1972–1977
* * *
Итак, библиотека, картотека,
Наброски, сноски, выписки, мечты.
И вдруг ты набредёшь на человека,
Который занят тем же, что и ты.
Откуда он? Как мог он породниться
С мечтой неясной, с замыслом твоим?
И кажется, что светится страница,
В прекрасный час написанная им.
И радуешься ты ему как брату,
А если он уже землёю взят,
Ты ощутишь как свежую утрату
То, что случилось, может, век назад.
1972
КЛАД
Чтоб богатству в злое время не пропасть,
Сам себя решил хозяин обокрасть.
Сам обшарил кладовые, словно тать,
И украдкою с оглядкой вынес кладь.
Злое время… Ночью в чаще одному
Безопаснее, чем в собственном дому.
Он бы сам зарылся в землю, как медведь,
Злое время переждать, перетерпеть
И очнуться вместе с кладом ото сна,
Как начнутся подобрее времена.
На поляне под приметною сосной
Блещет заступ, озаряемый луной,
И богатство, порождающее страх,
Зарывает он в могилу, точно прах.
1972
ОРЕШНИК
Шла осень. Орешник пожух, облетел.
И вдруг – вот насмешник! – серёжки надел.
Всю зиму серёжки на ветках качал
И вьюгу в одёжке весенней встречал.
В мороз и в метели, и ночью и днем,
Дрожа, шелестели серёжки на нём.
Сквозь снежную жижу, по грязному льду
Весною поближе к нему подойду.
С серёжек слетая, шутя с ветерком,
Пыльца золотая взовьется дымком.
И тёплою почкой как шубой одет,
Малиновой точкой засветится цвет.
На кочке подснежник очнется вот-вот.
А всё же орешник всех раньше цветёт.
1972
ЗНОЙНОЕ ЛЕТО
1
День пригожий,
День погожий
Обернётся карой Божьей,
Если пять недель подряд
Дни погожие стоят.
2
Вороны каркают к ненастью,
А заодно уж и к несчастью,
И служит карканье ворон
Предвестьем кар и похорон.
Но в лето знойное и злое,
Окутанное дымной мглою,
Я чуть не закричал «ура»,
Когда услышал это «кра»,
Узнав давно забытый голос.
А ночью небо раскололось
И хлынул дождь, как из ведра.
1972
ОПРЕДЕЛЕНИЕ СЧАСТЬЯ
«Ты – моё счастье!» – влюблённые шепчут друг другу.
Все поколенья. На всех континентах Земли.
Формулу эту влюблённым поставим в заслугу.
К определению счастья так близко они подошли.
1972
АКСЕЛЕРАЦИЯ
Консерватория. Опять у входа
Стою и жду средь юного народа.
И, Боже, до чего он не похож
На ту былую, нашу молодёжь.
С тобою мы, ты помнишь, были раньше
Я дылдой, ты приметной великаншей?
Но молодые жители Земли
Нас, кажется, давно переросли.
Хоть, впрочем, среди рослой молодёжи
Встречаются и маленькие тоже.
Но и они взирают сверху вниз:
«Вперёд и выше!» – юности девиз.
1972
К МУЗЕ
На старой марке Детиздата
Девчонка с книжкой… Как мила,
Как дорога ты нам когда-то
Девчонка с книжкою была!
Девчонка-муза! Каждым словом
Тогда служили как никто
Тебе Чуковский с Михалковым,
Маршак и Агния Барто.
Читает маленькая муза.
Цветы касаются колен…
Но у ребят всего Союза
Ты души забирала в плен.
В одних ты пробуждала смелость,
В других – весёлость и задор.
А мне стихи писать хотелось…
Не расхотелось до сих пор.
<Комсомольская правда», 15 апреля 1973>
* * *
Век двадцать первый… Ну, ещё подъём –
И вот он – он! Так доживем, придем!
Пусть в двадцать первом веке будут здравы
Не только те, кто ныне варит травы.
Путь, хоть с одышкой, доберётся тот,
Кто курит или кто покамест пьёт.
Тем, кто бежит трусцою, дай бог ноги.
Я б также не хотел, чтоб наши йоги
Без пользы для народа и семьи
Остались в позе льва или змеи.
О нет, пусть взоры новых поколений
Оценят гибкость их телодвижений.
И я пойду туда дорожкой строк
И потрублю немножко в свой рожок
1972
КОРОЛЬ ЛЮЛЮ
(подражание старинной французской песенке)
Живет на свете наш Люлю,
Не зная горя и забот.
Как подобает королю,
Он сладко ест и сладко пьет.
Когда гуляет наш Люлю,
Его в коляске мы везем.
Как подобает королю,
Ходить не станет он пешком.
Среди народа наш Люлю
Хранить умеет важный вид.
Как подобает королю,
Он пустяков не говорит.
А улыбнется наш Люлю,
Ему ответит дружный смех.
Как подобает королю,
Он рассмешить умеет всех.
Не знают Лондон и Париж
Его величества Люлю.
Но очень славный он малыш,
И очень я его люблю.
<«Неделя», 24–30 января 1972>
СЧАСТЬЕ
Валентину Катаеву
Гриб за грибом ложился в кузовок.
Я счастлив был, хотя валился с ног.
Но я ещё счастливее бывал,
Когда глаза в постели закрывал,—
И вспыхивало сразу предо мной
Всё, что скрывал от глаза мрак лесной,
Всё, что я, глядя под ноги, искал.
Кто в темноте ковёр цветной соткал
Из рыжиков, из белых и маслят?
Картинами такими тешит взгляд,
Работая тайком, не напоказ,
Художник, что живёт в любом из нас.
1972
ГОРДОСТЬ
Вот девчонка грибы собирает с отцом.
Прохожу мимо них и гляжу молодцом,
И молчу… А спросить мне не худо,
Как мне выбраться нынче отсюда.
Я листвою шуршу.
Никуда не спешу.
Сам дорогу найду. Никого не спрошу.
Да и тем, что в лесу заблудился,
Я ещё не совсем насладился.
<«Пионер», 1972, № 9>
МЕЧТАТЕЛЬ
Сижу на самой верхней ветке,
И чудится, что в разведке
Или на мачте корабля,
Готовый закричать: «Земля!»
А ветер дерево качает.
Никто меня не замечает.
