Меня приглашают на Марс

Как укрепить силу воли?

Вместо того чтобы осматривать Ленинград, я спешил к Феде и к Вите. Славу я немного побаивался. Мне казалось, что деловитый межпланетчик не принимает меня всерьез, а только терпит из уважения к своим товарищам.

Я добрался до Фединой квартиры на речном трамвае. Огромная Нева, дымчато-серебряная в блестках мелких волн. Волшебные для глаз новичка слова: «Якорей не бросать». Ленинград дворцов, шпилей, колонн и статуй стал таким же прямым и стройным городом кирпичных труб, серых и черных домов. Я заметил на бревнах у берега белые комочки. Это лежали и стояли какие-то птицы вроде уточек. Вдруг две из них взлетели и оказались чайками.

Марсианская секция сняла для Феди квартиру у хозяйки, уехавшей на дачу. Подчеркивая прибранность его кабинета, на столе наискосок лежал лист бумаги. Федя составил для меня список литературы по космонавтике. Я подготовлюсь, а на зимних каникулах меня здесь, в Ленинграде, примут в кружок.

— Федя, — смущенно спросил я, — как укрепить силу воли?

— Может, прочитать вам лекцию на эту тему? — усмехнулся Федя. — Наверное, видели афиши? Я однажды чуть не пошел. А потом подумал: будь у лектора сила воли, он бы давно докторскую защитил. А можно благодаря сильной воле всю жизнь заниматься не тем, к чему вас влечет, и погубить свое призвание. Нет, скучно укреплять волю. Лучше, знаете ли, по уши влезть в работу и дружить со стоящими людьми. Совесть надо иметь. И, конечно, цель! А воля придет сама собой.

Кроме маленького Фединого кабинета, в квартире были еще большая комната и кухня. В большой комнате нельзя было ничего трогать и сдвигать с места. Облезлые ковры, зачехленные кресла, горки с посудой, на стенах множество пестрых тарелок.

— Музей обывательского быта. Эти тарелки пережили блокаду и чудом уцелели. Представляете, как теперь дрожит над ними хозяйка, — сказал Федя. — Здесь у меня зал заседаний, конструкторское бюро и ночлежка. Однажды засиделись, пока мосты не развели. Так здесь ночевало человек пятнадцать.

Присутствие космонавтов озаряло эту затхлую комнату. Две чертежные доски, множество свернутых в трубку листов ватманской бумаги, светлые логарифмические линейки, сверкающие циркули. Я начал было разглядывать веселые, наивные картинки на тарелках, но их надо было презирать. Так я и не узнал, что на них нарисовано…

А из окна были видны кусочек неба, соседняя крыша и сумрачный колодец двора.

Кухню хозяйка предоставила в полное распоряжение кружка. И космонавты распорядились. У окна — верстак, в углу — токарный станок с ножным приводом. На полу стружки и обрезки жести. На окне какие-то приборы. Федя сказал, что один из них уже дышит, а другой скоро начнет дышать. На громадной плите, от которой веяло застоявшимся холодком, — гнутые листы жести, два паяльника, всякие клещи, отвертки, напильники.

— Это все игрушки. Здесь упражняются новички. Вот вы бы посмотрели нашу институтскую лабораторию! Это вещь! — сказал Федя.

Искусственная свинья

Слава сидел на кухне и, положив блокнот на край холодной плиты, что-то писал. Он не принимал никакого участия в разговоре. Но я спиною, боком, смотря, с какой стороны от меня оказывался молчаливый положительный межпланетчик, ощущал, что он еле терпит мое присутствие и только мирится с ним как с непонятным капризом своего шефа.

Наконец Федя обратил на него внимание и стал о нем рассказывать. Слава молча вытерпел и это.

Оказалось, что межпланетчик поступает на химфак. Сейчас он занят проблемой питания в космическом корабле. Он категорически отказывается перегружать ракету консервами. Всякие таблетки ненавидит. Только свежие продукты. Ну, овощи там, конечно, будут. Об этом писал еще Циолковский. А мясо? Славка рассуждает так: лучшее мясо — свинина. А что такое свинья? Продукт обмена веществ. Помои, отбросы, солнечный свет, серия малоизученных химических процессов в животном организме — и вот вам результат: свинина во всех ее видах. Надо овладеть этими процессами, и тогда можно создать нечто вроде искусственной свиньи. Она будет расти, как тыква, под этакой аппетитной хрустящей корочкой. Ни хлопот, ни визга, и резать не жалко. Как тыкву.

