К вопросу об истоках авторской песни в России
Обычно, говоря об авторской песне, принято ссылаться на западную традицию – бардов, менестрелей, вагантов, миннезингеров… Была ли такая традиция у нас? Я думаю, что быта. След её остался в чудом сохранившейся былине, которую замечательно воспроизвёл Борис Шертин: «Скоморохи — люди не простые, скоморохи — люди святые… Мы идём в тридевятое царство переигрывать царя Собаку». Ясно, что содержание авторских песен скоморохов, шедших «переигрывать царя Собаку», было озорным, направленным против господствующей силы и вообще против силы тоталитарной, авторитарной. Они шли против этой силы, опираясь на что-то святое, идущее свыше.
Волхвы не боятся могучих владык,
А княжеский дар им не нужен:
Правдив и свободен их вещий язык
И с волей небесною дружен.
За уничтоженного или преданного властям скомороха давали премию и скоморохи, как хищные звери, были отстреляны. Погибли их инструменты — «бесовские гудки». Эта традиция не зафиксирована в нашей книжности, от песен скоморохов фактически ничего не осталось, лишь остатки их звучат в наших пословицах.
Как ни странно, самый первый, кто начал восстанавливать авторскую песню в России, был Пушкин. В 1835-м году он написал «Сцены из рыцарских времен», и там появился миннезингер Франц. Приговорённому к смерти Францу приказывают спеть:
«РОТЕНФЕЛЬД: Франц! Рыцари хотят послушать твоих песен, коли страх не отшиб у тебя памяти, а голос еще не пропал».
И вот с какими словами авторская песня вступила в русс кую литературу:
«ФРАНЦ: Чего мне бояться? Пожалуй, я вам спою песню моего сочинения. Голос мой не задрожит, и язык не отнялся».
Можно представить себе, как наш современный бард Владимир Высоцкий сыграл бы этого Франца, и насколько слова Франца соответствуют натуре самого Высоцкого.
Пушкин подарил своему миннезингеру одно из любимейших своих стихотворений: «Жил на свете рыцарь бедный». Это образец авторской песни — смелая, вызывающая, глубокая и удивительно певучая вещь.
Кстати, любопытный эпизод… А.П. Керн вспоминала, как Пушкин, написав стихотворение «Приметы», спел его ей своим звучным голосом на им же придуманную мелодию:
Я ехал к Вам: живые сны
За мной вились толпой игривой,
И месяц с правой стороны
Сопровождал мой бег ретивый.
Эти стихи, раз уж они были спеты, пусть лишь одной слушательнице, принципиально отличаются от господствовавшего тогда русского романса. Ни в одном романсе таких слов и быть не могло, очень уж силён здесь отпечаток личности поэта:
Мечтанью вечному в тиши
Так предаёмся мы, поэты…
Вот это «мы, поэты» – чрезвычайно примечательно: поющий авторскую песню всегда осознаёт себя поэтом.
Итак, Пушкин заново открыт авторскую песню. Но он не был бы Пушкиным, если бы своему открытию не дал бы ещё и теоретического обоснования. Раз уж он подумал об этом жанре, он не мог к нему не вернуться. И вот в 1836-м году в своём «Современнике» Пушкин опубликовал статью «Французская Академия». Не переводя обычно французские тексты (читатели и так их понимали), речь Скриба при вступлении в Академию он счёл необходимым перевести. Поэтому все мысли, которые высказывает здесь Скриб, произнесены голосом Пушкина, с его интонациями, и убеждают в том, что это говорит сам Пушкин, он с этим согласен.
