литературная обработка А.С.Пушкина». Мы видели, что это за «обработка»!
Согласимся с С. М. Бонди, что экзамен Пушкин блестяще выдержал, датируем «песню» 1833 годом, годом передачи песен Киреевскому, и она встанет рядом со стихами «Сват Иван, как пить мы станем», где тоже использованы строки подлинных народных песен.
3.
И ещё одна песня, поразившая меня звучанием и содержанием. К тому же она записана рукою Пушкина:
Как за церковью, за немецкою,
Добрый молодец богу молится:
– Как не дай, Боже, хорошу жену, –
Хорошу жену в честной пир зовут,
Меня, молодца, не примолвили*.
Молоду жену – в новы саночки,
Меня, молодца, – на запяточки.
Молоду жену – на широкий двор,
Меня, молодца, – за воротички.
Итак, в большом городе, где есть иноверческие церкви и где православный почему-то молится за немецкою церковью, живёт человек, женатый на красавице. За молодость и красоту её то и дело зовут на зимние праздники к некоему лицу, столь могущественному, что от приглашения не откажешься. А мужа красавицы унижают какие-то ОНИ. Смотрят ОНИ на него как на холопа, ливрейного лакея, которого можно поставить на запятки саней, везущих красавицу во дворец. Вопреки народному обычаю ОНИ могут позвать её одну, без мужа, а если он явится с ней, то выставят его за ворота. Чья это судьба? И кто ОНИ?
Если это стихи Пушкина, то они по-новому освещают события, описанные им в Дневнике и в письмах. Если же это народная песня, то она их предсказывает.
«Теперь они смотрят на меня как на холопа, – пишет поэт жене после того, как его пожаловали в камер-юнкеры, – с которым можно им поступать как им угодно». А в Дневнике – о причинах этого: «Двору хотелось, чтобы Наталья Николаевна танцовала в Аничкове». Вот вам и ОНИ, и «двор», и «хороша жена», которую «в честной пир зовут». И обращение с мужем как с холопом: «меня, молодца, – на запяточки».
Неужели ОНИ Пушкина выставили за ворота? Запись от 26 января 1834 года: «В прошедший вторник зван я был в Аничков. Приехал в мундире…» Ненавистный придворный мундир поэт по-народному величал полосатым кафтаном, а себя в нём – шутом. Читаем дальше: «Мне сказали, что гости во фраках. Я уехал, оставляя Наталью Николаевну». Опять ОНИ за безличным «мне сказали». Вот оно – «меня, молодца, – за воротички».
Ещё запись: «Описание последнего дня масленицы (4-го мар.) даст понятие и о прочих. Избранные званы были во дворец на бал утренний, к половине первого. Другие на вечерний, к половине девятого. Я приехал в 9. Танцовали мазурку, коей оканчивался утренний бал». Итак, в число избранных «меня, молодца, не примолвили». А жену? Читаем дальше: «Дамы съезжались, а те, которые были с утра во дворце, переменяли свой наряд. Было пропасть недовольных: те, которые званы были на вечер, завидовали утренним счастливцам… Всё это кончилось тем, что жена моя выкинула. Вот до чего доплясались». Всю масленицу ей пришлось танцевать на обоих балах.
Какие унижения, какие беды! «Как не дай, боже, хорошу жену», то есть прекрасную, любимую, – вот что вырвалось у автора песни… Рука Пушкина, судьба Пушкина, точные факты из Дневника, из писем. Вот так ОНИ могли унизить, сжить со свету и молодца из песни, и великого поэта:
С богатырских плеч
Сняли голову –
Не большой горой,
А соломинкой…
Так писал О НИХ и о гибели Пушкина Алексей Кольцов. О НИХ – и у Лермонтова («Смерть поэта»): «И прежний сняв венок, они венец терновый, Увитый лаврами, надели на него… И для потехи раздували…»
Выходит, о такой «потехе» рассказал и сам Пушкин в форме народной песни излюбленным кольцовским размером, кольцовским пятисложником, как называют его стиховеды. У Пушкина есть ещё 8 строк, написанных тем же размером, – плач Ксении Годуновой по погибшему жениху:
Что ж уста твои
Не промолвили,
Очи ясные
Не проглянули?..
Аль уста твои
Затворилися,
Очи ясные
Закатилися?
Продолжаю исследовать свою неожиданную находку. Замечаю, что песня «Как за церковью…» куда трагичней, чем Дневник и письма 1834 года. «Я уехал, оставляя Наталью Николаевну, и, переодевшись, отправился на вечер к С. В. Салтыкову. Государь был недоволен и несколько раз принимался говорить обо мне».