А я забрался выше всех,
Я вижу всех,
Я слышу всех!
1972
С ВЫСОТЫ
На вышку, на крышу, на столб, на ограду,
На древнюю липу ползу
И странную власть получаю в награду
Над всем, что осталось внизу.
За всеми следишь, но тебя не увидят,
Поёшь, сам себе соловей,
И только соседская девочка выйдет,
В два пальца я свистну с ветвей.
Не эта девчонка давно ненавистна,
Она мне совсем не нужна…
В два пальца присвистну,
На ветке повисну, –
Пусть ахнет от страха она.
1972
* * *
Гляжу с высоты
На обиду.
Теряю обиду
Из виду.
1972
* * *
То ручейком, то мелкою речушкой,
Что не спеша по камешкам течёт,
То чашей родника (с пробитым краем),
Чью гладь новорождённые ключи
Ребячьими вздымают кулачками, –
Водораздел лежит передо мной.
Извилисто, игриво, прихотливо
Бегут речушки и ручьи. Отсюда
Они сейчас расходятся навеки,
На много тысяч вёрст. Их разлучают
Не горные хребты и не ущелья,
А бугорки да мелкие лощины
Среди полей и зелени лугов.
Такая бесконечная равнина,
Так всё вокруг открыто и просторно,
Что веришь, будто речки и ручьи
Расходятся навек по доброй воле,
По прихоти дорогу избирают,
Текут себе куда кому охота,
В какие хочешь реки и моря.
<«Семейная фотография», 1973>
* * *
Что я искал у края ледника?
Поскольку дожил я до сорока,
Мне нужно было
Собственные силы
Проверить, испытать наверняка.
Проделать налегке нелёгкий путь
И с высоты на прошлое взглянуть.
Что я нашёл у края ледника?
Здесь травка прошлогодняя жестка.
Ручьёв движенье.
Камня копошенье.
Туман, переходящий в облака.
И на снегу теней голубизна.
И вечный лёд. И вечная весна.
<«Семейная фотография», 1973>
* * *
Бродили овцы по горам,
Ходили люди с ними рядом,
И на скалу взобрался храм
Вслед за людьми и вслед за стадом.
О, кровля горного села!
О храм, небесных духов ставка!
В какие выси подняла
Вас эта низенькая травка.
<«Семейная фотография», 1973>
ПОД ДЕРЕВОМ
Не шевелясь, лежу под старым дубом.
Для молодых скворцов он служит клубом.
Тот громче всех поёт, а тот молчит,
Зато из клюва бабочка торчит.
Тот верещит: «Сейчас мы класс покажем!»
И щеголяет высшим пилотажем.
Как весело скворцам без пап и мам:
«Сам бабочку поймал!», «Летаю сам!»
А дуб охотно подставляет ветки:
«Летайте, детки! Отдыхайте, детки!»
Вот горстка прошлогодних желудей,
Гнилых скорлупок, чёрных от дождей.
Я отодвинуть их хотел рукою, –
Они не поддаются. Что такое?
Пробив скорлупку, птенчики-дубки
Вонзили в землю клювы-корешки.
Мне этот дуб сегодня, как подарок.
Нет, мир не только в детстве свеж и ярок.
Не любят дети прелых желудей.
А птицы улетают от детей.
<«Семейная фотография», 1973>
* * *
Когда порою целый мир
Дарит нам радость и веселье,
В чужом дому нам – сладкий пир,
И только в собственном – похмелье.
Ну что ж! Нам слишком повезло,
И для порядка должен кто-то
Напомнить (странная забота!),
Что в мире существует злою
<«Семейная фотография», 1973>
* * *
Это чудо жизни,
Этот нежный взгляд
Встретил я впервые
Много лет назад.
Встретил на уроке
В пятом классе «А».
И решил: «Стрельцова
Спятила с ума».
1972
* * *
И кого-то опять хороня,
Чтобы всё горевало окрест,
Словно гром среди ясного дня
Грянул в медные трубы оркестр.
Окна наглухо. Дверь на засов.
Не поможет – забьюсь под кровать,
Потому что печальных концов
Я ещё не хочу признавать.
1972
ПОРТРЕТ АДОЛЬФА ГИТЛЕРА
Кукрыниксам
Тогда у нас в любом издании
И на страницах всех газет,
Пожалуй, чаще, чем в Германии,
Встречался Гитлера портрет:
Сапожки, усики и челка,
И взгляд затравленного волка.
То фюрера лупил приклад,
То штык ему вонзался в зад.
На разбомблённые кварталы,
На нас, голодных, он, бывало,
Глядел, осклабясь, со стены.
И хохотало, хохотало
Все население страны.
1972
* * *
Ах, братцы! Что такое слава?
Совсем не славы он хотел.
Он не пьянел от криков «браво»,
В президиумах не сидел.
А всё ж потомки не забыли
Его дела и внешний вид.
И вот на собственной могиле
Он в кресле каменном сидит.
1972
* * *
Если вдуматься, то враг
Нам желает только благ.
Но за эти-то благá
И не любим мы врага.
1972
УЮТ
Нине Скоробогатовой
Тут африканские маски щурят прорези глаз.
На полках любимые книги. Те же, что и у нас.
Люблю бывать в этом доме. В гости идёшь, как домой.
Хозяева тоже любят сюда возвращаться зимой.
Гостей хозяин-геолог усадит перед экраном…
На дереве дремлют львицы. Цветёт молочай над вулканом.
Стоят, опершись на копья, воинственные масаи.
Купив на базаре юбку, хохочет красотка босая,
И по древнейшей моде обрита её голова.
Хозяин, нажав на клавиш, включает рычанье льва.
После сидим на кухне.
Пьём брусничную воду.
Хозяйка-геолог хвалит северную природу.
Оттуда онежская прялка с прядкой льняной кудели.
За окнами льются струи седой ледяной метели.
И наступает минута, которую жадно ждём.
«Споём что-нибудь для уюта?! И что-нибудь мы споём.
1972–1977
МАЛЬЧИШКА В ТЕЛЬНЯШКЕ
Мальчишка в тельняшке
Стоит у ворот.
Друга, наверное, ждёт.
И очень возможно,
Что друг – это я,
Хоть он и не знает меня.
Я здесь поселился,
Живу в трёх шагах.