Федя посмеивался, но Слава даже ухом не повел. Вдруг Федя выхватил из его рук блокнот. Слава покраснел и стал тянуть блокнот к себе.

— Да брось ты, Славка! — сказал Федя.

Слава выпустил блокнот и пробурчал:

— Читай, черт с тобой. Я все равно собирался посоветоваться. Это не для космоса, а пока для Земли. Так сказать, для народного хозяйства. У свиньи повышенная температура тела. Так? Вот тут расчеты, сколько нужно свиней, чтобы их собственным жаром в такой-то срок нагреть теплицу такой-то площади до такой-то температуры. Представляешь эффект? Свиньи нагревают теплицу, удобряют почву, а в результате мы имеем сразу и овощи и свинину.

— Они же у тебя все потопчут! — рассмеялся Федя.

— Мое дело — дать теоретическое обоснование, — проворчал межпланетчик. — Со свиньями пусть практики воюют.

Я не выдержал и расхохотался. Слава уже не просто покраснел, а побагровел, вырвал у Феди блокнот и сел на место. Его стриженый затылок выражал полнейшее презрение.

Эти глаза видели неведомое

— Целый час я показывал вам приборы, модели, объяснял, втолковывал, — сказал Федя. — А вы не задали ни одного вопроса. Вам что, неинтересно?

Я ответил, что, наоборот, очень интересно. Только я стесняюсь спрашивать, так как мало знаю.

Федя заметил, что моя интеллигентность ему нравится, но если бы она была свойственна тем обезьянам, от которых произошел человек, то мы в своем развитии не дошли бы даже до питекантропа.

Свойство человека — задавать вопросы. Себе, людям, природе. Не так уж я мало знаю для того, чтобы спросить о чем угодно. Главное — правильно поставить вопрос. Правильно поставленный вопрос — половина ответа. В подтверждение Федя придумал целую историю. Вот она.

С Марса на Землю вернулась ракета, где находился один-единственный космонавт. Вопреки обычным представлениям о покорителях космоса он был маленьким и худым — наиболее удобный полетный вес. (Думаю, что Федя имел в виду себя.) При посадке ракета потерпела аварию. Погибли все фотографии, записи, приборы, сам космонавт потерял дар речи и лежал парализованный.

Один корреспондент сфотографировал его глаза. Снимок обошел все газеты мира: «Эти глаза видели неведомое». То были удивительные глаза. Когда хотят оттенить какую-то сильную человеческую черту, ее называют нечеловеческой. У Безмолвного были нечеловеческие глаза.

Человеческий взгляд текуч. Он меняется в зависимости от того, на что вы смотрите и что вам приходит в голову. (В сущности, нечеловеческие глаза — это глаза животного на человеческом лице. Говорят же «орлиный взор» или «взгляд газели». Или в «Хаджи-Мурате»: «Красивые бараньи глаза Эльдара». Красивые глаза у коров, грустные, большие, задумчивые. Со мной училась одна девушка. У нее были коровьи глаза. Это очень красиво.)

У Безмолвного был напряженный взор страдающего животного. Такой сильный, что врачи боялись, а вдруг он уже не человек, вдруг его покинул разум? Но оказалось не так. Космонавт страдал потому, что не мог рассказать об увиденном. И врачи разрешили ему раз в неделю давать пресс-конференцию, чтобы хоть немного утолить его жажду высказаться, жажду, которая переполняла и мучила его.

Разговор шел так. Еле заметно кивнув, космонавт говорил «да», чуть тряхнув головой — «нет». Важно было дорожить его временем и силами и правильно ставить вопросы. Для этого была создана специальная комиссия из лучших ученых всего мира. Конечно, первым делом спросили, есть ли жизнь на Марсе. «Да», — кивнул космонавт.

— А есть ли там виды или хотя бы роды и семейства живых организмов, похожих на земные?

«Да», — ответил космонавт. После этого биологам было поручено разработать программу для следующей пресс-конференции.

— Есть ли на Марсе разумные существа, грубо говоря — люди?

Вопрос был поставлен неправильно. Если бы космонавт ответил «да», он бы солгал, а если «нет», то его бы не стали больше спрашивать на эту тему и человечество надолго лишилось бы целой отрасли знаний. Космонавт молчал, но, когда его спросили, понимает ли он вопрос, утвердительно кивнул головой. Тогда вопрос был сформулирован по-другому.