Слова царя, конечно, совпавшие с «мнением света», против которых восстал поэт, в переводе с французского звучат так: «Он мог бы взять себе труд надеть фрак и возвратиться. Попеняйте ему». Так и слышишь чей-то голос: «Гости во фраках». Жена остаётся, муж уходит и не возвращается. Все знают об этом, обсуждают слова царя. Никто не удивляется, не возмущается. Обычная николаевская формалистика. Кто-то просто передал слова царя поэту, кто-то от имени царя попенял ему.
Но песня говорит о смертельном оскорблении, а Дневник – лишь о недоразумении, пусть обидном, унизительном. Царь, встретив его жену на балу у Трубецких, выражает недовольство: «Из-за сапог или из-за пуговиц ваш муж не явился в последний раз?» (Здесь французское выражение «из-за сапог» означает «без повода, по капризу»). И – пояснение Пушкина: «Мундирные пуговицы. Старуха гр. Бобринская извиняла меня тем, что у меня не были они нашиты».
В Дневнике Пушкин как бы отмщён: не вернулся на этот бал, не поехал на следующий, да и сам пустил в ход формалистику: из-за мундира не пустили, из-за пуговиц сам не поеду… В песне обида несмываемая, неотмщённая, да и нанесенная всеми ИМИ, в том числе и царём, всеми, кто сделал так, чтобы великого поэта – «за воротички».
День 4 марта описан как типичный день масленицы 1834 года. О том же сказано и в письме к П. Нащокину: «Вообрази, что жена моя на днях чуть не умерла. Нынешняя зима была ужасно изобильна балами. На масленице танцовали уже два раза в день». Конечно, поэта «не примолвили» и на остальные утренние балы. «Наконец, – продолжает он, – настало последнее воскресение перед великим постом. Думаю: слава богу! балы с плеч долой. Жена во дворце. Вдруг, смотрю, с нею делается дурно – я увожу её».
Нет, не мог Пушкин в 1834 году писать стихи про свою участь в браке. Смертельная угроза жене важнее собственной смертельной обиды. Написав Нащокину: «Теперь она (чтоб не сглазить), слава богу, здорова», – поэт не мог произнести («чтоб не сглазить»): «Как не дай, боже, хорошу жену». К тому же у Пушкина в те дни ещё есть будущее, есть выход: можно подать в отставку и бежать с семьёй «в обитель дальнюю трудов и чистых нег». У автора песни выхода нет: «хорошу жену» так и будут звать в «честной пир», а с мужем поступать как с холопом. Тут нужен был опыт не одной, а всех трёх «придворных» зим.
Итак, новый зимний сезон. Запись от 18 декабря 1834 года: «Третьего дня был я наконец в Аничковом. Опишу всё в подробности, в пользу будущего Вальтер-Скотта». На что же должен обратить внимание будущий романист, подобно Шекспиру, Гёте, Вальтеру Скотту, не имеющий, как выразился Пушкин, «холопского пристрастия к королям и героям», сочиняя роман о Пушкине? Да опять – на пригласительный билет, на сцены в подъезде (как много сказал художник Н.Ульянов, изобразив такую сцену!), описание которых занимает в лаконичном пушкинском Дневнике непомерно много места.
Читаем: «Придворный лакей поутру явился ко мне с приглашением: быть в 8 1/2 в Аничковом, мне в мундирном фраке, Наталье Николаевне как обыкновенно». «В честной пир зовут», – так это выглядело внешне, приглашение как повестка. Заметим, что не указано, в какой шляпе быть Пушкину.
«В 9 часов мы приехали». Опять подъезд Аничкова. Тогда был январь («Я уехал, оставляя Наталью Николаевну»), потом март («Я приехал в 9»), и вот декабрь («Мы приехали»). Сейчас кто-то проверит, всё ли у поэта по форме, нет ли повода, чтоб опять его «за воротички». Но Пушкин спасён: «На лестнице встретил я старую графиню Бобринскую, которая всегда за меня лжёт и вывозит меня из хлопот». Графиню мы знаем по эпизоду с мундирными пуговицами, но таких эпизодов было куда больше («всегда»). Старуха спешит оглядеть поэта раньше тех, кто может унизить его, выставить на посмеяние: «Она заметила, что у меня треугольная шляпа с плюмажем (не по форме… но это ещё не всё)».
Далее будущий Вальтер Скотт может вместе с поэтом заглянуть в залу: «Гостей было уже довольно, бал начался контрдансами. Государыня была вся в белом, с бирюзовым головным убором; государь – в кавалергардском мундире…» Поэт замечает головной убор императрицы, а все глядят на его собственный: «Граф Бобринский, заметя мою треугольную шляпу, велел принести мне круглую. Мне дали одну, такую засаленную помадой, что перчатки у меня промокли и пожелтели».