Кто же я? Друг или враг?
Глаза поднимает.
Усмешка? Испуг?
Друг!
<«Мурзилка», 1978, № 4>
СВОЙ-ЧУЖОЙ
Вот город мой теперь. А вот мой дом.
Ведь насовсем со всем своим добром
Сюда мы переехали вчера.
Стою средь незнакомого двора.
Не знает пес, что я хозяин тут.
И я не знаю, как его зовут.
Пойду, пройдусь по улице моей…
Что за народ, что за дома на ней?
Сегодня всё не ясно. Всё не так.
Никто не друг. Зато никто не враг.
Мальчишки. Тот пониже, тот большой.
Я, братцы, здешний. Я вам не чужой.
Девчонка. Глупый бантик. Умный вид.
И с бантиком знакомство предстоит.
Вот угол. Завернуть? Или опять
По улице пройтись? Как странно знать,
Что этот незнакомый город – мой,
И в незнакомый дом идти домой.
<«Мурзилка», 1969, №1»>
ИСПОЛНЕНИЕ ЖЕЛАНИЙ
Вадиму Прохоркину
О, как с тобой мечтали мы когда-то!
Их было столько, замыслов и грёз,
Что, может быть, по тысяче на брата
Мечтаний тех исполнилось всерьёз,
Хоть их не сразу в памяти находишь.
Вот, например: ты вправду офицер,
В шинели ходишь, сам машину водишь,
Имеешь настоящий револьвер.
А то, о чем мечтал я, как о чуде,
И для меня исполнилось давно:
Книг дома у меня полным-полно,
Купался в море, ездил на верблюде
И на любой сеанс хожу в кино.
1973
ГОЛОС В ХОРЕ
У солистки платье в блёстках,
Круглый рот, блестящий взор.
А за нею на подмостках
В три ряда – гремящий хор.
Что мне до её убора?
Что мне до её лица?
Мне послышался из хора
Голос моего отца.
Пел отец в таком же хоре,
Но в другие времена.
Голос в хоре.
Капля в море.
Или, может быть, волна.
1973
* * *
Всё жду, когда на улицу отпустят,
Кручусь, верчусь у взрослых под ногами.
И наконец не просто отпускают,
А выгоняют из дому меня.
Беда! Мороз весну остановил!
Лопаткой лёд ломаю. Каблуком
Бужу ручьи, освобождаю лужи,
Да так, что брызги ржавые летят!
И, весь в грязи, промокший и голодный,
Иду домой. Стою в углу, как веник.
1973
* * *
Помнишь звуки немого кино?
Аппарат так уютно стрекочет.
Зритель ахает. Зритель хохочет.
Зритель, титры читая, бормочет.
Он с актёром сейчас заодно.
И грохочет во тьме фортепьяно,
Помогая героям экрана
В мире светлом, хотя и глухом,
Целоваться и мчаться верхом.
Но в разгаре событий бывало темно.
И – «Сапожник!» – орало немое кино.
1973
* * *
За письменным столом отца
Нам не велят играть.
Впервые на столе отца
Лежит моя тетрадь.
Одни крючочки в ней пока.
Ни слова в строчке нет.
Зажгла отцовская рука
Настольной лампы свет.
«Сиди прямей! Вот так держись!» –
Показывает мать.
И началась другая жизнь
И первая тетрадь.
Перо в чернила обмакну.
Все смотрят на меня.
Не так ли сына в старину
Сажали на коня?
<«Неделя», 31 дек.– 6 янв. 1973–1974>
ПРЕДВЕСЕННЕЕ
Сегодня утром все следы
Покрыты корочкой слюды.
Кто мимоходом след оставит,
Тот ненароком снег расплавит.
Вот заяц совершил прыжок
И каждой лапкой снег прожёг.
Вот след машинный, лыжный, санный
Горят окалиной стеклянной.
Так нынче движется весна:
Сначала – мы, потом – она.
1974
* * *
Нет годовщин у ледохода.
Не знают именин ручьи.
Рожденьем чествует природа
Рожденья прежние свои.
1974
У РЕКИ
Река сияет зеркала ясней.
Я отражусь в ней, подойдя поближе.
Но и сейчас я отражаюсь в ней,
Хоть отраженья своего не вижу.
Ведь если на тебя глядит река,
Ты отразился в ней наверняка.
1974
* * *
«Да что ж такое? – мы переглянулись –
Такого быть не может! Не должно!»
Подсолнухи от солнца отвернулись,
Когда к закату двигалось оно.
Весь день толпа кудлатая следила
За солнышком. Но вот, склоняясь ниц,
Узрело изумлённое светило
Зелёные затылки вместо лиц.
А, может, в том беды особой нету,
И верность неизменную храня,
Подсолнухи готовились к рассвету,
Чтоб встретить солнце будущего дня.
1974
* * *
Уж если со мной он не дружит,
Тогда отпустил бы домой.
Как вышло, что лес меня кружит,
Ведь я-то хожу по прямой…
Эх, выйти б сейчас на опушку,
Услышать бы трактора стук,
Но вертит меня, как игрушку,
Несметное множество рук.
Прости меня лес и не мучай
За то, что я сбился с пути.
Большой. Незнакомый. Дремучий.
Поймал. Поиграл. Отпусти.
1974
* * *
МАМА, ПАПА – выводит малыш не дыша.
И ломается грифель у карандаша.
Петя – пишет мальчишка, гордыней томим.
Всё пометит он именем славным своим.
НИНА – пишет подросток. Опять для него
Кто-то в мире важнее его самого.
И всю жизнь не стираются те письмена.
То одно, то другое всплывает со дна.
1974
РАССКАЗ ПО КАРТИНКЕ
На третьем уроке рассказ по картинке
(Висела она на доске):
Две девочки в поле бегут по тропинке
И что-то несут в узелке,
И трактор стоит вдалеке.
И каждый из нас
Составил рассказ,
Куда и зачем по тропинке
Девчонки бегут на картинке.
Звонок. Перемена. И снова звонок.
А я позабыть про картинку не мог,
Про трактор, который стоит вдалеке,
Про завтрак, который несут в узелке…
И ночью мне было совсем не до сна:
Гадал я, какие у них имена,
И кто они, эти девчонки.
Подружки? А, может, сестрёнки?