Скриб – великий комедиограф, автор «Стакана воды» – опровергает распространённейшее мнение, что комедия отражает нравы той эпохи, в которой она написана. Нет, говорит Скриб, зритель не хочет видеть на сцене того, что он видит в жизни. Не комедия отражает нравы своей эпохи, а песня. Он называет песни разных эпох «весёлым архивом» и «поющими летописями». Он пишет: «Песня! Она не имела никакой выгоды скрывать истину, а появлялась, напротив, именно для того, чтобы высказать её! Итак, мм., гг., пробежим снова те эпохи, о которых мы говорили, начнём с регентства, так мало сохранённого комическими авторами того времени, и прибегнем к песенникам: не будут ли они более верными живописцами общества?.. Хотите ли узнать общество осьмнадцатого столетия? Это общество щегольское и остроумное, рассудительное и скептическое, которое верило не в бога, а в наслаждения? Хотите ли иметь понятие о его нравах, философии и маленьких ужимках? Не спрашивайте комедию — она вам ничего не скажет! Прочтите песни Вуазенона, Буфлера и кардинала Берни… Пойдёмте далее, к тем временам, когда испуганной песне приходилось изломать свирель свою: она и ту г не молчит, не перестаёт описывать нравов своего времени; она неотлучна, как верное эхо, при всякой громкой эпохе принимает звуки и передаёт их нам. Так, в нашу революцию, разделяющуюся на две различные половины, период ужасов изображён в безбожных песнях 93-го года, период геройства и славы в воинственных гимнах, которые повели наших воинов на завоевание Европы». Как, наверное, приятно было Пушкину прочесть сравнение поэзии с эхом, которое пришло ему в голову задолго до Скриба, ещё в лицее:
И неподкупный голос мой
Был эхо русского народа…
Вспомнил он должно быть, и свои стихи «Эхо».
А вот слова самого Пушкина, его пересказ речи Скриба: «…остроумный оратор представляет песню во всегдашнем борении с господствующею силою: он припоминает, как она воевала во времена Лиги и Фронды, как осаждала палаты кардиналов Ришелье и Мазарини, как дерзала порицать важного Людовика XIV, как при умном и безнравственном регенте и при слабом и холодном Людовике XV нападения её не прекратились; как, наконец в безмолвное время грозного Наполеона она одна возвысила свой голос…». Речь шла о смешной песенке Беранже «Король Ивето»:
Жил да был один король,
Где, когда – нам неизвестно
(Догадаться сам изволь).
Спал без славы он чудесно.
И носил король-чудак
Не корону, а колпак.
Право так!
Ха, ха, ха! Ну, не смешно ль?
Вот так славный был король!
Французам предоставлялось право решить, кто же симпатичнее и кто принёс бы им больше добра: король Ивето или Наполеон Бонапарт…
…Таким образом, теоретическое обоснование авторской песни было дано. Пушкин ощутил необходимость этого жанра для русской поэзии, а потому он и должен был возникнуть.
Поэзия родилась вместе с песней, она и была при рождении песней, и развивалась под аккомпанемент струнных инструментов. Барды материализовали метафору наших поэтов девятнадцатого века: те ощущали себя певцами, бряцающими, кто на лире, кто на арфе, эти же пели под гитару и видели себя поэтами (яркий пример тому — всё тот же Высоцкий).
В начале пятидесятых годов нашего столетия Леонид Мартынов тосковал по настоящей свободной поэзии:
Что-то новое в мире –
Человечеству хочется песен.
Люди молят о лютне, о лире.
Мир без песен неинтересен.
Они появились удивительно вовремя – поэты с гитарами. Гордость, достоинство, звучащие в их песнях — это было возвращение к самой природе поэзии.
Уже забыто, что стих – это строка, только литературоведы, может быть, ещё помнят… Обычно единицей поэзии считается само стихотворение, а там, казалось бы, достаточно одного удачного образа. Но, если по Пушкину проза требует «мыслей, мыслей, мыслей», то авторская песня требует стихов, стихов, стихов. То есть, каждая строка должна быть законченным организмом.
Лучше гор могут быть только горы,
На которых ещё не бывал.
Это и есть настоящий стих, когда одна-две строки могут стать эпиграфом и способны на самостоятельную жизнь. А чуть раньше:
Так оставьте ненужные споры.
Я себе уже всё доказал…
И вновь серьёзные, глубокие строки: для того, чтобы утверждать какую-то истину, надо доказать её в споре с самим собой. Нужно повертеть её, посмотреть со всех сторон, убедиться в её справедливости, тогда и споры с другими будут ненужными. «Я себе уже всё доказал» — это тоже очень глубоко и сильно. Вот ещё один пример:
Я весь в свету, доступен всем глазам,
Я приступил к привычной процедуре.
Я к микрофону встал, как к образам,
Нет-нет, сегодня — точно к амбразуре.