Дневник рассчитан на то, что его дополнит и додумает потомство: там есть и «примечания для потомства», есть и «шиш потомству».
Потомство, конечно, учтёт, что граф А. А. Бобринский, внук Екатерины II, кузен царя, не только «основатель свеклосахарной промышленности в России, пропагандист устройства железных дорог, добычи каменного угля и торфа, развития сельского хозяйства, приятель Пушкина», как указано в комментариях Л. Б. Модзалевского под редакцией Б. В. Томашевского, но и, что важно для нас, церемониймейстер на дворцовых балах. Шляпу принесли из его реквизита. Бобринский и его мать знают о неизбежных, намеренных издевательствах над поэтом в подъезде Аничкового дворца и делают всё, чтобы «вывезти его из хлопот» и обид.
Одно лишь появление у дворца кареты Пушкина приводит в действие весь механизм этой игры, потехи над поэтом. Вот запись 1835 года: «В конце прошлого года свояченица моя ездила в моей карете поздравлять великую княгиню. Её лакей повздорил со швейцаром. Комендант Мартынов посадил его на обвахту, и Катерина Николаевна принуждена была без шубы ждать 4 часа на подъезде».
Павел Петрович Мартынов, санкт-петербургский комендант, то есть смотритель императорских дворцов. Обратим на него внимание, как это сделал и Пушкин, записав в конце 1833 года: «Мартынов комендант». Зловещая роль его как бы подчёркнута песней «Как за церковью…». Все три последние зимы поэта Мартынов – на подъезде. Кто он? Золотая шпага за 1812 год… 14 декабря 1825 года. Два человека в полковничьих мундирах Измайловского полка: Николай и П. П. Мартынов. Полк во главе с Мартыновым принял участие в кровавой расправе, за что Мартынову – чин генерал-адъютанта. Итак, герой 1812 года, палач декабристов, а потом глава надо всеми дворцовыми лакеями и швейцарами. Видимо, не раз и не два он пользовался служебным положением, безнаказанностью, точным знанием того, как относятся к поэту и его жене, рассеянностью Пушкина, мелочами придворного этикета, чтобы задеть, унизить поэта перед всеми и особенно перед женой. Есть такой способ ухаживания или мести за неудачу – унизить мужа в глазах жены.
Пушкин завершает запись: «Комендантское место около полустолетия занято дураками, но такой скотины, каков Мартынов, мы ещё не видали». Пушкин понимает, что оскорбление нанесено не только ему, но и жене. И на дуэль не вызовешь этот маховик казённой машины.
А теперь пришла пора объяснить, почему в песне добрый молодец молится русскому богу за немецкой церковью. В 1836 году Пушкин перевёл на французский для Лёве-Веймара плач по погребённому императору.
Во соборе Петропавловском
Молодой матрос богу молится.
Матрос на часах у гроба Петра I – единственный представитель народа на этом погребении… В песнях такого рода всегда указывается название храма. А может, в песне названа Немецкая церковь с большой буквы, единственная из многих протестантских церквей Петербурга, которую народ именно так и называет? Немецкой церковью, как подтвердил мне историк архитектуры, ленинградец родом, А. Ф. Крашенинников, до сих пор называют в народе церковь святого апостола Петра на Невском. За ней – набережная Мойки, последняя квартира Пушкина. Но ведь могла так называться не только лютеранская, а и реформатская церковь. Что ж, здания этой церкви, построенной Фельтеном, при Пушкине занимали целый квартал, от Большой Конюшенной до набережной Мойки. В песне, таким образом, дан адрес автора вместе с датой написания: не раньше осени 1836 года, когда была снята последняя квартира Пушкиных.
В это же время уже во всём её ужасе шла дуэльная история, что привела поэта к гибели. Зачем было вспоминать о сценах в подъезде дворца? Но вот что пишет С.А.Абрамович в книге «Пушкин в 1836 году»: «На 15 ноября Наталья Николаевна была приглашена на бал в Аничков дворец. Этот вечер в Аничковом, где она должна была появиться в избранном великосветском кругу впервые после истории с анонимными письмами, был, конечно, для жены поэта трудным испытанием. Как выясняется, Наталья Николаевна не сразу решилась принять приглашение, хотя не явиться на вечер, которым царская чета открывала зимний сезон, значило вызвать неудовольствие императрицы».