1974
* * *
Шёл в школу. И мячик на крыше сарая
Заметил. Лежит он заброшен, забыт.
Возьму его в класс, а потом поиграю.
Сейчас он, голубчик, на землю слетит.
Швырнул в него шапку – и шапка на крыше.
Пеналом пустил – и пенал не помог.
Сам лезу на крышу… И к ужасу слышу –
Как голос судьбы беспощадный звонок.
Домой или в школу? И дома, и в школе
Твердить оправданья? Нет-нет! Нипочём!
…Сижу я на крыше с дурацким мечом,
И воля мне кажется хуже неволи.
<«Неделя», 31 дек.–6 янв. 1973–1974>
ИНДЕЕЦ
Индейцем он проснулся! Всем привет!
Он – Чингачгуку брат и Гайавате.
А где ж убор из перьев? Перьев нет.
И Гайавата вылез из кровати.
Туда, где галок слышится галдёж,
Туда, где дятел метит сосны бора…
Каких там только перьев не найдёшь!
И день прошёл. И был он так хорош,
День в поисках индейского убора.
1974
ОДА К СНЕЖНОЙ ГОРКЕ
Ухожу… Ух, какая досада!
На прощание слух различит
В зимних сумерках плеск водопада –
Это снежная горка звучит.
Развесёлое разноголосье,
И визжат на морозе полозья.
Кто-то в горку влезает ползком,
Кто-то с горки летит кувырком.
До чего же там весело было!
Влезть повыше – всего и забот.
И за это нам горка дарила
Наслажденье, восторг и полёт.
Наслажденье особого свойства –
Превращение страха в геройство.
А про то, как карабкался ты,
Забываешь, летя с высоты.
Это в детстве всего откровенней,
Без прикрас и возвышенных фраз,
Твой огонь, человеческий гений,
Зажигается в каждом из нас.
По древнейшей программе внешкольной,
Обязательной, но добровольной,
Под счастливые крики и смех
Горка учит решительно всех.
Значит, каждый, хоть в детскую пору,
За мгновенье полёта готов,
Задыхаясь, карабкаться в гору,
Не жалея ни сил, ни трудов.
Значит, можно не раз от подножия
Подниматься с привычною ношею.
Значит, крыльями станет потом
То, что кажется нынче крестом.
…Санки – к стенке. Сажусь за уроки.
Светит лампа моя на столе.
А горящие руки и щёки
Остывают в домашнем тепле.
1974, 1978
* * *
Под столбом лежит ледышка.
У ледышки передышка.
Подойду к столбу и там
Вновь ледышку наподдам.
И она вперед умчится.
Это я иду учиться.
<«Мурзилка», 1975, № 3>
ГОЛОЛЕДИЦА
Не идётся и не едется,
Потому что гололедица.
Но зато
Отлично падается!
Почему ж никто
Не радуется?
ТРИ ШКОЛЬНЫХ ВОЗРАСТА
Младший
При встрече мы здоровались не часто.
Ребячий мир на взрослый не похож.
«Что я нашел!» – звучало вместо «Здравствуй!»
«Пойдём на речку?» – вместо «Как живёшь?»
Средний
Он добр, хотя суров на вид.
Он ученик шестого класса.
На третьеклассника глядит
Он как Маклай на папуаса.
Старший
Всё та же школа. Только стены стали тесными
Да за окошком уравненья с неизвестными,
Где Икс – куда ты после школы денешься,
А Игрек – та, на ком ты женишься.
1974–1976
* * *
Он руку над партою тянет и тянет.
Неужто никто на него и не взглянет?
Не нужно отметок в журнал и в дневник.
Довольно того, что он в тайну проник,
Что чудо свершилось, задача решилась…
Спросите, пожалуйста! Сделайте милость!
1974
ПЕРВАЯ УЧИТЕЛЬНИЦА
Что важно для старших – для маленьких нет.
Мы думать не думали, сколько вам лет,
Какой у вас муж и какая получка,
И есть у вас дочка, а может, и внучка.
Легко и охотно входили вы в класс,
Любили работу. А значит и нас.
А мы забывали о папе и маме
В часы, отведённые школьной программе.
1974
* * *
Просыпаюсь ещё в темноте.
Слышу, чайник шумит на плите,
Вижу, пляшет огонь на стене.
Плачет льдистый узор на окне.
Значит, скоро и в школу пора.
В кухне звякнула дужка ведра.
«Мама, доброе утро!» И свет
Зажигается мне в ответ.
1974
* * *
Лет в десять дома, со своими,
Ты носишь собственное имя.
Но чуть на улицу попал,
Ты это имя потерял.
Здесь нет имён. Здесь носят клички.
А в школе? Тут свои привычки.
Большим тебя считают тут
И по фамилии зовут.
Три звания, три разных роли –
В семье, на улице и в школе.
<«Семья и школа» 1974, № 2>
УСТНЫЙ СЧЁТ
Ну-ка в сторону карандаши.
Ни костяшек. Ни ручек. Ни мела.
Устный счёт! Мы творим это дело
Только силой ума и души.
Числа сходятся где-то во тьме,
И глаза начинают светиться,
И кругом только умные лица,
Потому что считаем в уме.
<«Мурзилка», 1975, № 3>
УТЯТА
Как незаметно дни летят!
И вместо радостных утят,
Отважных жёлтеньких малюток,
Мы встретим важных белых уток.
Эти утри даже «кря»
Никогда не скажут зря.
<«Веселые картинки», 1975, № 4>
УРОКИ
Учил уроки. Повторял уроки.
Уроки сделав, на уроки мчал.
Как слушал я уроки на уроке!
Как у доски уроки отвечал!
А заслужив укоры иль упреки,
Я тут же извлекал из них уроки.
За педагогом следовал я взглядом.
Меня не отвлекало ничего.
А кто тогда сидел за партой рядом,
Пусть он простит, не слышал я его.
Ученье… Человеком правят страсти,
А я у этой страсти был во власти.
В любом из нас сидит школяр-невольник,
Боящийся, что вызовут к доске.
В любом из нас живет веселый школьник,
Чертящий теоремы на песке.
За школьный дух без примеси школярства,
Как за коня, готов отдать полцарства.