Прекрасные, насыщенные строки! А звуковая перекличка -«образам» и «амбразуре»!.. Никто и никогда так не говорил. Попробуйте рассмотреть каждую из этих четырёх строк по отдельности, каждая годится на эпиграф.
Попытки утверждать, что Высоцкий слабый поэт, недальновидны и нелепы.
Вспомним, как Маршак перевёл Гейне:
Материю песни, её вещество
Не высосет автор из пальца.
Сам Бог не сумел бы создать ничего.
Не будь у него матерьяльца.
У Высоцкого очень чувствуется этот «матерьялец», его можно пощупать. Вопреки бытующему мнению, неудачных строк у Высоцкого до удивления немного.
Ты идёшь по кромке ледника,
Взгляд не отрывая от вершины.
Горы спят, вдыхая облака,
Выдыхая снежные лавины.
Никто и никогда так не писал о горах! Это нечто крупное и существенное.
Чем отличается настоящий поэт от сноба, пишущего стихи? Тем, что он постоянно открывает что-то новое, и делает это мимоходом, как бы между прочим. Другой бы раздул этот сюжет на целое стихотворение, а тут – мимоходом. Это тоже возвращение к природе поэзии. Поэзия серебряного века дала нам очень многое, но её представители всегда мечтали о «веке златом». Высоцкий хочет добыть это золото…
К.И. Чуковский создал заповеди для поэта, пишущего самым маленьким – «от двух до пяти». Если выполнить все эти тринадцать заповедей, можно написать народную песню. И вот самое поразительное в творчестве Высоцкого, что его далеко не детские стихи удовлетворяют всем заповедям Чуковского. Вот, допустим, Чуковский требует от стихов, чтобы они были игровыми, сценичными, что Высоцкий и делал, постоянно в кого-то перевоплощаясь.
А это кто — в короткой маечке?
Я, Вань, такую же хочу.
В конце квартала, правда, Вань,
Ты мне такую же сваргань.
Ну, что «отстань», всегда «отстань»?
Обидно, Вань.
Тут выполнены ещё две заповеди Чуковского: писать так, как будто находишься на эстраде перед десятками тысяч слушателей» и «в стихах должна быть переменчивость ритма». В уже процитированной песне «К вершине» осуществлены четыре заповеди Чуковского: 1) в каждой строке – материал для художника. И в самом деле, каждую строчку можно проиллюстрировать. 2) Наибыстрейшая смена образов. Мы её получили. 3) Рифмы определяют суть (ледника – облака, вершины – лавины). По рифмам можно составить представление о мощи изображаемой картины. 4) Певучесть. И дальше я прямо цитирую Чуковского: «поэт-рисовальщик должен быть поэтом-певцом». А это нелегко, ибо «поэт-рисовальщик почти никогда не бывает поэтом-певцом. Тут две враждебные категории поэтов». Высоцкий быт и тем, и другим, и был он ещё поэтом-артистом, перевоплощающимся в своих персонажей.
Ещё одна заповедь требует от каждой строки повышенной музыкальности поэтической речи, чтобы не было «стыков», чтобы не было перенасыщенности согласными, чтобы это можно было спеть. А как же иначе?
Вниз по Волге плавая.
Прохожу пороги я
И гляжу на правые
Берега пологие.
На 28 гласных всего 30 согласных! Это норма для стихов, обращённых к самым маленьким – очень высокая степень благозвучия. И если смотреть на Высоцкого с этой точки зрения, он очень благозвучный поэт. И это снова возвращение к природе поэзии: Пушкин тоже необычайно благозвучен.
Авторская песня – постоянное противоборство с господствующей силой. И что, как не противоборство с господствующей силой звучит в каждой строке Высоцкого? Причём, не только в «непроходимых» песнях, но и в песнях, которые принимали достаточно радостно. Даже если гласность и свобода слова победят полностью, то ничего не меняется в этом законе. Потому что господствующий вкус, господствующая эстетика — им нужно всё равно противостоять. Иначе всё очень быстро зарастает тиной.
Великую поэзию, поэзию, идущую из самых глубин, поэзию, связанную с самыми древними корнями, её нужно сохранять в постоянной борьбе. Поэтому даже альпинистские и военные песни Владимира Высоцкого тоже противостояли господствующей силе.