История, развлекавшая свет («для потехи раздували…») с января 1836 года, с виду завершилась мирно. Назавтра Дантес уже должен был появиться в роли жениха свояченицы поэта. И ОНИ как ни в чём не бывало принимаются за прежнюю потеху: зовут жену без мужа.
Пушкину и его жене уже ясен оскорбительный смысл игры с приглашениями и неприглашениями, мундирами, шляпами, каретой и так далее. Но даже Жуковский этого не чувствует. С. Л.Абрамович приводит его записку: «Разве Пушкин не читал письма моего? Я, кажется, ясно писал ему о нынешнем бале, почему он не зван и почему вам непременно надобно поехать. Императрица сама сказала мне, что не звала вашего мужа оттого, что он сам ей объявил, что носит траур и отпускает жену всюду одну; она прибавила, что начнёт приглашать его, коль скоро он снимет траур. Вам надобно быть непременно. Почему вам Пушкин не сказал об этом, не знаю; может быть, он не удостоил прочитать письмо моё».
«Один как прежде», говоря стихами Лермонтова, один, как величавый дуб в траурном «Лесе» Кольцова, один, как матрос у гроба Петра, среди совсем другой публики, один, как добрый молодец, представитель народа, из песни «Как за церковью…». Даже Жуковский не видит ничего неприличного в этой истории, которая тянется ещё с того вечера, до камер-юнкерства, когда графиня Нессельроде привезла Наталью Николаевну, одну, без мужа, на бал в Аничков. И опять. Муж в трауре по недавно похороненной матери, почему бы жене не повеселиться без него на балу? Народные правила приличия для двора ничего не значат.
Зовут в «честной пир», чтобы бесчестить обоих. Раньше стояло «часто в пир зовут», Пушкин исправил на «честной». Видимо, Пушкин вспомнил песню вроде той, какую записал Киреевский:
Мою жену / часто в гости зовут,
Мою жену / во колясочке везут,
Меня, мужа, на верёвочке ведут.
Жена приглянулась барину, но обычай таков, что мужа не звать нельзя, хоть на верёвочке да приведут. Ни одной народной песни про то, как жену зовут в честной пир без мужа, до сих пор не найдено.
Вот что утверждают фольклористы, говоря о песне «Как за церковью…»:
«Во всех знакомых мне сборниках песен я не мог найти соответствующей параллели» (П. Шейн, 1900 год). «Песня семейная, вариантов к ней, к сожалению, подыскать ни Шейну, ни мне не удалось» (Н. Трубицын, 1910 год). И наконец: «Только нахождение в произведениях народного творчества близких вариантов к этой песне могло бы удостоверить, что в бумагах Пушкина мы имеем запись, а не сочинение» (В. Чернышев, 1929 год). Правку «в честной» вместо «часто» В. Чернышев увидел на фотокопии. Пушкинисты легко опровергли фольклориста.
Поправка, считал М. Цявловский, «легко объяснима тем, что Пушкин хорошо не расслышал, как пропела или сказала ему Арина Родионовна». Выходит, няня предсказала поэту судьбу на десяток лет вперёд. Ведь песня найдена в старой тетради поэта, которую он вёл в Михайловском, в том разделе, где он записывал народные сказки и песни. Няня предсказала и женитьбу на первой красавице, и камер-юнкерство, и «честные пиры» в Аничковом, и эпизоды с утренними и вечерними балами, и даже последний адрес поэта! Но Чернышев не связал песню с биографией поэта, и если песня и впрямь написана в 1824 году в Михайловском, то, значит, Пушкин предсказал всё это себе сам!
Песне долго не везло. Даже в академическом десятитомнике 1957 года четыре её стиха из девяти читались неправильно. Только в 1968 году Р. Е. Теребенина изучила и опубликовала в «Литературном наследстве» (т.79) точный текст песни, которая и вправду выглядит как фольклорная запись: «хо же» вместо «хорошу жену», «мол» вместо «молоду», сноска с подчёркиванием. Полевая запись фольклориста! Правда, песня записана чёрными чернилами, а черновики произведений поэта – коричневатыми. Но зачем Пушкину было оформлять своё сочинение как фольклорную запись? Причины были. Разгар дуэльной истории. Загляни кто-нибудь в тетрадь с новыми стихами и найди там «Как не дай, боже, хорошу жену», и пошли бы толки, что Пушкин сожалеет о своей женитьбе на Гончаровой. Но ведь стихи совсем не о том!