— Можете ли вы на основании того, что вы видели, с какой-то степенью вероятности полагать, что на Марсе есть следы деятельности разумных существ?

«Да!» — ответил космонавт. После этого археологам, антропологам и прочим поручили разработать программу для новой беседы.

Конференции шли одна за другой. Вопросы заранее передавались по радио и печатались в прессе. Человечество затаив дыхание ожидало ответов. Смягчилась международная напряженность. Люди как бы посмотрели на свои дела со стороны вот этими нечеловеческими глазами. Сторонники войны выглядели теперь совершенными идиотами.

Школьники получали пятерки даже за диктанты — так вырос интерес к наукам и вообще ко всякому учению. Умирающие оставались жить, чтобы узнать, что ответит Безмолвный в следующую субботу.

Со всех концов Земли слали вопросы. Их сортировали специальными машинами. И иногда простым смертным удавалось спросить такое, до чего не додумывались академики. Словом, люди узнали то, о чем даже и не подозревали. Вопросы, которые пришлось задать, были иногда такими, какие людям до того и не снились. Не говоря уже об ответах.

Шло время. Бешено билась человеческая мысль, включая новые знания в общую связь и рождая все новые и новые вопросы. Лучшие писатели Земли и лучшие психиатры расспросили Безмолвного, что он пережил. Лучшие художники, оптики и метеорологи узнали, что он видел. Описание получилось настолько точным, что, пользуясь им, можно было рисовать марсианские пейзажи. Взгляд Безмолвного снова стал текучим, меняющимся, человеческим. Появилась надежда, что его вылечат. И врачи предписали ему полный покой. Последняя пресс-конференция. Последние вопросы.

— Как вы думаете, все ли существенное из того, что мы могли у вас спросить, мы спросили?

«Да», — ответил космонавт.

— А все ли существенное из того, что вы могли нам рассказать, вы рассказали?

«Нет! Нет!» — решительно ответил космонавт. И тогда ему задали два лишних вопроса.

— Как вы считаете, можем ли мы на основании тех данных, какими располагает земная наука, все-таки задать вам эти вопросы?

«Нет», — ответил космонавт.

— Значит, вы видели на Марсе нечто такое, чего и вообразить невозможно?

«Да», — ответил космонавт.

«Успокойтесь, сударыня»

Из жести делались модели ракет. Я вспомнил, что видел жестяную ракету в музее Циолковского. Федя сразу заинтересовался:

— Форма? Размеры? Можете нарисовать?

Но я же не знал, что встречу космонавтов. Дрожащими руками я как бы лепил в воздухе невидимую ракету. Когда Федя убедился, что дальше мучить меня бесполезно, он попросил рассказать что-нибудь о Циолковском. Что я мог рассказать? Ведь я был совсем маленьким, когда умер Циолковский. Помню, как до войны в каждую годовщину его смерти мы всем городом ходили в бывший Загородный сад, ныне Парк Циолковского, как приезжали гости из Москвы в черных блестящих автомобилях, от которых мы, мальчишки, не могли глаз отвести, как однажды над Загородным садом летал дирижабль, как произносились речи и упоминались гордые маршруты: «Москва — Луна, Калуга — Марс…»

А моя учительница Ольга Васильевна, будучи гимназисткой, как-то сдавала Циолковскому экзамен по физике. Когда Циолковский приставил к уху свою слуховую трубку — большую жестяную воронку, которую я тоже видел в музее. — Ольга Васильевна расплакалась и не могла сказать ни слова. «Успокойтесь, сударыня, — попросил Константин Эдуардович. — Уверен, что вы превосходнейшим образом знаете предмет». И убедил комиссию поставить ей пятерку.

Мелкий случай, мне даже неловко было рассказывать. Но Федя, как видно, усмотрел в нем что-то важное. Он птичьими шагами ходил по кухне, потирая руки от удовольствия. А потом вдруг сказал:

— Знаете, я думаю, воля нужна таким людям только в одном случае — когда приходится по какой-то причине прервать работу.

Я понял это как намек и начал прощаться.

— Минутку, — сказал Федя и постучался в дверь ванной. Там была фотолаборатория. В ней работал Витя. Он вышел и протянул Феде портрет какой-то девушки, но, заметив меня, покраснел и потянул было портрет обратно. Поздно. С портрета глядели серые блестящие глаза Лили Мезенцевой. Я первый нарушил молчание.