<«Пионер», 1974, № 9>
* * *
Н. Н. Грамолиной
Почему-то в детстве рисовал я
Только то, чего не мог увидеть, –
Например, сражения морские,
Только тех, кого у нас не встретишь, –
Например, индейцев и пиратов,
Только те края, где не был я, –
То есть горы, джунгли и пустыни.
А с натуры брал я только солнце
С длинными и толстыми лучами.
Были у него глаза и губы,
И они почти всегда смеялись
1974
* * *
Был и я художником когда-то,
Хоть поверить в это трудновато.
Покупал, не чуя в них души,
Кисти, краски и карандаши.
Баночка с водою. Лист бумажный.
Оживляю краску кистью влажной,
И на лист ложится полоса,
Отделив от моря небеса.
Рисовал я тигров полосатых,
Рисовал пиратов волосатых.
Труб без дыма, пушек без огня
Не было в то время у меня.
Корабли дымят. Стреляют танки…
Всё мутней, мутней водица в банке.
Не могу припомнить я, когда
Выплеснул ту воду навсегда.
1974
21 ИЮНЯ 1941
Мы жили в то время в нейтральной стране
И не принимали участья в войне,
И слушали сводки,
Как чьи-то подлодки
Всплывали со дна, задыхались на дне.
1974
ВЕЛИКАН
Я в детстве дружил с великаном.
Нам весело было одним.
Он брёл по лесам и полянам.
Я мчался вприпрыжку за ним.
А был он заправским мужчиной
С сознанием собственных сил,
И ножик вертел перочинный,
И длинные брюки носил.
Ходили мы вместе всё лето.
Никто меня тронуть не смел.
А я великану за это
Все песни отцовские спел.
О мой благородный и гордый
Заступник, гигант и герой!
В то время ты кончил четвёртый,
А я перешёл во второй.
Сравняются ростом ребята
И станут дружить наравне.
Я вырос. Я кончил девятый,
Когда ты погиб на войне.
1974
ЛЕРМОНТОВСКИЙ ЮБИЛЕЙ
Я три пальмы твоих, честолюбьем болея,
Всё твердил и на школьном дворе и в саду.
Я мечтал, что на конкурсе всех одолею,
И прочту их в Москве на твоём юбилее,
И поеду в «Артек» в сорок первом году.
Юбилей приближался как праздник народный,
И меня обучал педагог превосходный,
Театрал, почитаемый в нашей семье,
Что по-разному скажется слово «холодный»,
Если дело о пепле идет, иль ручье.
В те года, не берусь говорить о причинах,
Почему-то у нас годовщины смертей
Отмечали щедрей. И во время поминок
Всё звучало живее, чем на именинах.
Праздник твой был столетием смерти твоей.
Красовались в гусарских мундирах портреты,
И всё чаше тебя поминали газеты.
Шёл тираж к юбилею написанных книг.
Но, предчувствуя что-то, писали поэты
Про тебя, а вглядись – про себя же самих.
И гусаром глядел ты, а не юбиляром
На подростком, читавших с почтеньем и жаром
Строки тех же «Трёх пальм» или «Бородина».
И как некогда жизнь твоя резким ударом
Был оборван твой праздник. Настала война.
1974
РЕЗВАНЬ
Радость меня разбудила в самую раннюю рань.
Хватит с меня запруды! Мы с папой идём на Резвань!
Но радость померкла сразу. Отца я не обнаружил.
Ушёл без меня на озеро! Наш уговор нарушил!
А я ведь ни разу в жизни ещё не видел озёр.
Спит мама. Спит брат мой младший. Спят коридор и двор.
Спит магазин и аптека. Газетные спят киоски.
Ни одного человека ни на одном перекрёстке.
Я знаю, он только что вышёл, он ещё где-то здесь.
Но если я крикну: «Папа!» – город проснётся весь.
Между Окою и бором сырая тропа струится.
Я рыбаков догоняю, заглядываю им в лица.
Вдруг полосатая будка – железнодорожный пост.
Встречая товарный поезд, грохочет Угорский мост.
Слиянье рек я увидел, дивное диво природы.
В уже освещённые солнцем синие окские воды
Льются, как в рай осиянный, тёмные воды Угры.
А слева тают туманы, догорают ночные костры.
Вот оно, вот оно озеро с кувшинками и камышами.
Со всеми воздетыми удочками, с лодками и шалашами.
Не было места такого, где б ни стоял рыболов.
Меня же мало кто видел – еще не кончился клёв.
Лица их отрешенные, напряженные их подбородки,
Фуражки, шляпы соломенные, толстовки, косоворотки,
Рубахи, шнурком подпоясанные, мне помнятся до сих пор…
Отца я только, вернувшись в собственный двор.
Брат отцовской добычей кормил нашу белую кошку,
Одну за другой швыряя серебряную рыбёшку.
Отец пожалел братишку, отправился недалеко,
И брат у знакомой запруды нашёл его очень легко.
1975
ЭКСПЕДИЦИЯ
Возьмём с собой сушёных груш
И двинемся в лесную глушь
Одни в далёкий путь.
Я у Старкова за спиной.
Спешит Красильников за мной.
Назад не повернуть.
Взлетают палки наши в лад,
И наши лыжи в лад скользят.
Всё дальше, дальше дом.
Но мы – мужчины. И к тому ж
У нас запас сушёных груш.
И мы не пропадём!
<«Мурзилка», 1975, № 12>
* * *
Может быть, взрослыми снова расстались
Двое мечтателей – я и ты,
Потому что в детстве не домечтались
До какой-то недетской мечты.
Ведь нас предвоенное время растило.
Дороги не вовремя нас развели.
И, может быть, нескольких дней не хватило,
Чтоб мы до неё домечтаться могли.
1975
* * *
Идя из школы после третьей смены,
Увидел старика на тротуаре.
Лежал он в окружении толпы
И умирал. От голода, наверно.
Кусок лепёшки среднеазиатской
Ему узбечка старая в ладонь
Вложила. Сжал он пальцами лепёшку,
Но поднести ко рту уже не мог.
«Отец, дождись врача! За ним послали.
Дождись, не мирай, тебя спасут!
Родные где? Где дом? Скажи свой адрес!»
По знакам слабым и по бормотанью
Мы поняли тогда, что кроме нас,
Нет никого на свете и в Ташкенте,
Куда его забросила война,
Нет никого, кто мог бы с ним проститься.