В 1836 году, написав «Памятник», Пушкин взглянул на свою поэзию как бы из будущего глазами народа. А в стихах «Как за церковью, за немецкою» он глазами народа взглянул на свою судьбу. И понял удивительную вещь: его уникальная для нас и для современников житейская драма, с точки зрения народа, и не представляет собой ничего особенного. Одна из народных судеб! Так могло быть и с мужиком, чья жена приглянулась барину, и с купцом, чья жена понравилась опричнику…
С. М. Бонди, прочитав мою статью в «Вопросах литературы» (N 8, 1981), сказал, что я забыл сослаться на «Золотого петушка». В этой сказке та же тема – трагическая власть красоты. И «добрый молодец» оттуда. Сказка, как и песня, – «добрым молодцам урок».
И всё же был один очень серьёзный аргумент, что перед нами запись, а не сочинение. Письмо Пушкина жене, написанное в 1832 году, ещё до камер-юнкерства: «Грех тебе меня подозревать в разборчивости к жёнам друзей моих. Я только завидую тем из них, у коих супруги не красавицы, не ангелы прелести, не мадонны etc. etc. Знаешь русскую песню –
Не дай Бог хорошей жены,
Хорошу жену часто в пир зовут».
Тут «Не дай Бог хорошей жены» – конечно же, шутливая реплика на свои стихи: «Творец / Тебя мне ниспослал, тебя, моя Мадонна». Раньше «творец ниспослал», а теперь не дай Бог ни красавицы, ни ангела прелести, ни мадонны, то есть хорошей жены. А ещё здесь поэт переиначил знаменитую русскую песню, как переиначил в одном письме «Горную дорогу» Жуковского: вместо «туда бы от жизни умчал, улетел» – «туда бы от жизни удрал, улизнул», как в другом письме превратил строки народной песни: «Во беседах, во весёлых не засиживайся, на хороших, на пригожих не заглядывайся» в шутейную нотацию: «Не таскайся по гуляниям с утра до ночи, не пляши на бале до заутрени».
Песня свадебная. «У голубя, у сизого золотая голова». Ею величают в честных пирах мужа самой красивой женщины (конечно же, Пушкин, женившись, отнёс её к себе). Величают таких, как он, по всей Руси, приплясывая, хлопая в ладоши: «Как бы мне бы, как бы мне бы хороша такая жена!.. Я бы в лете, я бы в лете в карете её катал, я бы в зиме, я бы в зиме в новых писаных санях». Это уральская запись Даля, друга Пушкина. А на Псковщине поют, что счастливец сам бы «на запяточках стоял», «белы руки у перчаточках держал».
Пушкин переиначил не только «Как бы мне бы хороша такая жена», другой смысл появился и в «новых писаных санях» и в «запяточках».
Первым, кто установил авторство Пушкина, был П. В. Анненков. Он напечатал в 1857 году в 7-м томе собрания сочинений «Песенку, записанную Пушкиным» (такое название он дал стихам «Как за церковью…»), снабдил пояснением: «Нельзя ручаться, чтоб эта песенка не была составлена самим Пушкиным. Во всяком случае, она позднейшее произведение народа, если принадлежит народу». То есть это песня о судьбе Пушкина, плач по Пушкину, народ сложил бы его лишь после смерти поэта. Значит, кто «записал», тот и «составил»! Намёк, запутавший не только цензуру XIX, но и пушкинистику XX века.
У Анненкова были основания морочить цензуру. Ведь в первых изданиях Дневника эпизодов с мундиром и фраком, с утренним и вечерним балами не было. Династия как бы брала на себя ответственность за них.
Стихи «Как за церковью, за немецкою» нужно печатать под 1836 годом следом за «Памятником».
1979, 1989
В сокращенном виде см. здесь: Валентин Берестов. Избранные произведения в двух томах. Т. 2. М., 1998. С. 581–598.
См. также:
От ямщика до первого поэта: О том, что такое «лестница чувств», и о двух вновь обретенных стихотворениях А. С. Пушкина // Литературная Россия. 1980. 30 мая. С. 8-9.
Еще девять пушкинских строк?..: [Гипотеза о том, что нар. песня «Как за церковью, за немецкою…» является стихотворением А.С. Пушкина] // Вопросы литературы. 1981. № 8. С. 163-190.
Новые стихи Пушкина?: [Об автогр. стихов «Как за церковью, за немецкою…»] // Знание – сила. 1982. № 1. С. 40-43.
Две песни А. С. Пушкина: [История открытия двух стихотворений А. С. Пушкина, написанных в форме рус. нар. песни] // День песни: Песни для голоса с фп.: Вып. 3 / Сост. В. Лазарев. М.: Советский композитор, 1982. С. 41-43.
Лестница чувств: [Об открытии авторства двух пушкинских текстов] // Солнце нашей поэзии: (Из соврем. Пушкинианы). М.: Правда, 1989. С. 185-204.