— Что это у нее в руках? — спросил я. — Муфта?

— Какая муфта? — удивился Витя. — Собака!

— Надо сделать собаку по-человечески. — распорядился Федя. Витя взял портрет и что-то записал на обороте карандашиком.

— Ладно, — сказал он. — Я отретуширую.

Он показал Феде маленькую карточку. И я успел разглядеть на обороте надпись, сделанную Лилиным почерком: «Пусть эта фотография заменит вам меня живую». Федя побледнел. Витя пришел ему на выручку:

— Мы ее вовлекаем в кружок, а она не верит. Думает, кто-то в нее влюблен. Чудачка! Неужели ее не интересуют новые направления в науке?

— А зачем портрет?

— Надо продолжать игру. Иначе спугнем.

Федя с благодарностью посмотрел на товарища.

— В общем молодец! Нехудо получилось. Собака — деталь. Главное — глаза.

«Тут что-то не так», — думал я, сидя на палубе речного трамвайчика. И на секунду ощутил боль и неловкость в груди, которые у меня связаны с влюбленностью. И стыд. Словно я, думая об этом, вроде бы сплетничаю. И я стал смотреть на Неву.

Кошка бежит со скоростью звука

У меня так получается, что я либо сразу осваиваюсь с людьми, либо уж навсегда остаюсь в их присутствии застенчивым. Я знал, что с Лилей или, скажем, с Федей я всегда буду на «вы». Втайне я всегда буду считать их дружбу ко мне каким-то не вполне объяснимым подарком судьбы.

Другое дело — Витя. У меня такое чувство, будто я знал его с детства. И совсем не нужно каждый раз беспокоиться, нравлюсь я ему или нет. Мы с радостью открывали друг друга.

Мы с Лилей придумали игру: выбирали, какие десять романов взять с собой в космический полет. И никак не могли прийти к соглашению. Я рассказал об этом Вите.

— Что взять? Да хоть всю библиотеку имени Салтыкова-Щедрина. Мы возьмем микрофильмы. Знаешь, сколько их влезет в чемоданчик для коньков? А вот чего бы не забыть в спешке: музыку! Вообрази: летит ракета. В одном иллюминаторе черная ночь, звезды, в другом — яркое солнце. Кто стоит, вернее — сидит, на вахте, кто снимает показания приборов, кто спит, кто читает. И все время слышна тихая музыка. В ней — вся Земля!

Я решил обязательно научиться слушать серьезную музыку, чтобы не хлопать ушами в космическом корабле.

— А как ты определишь в ракете расстояние от Солнца? — продолжал Витя. — Очень просто. С помощью градусника. В космосе чем дальше от Солнца находится изолированное тело, тем меньше его температура. Только на нашем термометре вместо градусов будет шкала с единицами расстояния. Это изобрел ваш московский космонавт. Он живет на Новосущевской…

Где именно повесят такой градусник, спрашивать почему-то было неловко.

Был холодный, пасмурный день. Мы шли по песку вдоль Петропавловской крепости. Прошли мимо какой-то будочки. Оттуда выглянула женщина и потребовала денег. Дали ей по рублю и пошли дальше. Опять будочка.

— Слушай, за что с нас взяли деньги?

Витя поглядел на серую, неприветливую Неву, на полоску мокрого песка, и расхохотался.

— Мы с тобой прошли через пляж. Сейчас это самое безлюдное место в городе.

Полил дождь, и мы поехали в общежитие, где жил Витя.

— Как ты относишься к любви? — спросил Витя в трамвае.

— Не знаю, — честно ответил я. Он тоже не знал.

В общежитие меня пропустили не сразу.

— Ни паспорта, ни студенческого билета, — сказал пожилой комендант. — Вот ведь какой конгломерат получается. Ладно, проходи. Видно, что учебный парнишка.

И опять мне повезло. Опять этот вид, внушающий доверие. Витя жил один в опустевшей на лето комнате. Шесть кроватей, четыре тумбочки, полумрак и шум дождя за окном. Мы нашли копченую колбасу, запили ее кипятком и улеглись на кроватях поверх одеял.