И значит мы – сейчас его семья.
Он эту мысль тускнеющим сознаньем
Успел прочесть в мальчишеских глазах
И пожелал меня поцеловать,
Не к хлебу, а ко мне он потянулся
И умер. Это было первой смертью
Которую в глаза увидел я.
Об этом в тот же день я сделал запись
Своим тогдашним почерком мельчайшим,
Каким для экономии бумаги
Писать я приучился в дни войны.
Об этом же я сочинил стихи
Своим тогдашним слогом старомодным,
Торжественным, не в меру благозвучным,
Стихи, где рифмовалось небо с хлебом,
А смертный сам с посмертным блеском глаз.
Стихи в том давнем времени остались,
А запись я адресовал потомству.
И. как ни странно, этот страшный случай,
Предав бумаге, предал я забвенью.
Иначе бы войны не пережить.
1975
ШКОЛА, 1942
Тут быть бы живу. Не до жиру.
Везде беда встречала нас.
Но в дни войны был остров мира –
Битком набитый школьный класс.
Урок тянулся монотонно,
И в моде были как всегда,
Периклов шлем, парик Ньютона
И Льва Толстого борода.
1975
ДРАКОНИЛ
Страшно вспомнить, на что он меня подбивал.
Как, бывало, меня и смешил, и дразнил он.
И «Мурзилку» «Зумрилкою» он называл,
И журнал «Крокодил» величал «Драконилом».
«Тот буржуй, кто в кино покупает билет!»
Два билета он тушью подделал блестяще.
Я был изгнан. А он не глянул мне вслед,
Вынув вместо подделки билет настоящий.
Он к теплицам меня заманил за село,
К ослепительно ярким большим помидорам
Соблазнись я, разбей на теплице стекло,
Вот уж он бы моим насладился позором.
Будь мы взрослыми, я бы ему не простил.
Я навеки порвал бы с таким негодяем.
В детстве все по-другому. Догнал. Отлупил.
И опять как ни в чем не бывало играем.
1976
УРОК ЛИСТОПАДА
«А дальше, ребята, урок листопада.
Поэтому в класс возвращаться не надо.
Звонок зазвенит – одевайтесь скорей
И ждите меня возле школьных дверей.
И парами, парами следом за нею,
За милой учительницей своею
Торжественно мы покидаем село.
А в лужи с лужаек листвы намело.
Смотрите! На ёлочках тёмных в подлеске
Кленовые звёзды горят, как подвески.
Нагнитесь за самым красивым листом
В прожилках малиновых на золотом.
Запомните все, как земля засыпает,
Как ветер листвою её засыпает,
А в тоще кленовой светлей и светлей
Всё новые листья слетают с ветвей.
Смеёмся и носимся под листопадом
С печальной, задумчивой женщиной рядом.
1976
* * *
Кому двенадцать лет, тот в детский сад
Ходил тысячелетие назад.
Об этом самом детстве золотом
Он вспоминает чуть не со стыдом.
Забыть его скорее! Ведь оно
В геройской биографии пятно.
<«Неделя», 5–11 января 1976>
* * *
Идёт прогулочный баркас
Вдоль голубого мыса.
Семь чаек вьются за кормой
И две над головой.
А с берега глядят на нас
Дворцы и кипарисы.
А с горизонта мчится вал
К черте береговой.
Одни забыли об игре,
Другие – о потерях.
На взрослых лицах – озорство,
На детских лицах – грусть.
Все дети на море глядят,
Все взрослые – на берег.
А я на лица тех и тех
Гляжу – не нагляжусь!
1976
НА РОЖДЕНИЕ ВНУКА
Как в детстве, бабушка
Со мной дружна.
Но эта бабушка –
Моя жена!
<1976>
РАЗГОВОР О СУДЬБЕ
«Не индейка судьба, а злодейка!» –
Говорила мерлушке цигейка.
«Я с тобой не согласна, подружка, –
Отвечала цигейке мерлушка, –
Не индейка судьба, не злодейка,
А шапчонка она и шубейка».
1976
В ГОРОД
Мы переезжали в город,
Он уже мигал сквозь тьму.
Слева были сосны бора,
Справа – речка вся в дыму.
Сверху – звёзды. Как их много –
Белых, жёлтых, голубых!
Стала улицей дорога,
И почти не видно их.
Город манит. Город светит.
Что ни лампа, то звезда.
Из деревни переедет
Полнарода в города.
Едешь в город с полным возом,
А вернёшься налегке,
Как домой, да только гостем
К лесу, звёздам и реке.
1976
УРОК МУЗЫКИ
Мальчонку-октябрёнка,
Учительского сына,
Старушка обучает
Игре на пианино.
А кто она? Дворянка?
Купеческая дочка?
Ветшает кружевная
На платье оторочка.
И, вслушиваясь в гаммы,
Глядят из рам старинных
Девицы в перелинах
И дамы в кринолинах.
Разучивали гаммы,
Этюды изучали,
Подушечками пальцев
По клавишам стучали.
Прошедшее погасло.
Лишь музыка этюда
По проводам-линейкам
Ещё течёт оттуда.
1976
КАРЕТА
Сарай, а в нём карета.
И кто пришёл в музей,
По корешку билета
Того пускают к ней.
Я сел в неё без спроса,
Забился – и молчок.
Огромные колёса.
Высокий облучок.
Я стал чуть-чуть смелее.
Качнул её. И вот
К Петру на ассамблею
Она меня везёт.
1976
КАЛУГА. ТРИДЦАТЫЕ ГОДЫ
В роще строится завод.
Громыхает стройплощадка.
Вдоль по Герцена ведет
Желтый выводок хохлатка.
По столбу ползет монтер,
Рыцарь в латаной одежке.
На ногах подобьем шпор
Лихо загнутые кошки.
В синем сладостном чаду
Мимо нас машина мчится.
Шесть мальчишек на ходу
Успевают прицепиться!
«Покупай духи ТЭЖЭ!
Соя – 104 блюда!»
Нет извозчиков уже.
Нет автобуса покуда.
Меж булыжников трава.
И подвязаны, как плети,
К свежим кольям дерева
Двадцать первого столетья.
А ещё бывает так:
Приглядеться, наклониться –
И в руке твоей пятак
С вензелем императрицы.