М. Петровский напечатал в «Вопросах литературы» замечательную статью о русском романсе. И там он показал, что русский романс от начала и до конца посвящён любви, без неё он просто не существует. В этом проявлялся дух свободы: только любовь и никакой идеологии. Но авторской песне этого мало, и о любви там сказано тоже весьма мало. В ней достигается ещё более высокая степень свободы — свобода в выражении своих взглядов, свобода в выборе сюжетов, политическая свобода. Всё это началось во времена Пушкина и Лермонтова, и Высоцкий прекрасно отдаёт себе отчёт в том, что и кого он продолжает, на какие образцы равняется.
В творчестве Высоцкого – все параметры мира. Если высота – это летящий космонавт; если глубина – «мы топливо отнимем у чертей», «уходим под воду в нейтральной воде» (у Лермонтова – «я опушусь на дно морское, я подымусь за облака»; идёт опять-таки реализация метафор). Открыты все дали, мир широко распахнут, и это тоже дарует отпущение свободы.
Высоцкий в своих стихах не стесняется физиологических деталей. Вот космонавт:
Но я не ведал в этот час полёта,
Шутя над невесомостью чудной.
Что от неё кровавой будет рвота
И костный кальций вымоет с мочой.
Физиологично? Но без этого не оценить всей меры героизма. Натуралистично? Вне традиции? А пушкинское «и в распухнувшее тело раки чёрные впились» – это что? Снова возвращение к природе поэзии: самый жёсткий натурализм и – высота.
И ядрам пролетать мешала
Гора кровавых тел –
Лермонтов, «Бородино». Страшная картина.
Всем живым ощутимая польза от тел,
Как прикрытье используем павших –
Высоцкий. Кстати, он оказался в той же позиции, что и Лермонтов. Лермонтов воспел Отечественную войну, зная о ней лишь понаслышке: Бородинское сражение произошло за два года до его рождения. Высоцкий помнит войну по раннему детству и, как Лермонтов, говорит от имени тех, кто воевал. Это очень смело, и это тоже в великой традиции русской поэзии.
Казалось бы, поэт, который так ценит натуралистические и физиологические подробности, должен развернуться в стихах о любви, как это и делает современная поэзия, наша и западная. Ан нет:
Упадут сто замков, и спадут сто оков,
И сойдут сто потов с целой груды веков,
И польются легенды из сотен стихов –
Про турниры, осады, про вольных стрелков.
Ты к знакомым мелодиям ухо готовь
И гляди понимающим оком.
Потому что любовь – это вечно любовь,
Даже в будущем вашем далёком.
Или:
Их голосам – всегда сливаться в такт,
И душам их дано бродить в цветах,
И вечностью дышать в одно дыханье,
И встретиться — со вздохом на устах –
На хрупких переправах и мостах,
На узких перекрёстках мирозданья.
Вот оно – борение с господствующей силой, а именно со всякого рода «чернухой». Это создаёт настоящий бард, и опять он возвращается к природе поэзии, к прекрасной даме.
Если говорить о так называемых «блатных» песнях Высоцкого, то и тут можно уловить традицию. А «сижу за решёткой в темнице сырой» – это что? А «под вечер осенью ненастной в пустынных дева шла местах, и тайный плод любви несчастной держана в трепетных руках»?
«Дворовая песня» основателя жанра авторской песни в России, совсем ещё юного лицеиста Пушкина…
Не хотелось бы сейчас останавливаться на каких-то неудачах и проколах в творчестве Высоцкого. Я думаю, найдётся много желающих об этом сказать. Я же настаиваю на том, что Высоцкий принадлежит к числу тех поэтов, которые, подобно Чуковскому и Маршаку, взялись возрождать поэзию золотого века, идущую от самых корней русской и мировой традиции, основанной на особенностях человеческой психики, человеческого восприятия, и на этом пути Высоцкий достиг огромных успехов: его услышали миллионы.
Помните, у Новеллы Матвеевой:
Когда потеряют значенье
Слова и предметы.
На землю для их обновленья
Приходят поэты.
Вот этим «обновленьем» и занимался всю свою жизнь Владимир Высоцкий.
Размышления известного поэта, прозаика, литературоведа В.Д. Берестова подготовлены к печати в «Ваганте» (№8, 1990, с. 8-9) М. Ноделем.