— Реши физическую задачу, — предложил Витя. — Берем кошку, подвешиваем ей на хвост жестянку и, — Витя сделал движение ногой, — сообщаем кошке некоторое ускорение «а». Чем быстрее бежит кошка, тем громче звенит жестянка. Чем громче звенит жестянка, тем быстрее бежит кошка. Спрашивается: когда «а» будет равно нулю, то есть скорость кошки станет постоянной?

— Когда кошка сдохнет, — сообразил я.

— Нет, это идеальная кошка. Мы условились, что она физическое тело, способное передвигаться в пространстве с какой угодно скоростью и улавливать звуки любой интенсивности. Ну? Серый ты человек!

— Когда кошка будет бежать со скоростью звука, — радостно выпалил я.

Витя расхохотался, дал точный ответ, но, к стыду своему, я его тут же позабыл.

Молодой моряк Вселенной

Мы засиделись до ночи. Дождь не переставал. Возвращаться к Мезенцевым было поздно. Тогда Витя решил оставить меня ночевать. Он вызвался позвонить Лиле, чтобы та за меня не беспокоилась. Телефон Лили он помнил наизусть. «Что у них такое?» — подумал я и, как всегда, смутился.

— Федя — очень азартный человек, — сообщил Витя. — Идем мы с ним по Невскому. Навстречу девушка. Федя говорит: «Какое хорошее лицо! Спорим, что вовлеку ее в кружок!» Пошел за ней, выследил, где живет, цветы носил, в кино водил и, представь себе, вовлек! Она сначала решила, что Федя в нее влюблен, сама влюбилась, а потом поняла наши задачи и отлично сотрудничает. И даже не студентка. Ученица ремесленного училища. И вот чудачка — тоже шарахнулась, когда узнала, чем мы занимаемся. Фантастика, видите ли! Зато поверила, что человек влюбился в нее с первого взгляда. Это ей не показалось фантастикой. А что? Живешь-живешь, и вдруг кто-то тебя полюбит. Разве это не фантастика?

Уходя, Витя вынул из-под подушки тетрадь.

— Полистай для развлечения.

Среди стихов про Дедала и Икара, цитат из Циолковского и Сирано де Бержерака я нашел близкую моей душе запись:

«Свобода — осознанная необходимость. С сегодняшнего дня ввожу железный режим.

6 часов. Подъем.

6.00–6.30. Зарядка. Туалет. Чай.

6.30–7.00. Изучение иностранных языков.

7.00–8.00. Пешком до университета. Размышления.

8.00–15.00. Занятия в университете.

На неинтересных лекциях — сон и чтение художественной литературы.

15.00–16.00. Обед. Прогулка. Общение с людьми.

16.00–20.00. Занятия в библиотеках и научных кабинетах. Общественная работа.

20.00–23.00. Концерты. Театры. Общение с людьми. Астрономические наблюдения.

23.00–23.30. Домой трамваем. Чтение художественной литературы.

23.30–24.00. Чай. Изучение иностранных языков.

24.00. Отбой. Если не спится — размышления. Воскресенье. Режим дня произвольный».

А через несколько страниц — печальное признание: «Намеченный режим выполняю только в одном пункте — встаю в шесть. Страшно устал…»

Витя вернулся и сообщил, что Лиля разговаривала с ним сухо и завтра мне, конечно, влетит. Я-то знал, что не влетит, и от этого мне вдруг стало грустно.

В тетради была статейка о тропическом плоде авокадо. Какое отношение имеет он к космическим полетам?

— Самое прямое. Авокадо содержит влагу, сахар, витамины, превращает углекислоту в кислород. Вот бы люди были такими содержательными! Что ему нужно? Солнце. Солнца будет сколько угодно. Мы, брат, такие оранжереи заведем! Это я для Славки выписал.

Из поэтов Вите больше всех нравился Брюсов.

Молодой моряк вселенной,

Мира древний дровосек.

— «Древний дровосек» — это по твоей части. А «молодой моряк вселенной» — как сказано? Погоди, это еще до всех дойдет!

Следующее стихотворение показалось мне бледным и трескучим:

И люди в небесные вечные сферы

Направят свой дерзкий полет

И вкусят впервые свободно, без меры

Всю радость стремленья вперед.

— Почему впервые? — удивился я. И почему такой стилист, как Брюсов, написал «вку́сят»? Надо говорить «вкуся́т».

Витя покраснел.

— Листай дальше. Это не Брюсов. Так… один… даже и не поэт.