1976
НА ЯЗЫКЕ ТЕХ ЛЕТ
Был праздник под названьем МЮД,
И в МОПР вступал рабочий люд.
Отец мой дважды в шестидневку
В Народный дом ходил на спевку.
Лишь незадолго до войны
Недели были введены.
Спорт звали только физкультурой,
Любую ткань – мануфактурой.
Мне горло кутали кашне.
С зажимом галстук был на мне.
А на зажиме пять поленьев
И пламени пять языков –
Эмблема пионерских звеньев,
Пожар пяти материков.
В копилки клали мы монетки
Для новостроек пятилетки.
Друзьям на языке тех лет
Мы слали пламенный привет.
А недостатки мы вскрывали
И постепенно изживали.
И жизнь отдать за счастье масс
Мечтали лучшие из нас.
1976
* * *
А была эта встреча из встреч!
Перед детским спектаклем в буфете
Слышу вдруг иностранную речь,
Оглянулся: испанские дети.
Наша общая быль. Наша боль.
Первый дым мирового пожара.
Теруэль и Пуэрто-дель-Соль.
Мансанарес и Гвадалахара.
Бились мы из-за тех крепостей,
Воскресали и вновь умирали.
Только мы не в испанских детей,
А во взрослых испанцев играли.
1976
АКТИВИСТ
Вот жизнь! Куда ни заявись,
И сразу видно: активист!
Бывало, в лагерь попадешь,
Со всеми встанешь в ряд.
День-два, и ты уже ведешь
Свой пионеротряд.
«Отряд построен! Рапорт сдан!» –
Звенело как металл.
И красный флаг под барабан
Вдоль мачты пролетал.
Чужая школа. Новый класс.
День-два – и я открыт.
«Он будет старостой у нас!» –
Учитель говорит.
И государственные сны
В то время снились мне.
Я дважды видел до войны
Калинина во сне.
1976
* * *
Легла на перекрестке
Таинственная грань.
Подросткам шлют подростки
Воинственную брань.
Один пройди, попробуй,
Через чужой квартал,
Чтобы тебе со злобой
Никто не наподдал.
Но вот идёшь ты в тесной
Гурьбе своих ребят,
И всё равно – словесно,
А все же оскорбят.
Откуда страсти эти?
Из тьмы каких столетий
Все вьется, вьется нить?
Монтекки! Капулетти!
Пожалуйста, ответьте!
Не могут объяснить.
Они! Мороз по коже.
Шаги. Шаги. Шаги.
Во всем на нас похожи,
А все-таки враги.
<«Пионер», 1976, № 3>
РАЗМОЛВКА
Не спорить бы мне с ним, не убеждать,
А утешать иль молча сострадать.
Я дал ему разумнейший совет.
Я прав. И только дружбы больше нет.
1976
* * *
Прячемся под дровяным навесом.
Майская гроза гремит над лесом
И швыряет пригоршнями град.
В чёрных лужах молнии горят.
Дождь бычка напуганного мочит,
А бесстрашный гусь на гром гогочет,
Перегоготать грозу он хочет.
Старичок, навеселе слегка,
В хлев завёл намокшего бычка.
К новым людям полон интереса,
Нас с тобой квёл из-под навеса
В Горницу. И чаем угостил.
И о чём-то давнем погрустил.
«Уж не знаю, вы меня простите ли?
Выпиваю. Вырос без родителей».
1976
КРЫМСКАЯ ВЕСНА
Дикая груша на скале
Крымских скал слоновья кожа.
Лепестки отцветшей груши
Ловит море у подножья
Круто вздыбившейся суши.
Чёрные дрозды
Сколько счастья, сколько мощи
В песне, созданной любовью.
То дрозды в нагорной роще
Воротились на гнездовья.
Весь народ без исключенья –
Женихи или невесты.
Ни забот, ни огорченья!
Только пенью – честь и место!
Нынче бракосочетанье
У всего народа сразу!
Всем слышны любви признанья.
Гнёзда спрятаны от глаза.
1977
* * *
Николаю Глазкову
По крепости, песками занесённой,
Шофер шагает экспедиционный:
«А здесь был рынок, надо полагать,
И бабы перессорились на пынке,
И все друг в дружку начали бросать
Горшки, кувшины, банки, склянки, крынки.
С тех тор прошло одиннадцать веков,
И вот извольте – россыпь черепков!»
Мы соберём осколки все подряд.
Расчистим. И напишем этикетки.
Посуда бьётся к счастью, говорят.
О, сколько же её разбили предки!
1977
МЛАДШИЙ БРАТ
Ведь надо же! Брат ещё верит всерьёз
Тому, что давно для меня под вопросом.
Когда он пыхтит, он ещё паровоз.
А мне уже больше не быть паровозом.
<«Юность», 1977, № 2>
* * *
Любовь начиналась обманом сплошным.
Бежал я из школы двором проходным
И вновь на углу появлялся, краснея,
Чтоб как бы нечаянно встретиться с нею.
И, всё понимая, чуть-чуть смущена,
Моим объясненьям внимала она:
Мол, с кем-то из здешних мне встретиться надо.
О белый беретик во мгле снегопада!
И снова дворами я мчался сквозь мглу,
И ей попадался на каждом углу,
И, встретившись, снова навстречу бежал…
Вот так я впервые её провожал.
1977
СТИХИ О ПЕРВОЙ ЛЮБВИ
1
Имя твоё на снегу написал.
Стою и любуюсь им.
А раньше я всё, что мог украшал
Именем гордым своим.
Писал, чтоб кто-нибудь мог прочесть,
Что здесь я когда-то был.
Как некую весть
О том, что я есть,
Я имя своё любил.
2
В школу иду и мечтаю о ней,
Что всех для меня милей.
Она директора школы главней,
Важнее учителей.
Теперь я знаю: любовь сильна
И ей подвластны сердца.
Скажет, – выпрыгну из окна.
Пусть вызывают отца!
3
Долго мечтал я об этом дне.
Дождался. Сбылись мечты!
С тобой мы впервые наедине:
В классе дежуришь ты.
Школьный двор за окном шумел,
Носились ученики.
Мокрая тряпка и новый мел
На бортике классной доски.
4
Я тайну ему поведал.
В ответ я услышал смех.
Пришлось, чтобы он не предал,
Макнуть его носом в снег.
В школе огнями цветными
Сияет спортивный зал.
Назвал он другое имя
И тайну свою рассказал.
Под звёздами в синем сугробе
Сидим мы к плечу плечом.
В спортзале танцуют обе,
Не ведая ни о чем.
5
Из дерева вырезал ловко
Приклад, затвор и курок.
Вылил на эту винтовку
Лиловых чернил пузырек.
Лиловой винтовкой, не скрою,
Я сам восхитился всерьез
И перед военной игрою
Винтовку тебе преподнес.
Винтовка лиловой окраски.
Цветы на замерзшем окне.
При всех к командирской повязке
Звезду пришивала ты мне.
Жаль, помешала погода
Сраженье в бору провести.
Февраль сорок первого года.
Метель заметает пути.
1977
* * *
И взрослому приснился детский сон:
Налево – море, справа – горный склон.
Хвост лошадиный впереди меня.
И мальчик под уздцы ведёт коня.
Пришли. Разъезд. Коричневый вагон.
Туда коня по сходням вводит он.
Уедет! Не расстанется с конём!
И больше не услышу я о нём.
Переступает конь. Жуёт сенцо.
И вдруг из тьмы – мальчишечье лицо:
«Не бойся! Я проститься с ним хочу.
А тронется вагон, я соскочу!»
1977
* * *
Лес давно раздет. Его наряды
Тихо догорают на земле.
Деревца как будто и не рады,
Что опять купаются в тепле.
Запоздалым праздником осенним
Все они застигнуты врасплох
И глядят сквозь сон с недоуменьем
На листву, лежащую у ног.
<«Школьная лирика», 1977>
ТРИ ДОРОГИ
Приходил я в первый класс
По одной из трёх дорог.
Приходилось каждый раз
Выбирать одну из трёх.
Первая из них была
Длинной улицей села.
Там из окон, из ворот
Всё поглядывал народ.
Я товарищей встречал,
Различал их за квартал,
То кого-то поджидал,
То кого-то догонял.
А вторая за мостом
Потаённою тропой
Вьётся в ельнике густом.
Птиц послушай. Песню спой.
Посиди чуть-чуть на пне
Сам с собой наедине.
Третья тропка коротка.
Три минуты до звонка.
Мчишься, голову сломя,
Между первыми двумя.
1977
БУКСИР
Я – буксир. Что же делать буксиру?
Прикрепили – поволоку.
Вот опять я иду на квартиру
К прикреплённому ученику.
Прикреплённый сидит как побитый,
И глядит на учебник с обидой,
И печально кладёт на диван
Приключенческий пухлый роман.
Что глядишь? Я такой же мальчишка
И нисколько тебя не умней,
А учебник – такая же книжка,
Разве только чуть-чуть поскучней.
<Сб. «Школьная лирика», 1977>
* * *
Мой самый первый в жизни документ
Действителен лишь на один момент.
Возьмут, проверят, оторвут контроль,
И вот уже свою сыграл он роль.
Мне удостоверений не дано.
И справок нет. Один билет в кино.
Голубенькой бумажки полоса
И радости на полтора часа.
А для бумаг ещё карманов нет,
И в кулаке держу я свой билет.
Их будет пропасть, всяческих бумаг.
Билет предъявлен. Сделан первый шаг.
1977
* * *
Над нами снимал верхотуру
Художник. Два года подряд
Искал он типаж и натуру,
Писал физкультурный парад.
С короткою стрижкой девица.
Румяный тяжелоатлет.
А самые главные лица
Он попросту брал из газет.
И в белой фуражечке Сталин
На марш тренированных тел,
Задумчив и в меру сусален,
С отеческой лаской глядел.
Писавший картину такую
Был с виду невзрачен и хвор
И крался к себе в мастерскую,
Как сыщик, любовник и вор.
1977
СНЫ СОРОК ТРЕТЬЕГО ГОДА
Руку отбив после пятой попытки,
Ухо опять прижимаю к калитке.
Ну хоть бы кто-нибудь вышел открыть её.
Спит моя мама. Спит общежитие.
Женские, детские сны тыловые.
Мёртвые в них ну совсем как живые.
Там и свиданье, там и застолье,
Дождик грибной и гречишное поле.
Сны-утешители, сны-охранители,
Целых миров – и жиров – заменители.
Что-то запомнится, что-то забудется.
Что-то назавтра всем цехом обсудится.
Что-то исполнится. Что-то не сбудется.
Долго стучусь в тишине полуночной.
Спит при луне переулок восточный.
Что за дома! Ни окна, ни крылечка.
Глина одна да в калитке колечка.
1977
* * *
Мой спутник – дождик! Ты в речной воде
Шипишь, как масло на сковороде,
И в луговой траве шуршишь, как мышь,
И в листьях, словно ветер, шелестишь.
И прежде чем я трону дверь ключом,
Ты на прощанье прожурчишь ручьём.
<Сборник «Школьная лирика», 1977>
НА ЗАМУЖЕСТВО ДОЧЕРИ
Ах магелланы и колумбы,
Зачем качала вас волна?
Чтоб университет Лумумбы
Я мог увидеть из окна.
Ах, бригантины, каравеллы,
Зачем вы шли на край земли?
Чтоб в те далёкие пределы
Мою Маринку увезли!
1977
* * *
Лес давно раздет. Его наряды
Тихо догорают на земле.
Деревца как будто и не рады,
Что опять купаются в тепле.
Запоздалым праздником осенним
Все они застигнуты врасплох
И глядят сквозь сон с недоуменьем
На листву, лежащую у ног.
<«Школьная лирика», 1977>
* * *
В конце припоминается начало.
Почти всё лето птица промолчала.
Зато к зиме, очнувшись от забот,
По-прежнему, по-вешнему поёт.
<«Школьная лирика», 1977>
* * *
Лес засыпает. Но духом грибным
Нынче по вырубкам тянет лесным.
В гроздьях опят
От макушек до пят
Пни полусгнившие жизнью кипят.
<«Школьная лирика», 1977>
* * *
Мама! Раскрылись твои маттиолы.
Все их увидели в день похорон.
Запах такой, что слетелись бы пчёлы –
Город не город – на этот весёлый,
Лаской твоею согретый балкон.
1977