Глава восьмая
1.
Выключатели поехали!
Наш электрик Муса Умерович Юнисов ровно без четверти одиннадцать сел, как всегда, в машину и поехал на раскопки – выключать свет. Электростанция стоит поближе к транспортерам, а к лагерю тянется кабель длиной в два с половиной километра. Там, над опустевшими раскопами, над грудами земли и зияющими ямами, в полной тишине и безлюдье светит фонарь на мачте и стучит движок электростанции. И, наверное, где– то в стороне стоят три джейрана, смотрят как зачарованные на огонь и ждут, когда он погаснет. Джейраны продолжают ночевать на наших раскопках. Почти каждое утро мы видим, как они стремительно убегают в степь.
Машину ведет новый шофер, и Муса Умерович, должно быть, вздрагивает, в тысячный раз услышав надоевший вопрос: «Ну, а крокодилов там много?»
– Нет там никаких крокодилов, – отвечает Юнисов, стараясь скрыть раздражение. – Я видел их только в каирском зоопарке.
Этой зимой Муса Умерович работал в советской археологической экспедиции недалеко от строящейся Асуанской плотины. Он был там не только электриком, но и водил по Нилу экспедиционный катер. Он мог бы рассказать много интересного, если бы не тот проклятый вопрос о крокодилах, после которого пропадает всякая охота говорить.
Одна подробность из его рассказов про экспедицию особенно заинтересовала меня.
Юнисов удивлялся: археологи писали своим женам огромные письма, прилагая к этим посланиям схемы, чертежи и зарисовки. Оказывается, сочетали приятное с полезным: письмо домой и предварительный научный отчет. Самый настоящий научный отчет ,с подробными описаниями, предположениями ,аргументацией; отчет, который заканчивается ненаучным словом «целую».
И мои товарищи, и руководство экспедиции, и я сам – все мы время от времени забывали, что я литератор. Если я поехал в новые для меня места, с новыми людьми, я бы, пожалуй, не стеснялся расспрашивать их о том, что меня интересует, и изо дня в день вести записи. Здесь же, в Хорезмийской экспедиции, делать это как– то неловко. Экспедиция, в сущности, моя вторая семья. А кто же интервьюирует братьев и сестер, теток и племянников? Я не могу относиться к жизни, которой мы живем, и к нашей работе, как к материалу для своих будущих сочинений. Я просто живу этой жизнью и делаю эту работу. И в то же время сознаю, что буду о них писать.
А не сделать ли мне так: вместо дневников и записей писать, по примеру наших археологов в Египте, большие письма домой, а потом использовать их как материал для работы?
Толстов, Кесь, Жданко, Андрианов, Вактурская уже во второй раз поехали в маршрут. Сколько они увидят, сколько откроют, сколько встретят людей! Оба раза я довольно робко просился с ними. Лоховиц хмурился, Сергей Павлович улыбался, а я особенно не настаивал: я был нужен на курганах. С отъездом маршрутников в лагере стало тихо и пустовато. Погас свет в их палатке, где до глубокой ночи шли интересные разговоры, читались стихи, обсуждалась книга научно– фантастических рассказов Станислава Лема. Погасли и наши костры. Жрец огня Борис Ильин тоже уехал в маршрут. Мы, наконец, получили возможность выспаться.
2.
Однажды у костра зашла речь об Атлантиде, о «снежном человеке», о пришельцах из космоса – словом, о мифах и сенсациях ХХ века, и тогда я начал рассказывать, как сказки ,некоторые эпизоды из подлинной истории человечества, которая, на мой взгляд, куда интереснее и загадочнее, чем все эти мифы и сенсации. Вот один из этих рассказов.
Первой силой, которую приручил человек, был камень. Недаром его первое устойчивое, определенное по форме орудие так и называется: ручное рубило. Это миндалевидный кусок кремня. Плоские, оббитые бока, острые края, заостренный кончик и массивное основание с так называемой пяткой для упора в ладонь и мякоть большого пальца.
Человечество большую часть своей истории пользовалось этим орудием, но о его точном назначении приходится только догадываться. На этот счет существует множество гипотез: ручным рубилом можно срубить сук, обтесать дубину, вспороть звериную тушу, разбить трухлявый пень, чтобы добыть из него личинки, раскопать норку какого– нибудь животного и т.д. словом, это было универсальное орудие. Но, когда мы видим его в музейных витринах или на рисунках, мы не всегда помним, что пользовался рубилом еще не человек, а его звероподобный предок – обезьяночеловек. И, может быть, орудие было в чем– то человечнее своего создателя. В нем, в этом примитивном универсальном орудии, было заложено будущее рода человеческого.
Чтобы его изготовить, обезьяночеловек брал бесформенный кусок камня и как бы видел в нем будущее орудие: в его мозгу уже был образ этого орудия, оно заставляло обезьяночеловека мыслить.
Рубило можно считать в какой– то мере и первым произведением искусства. Как говорил Роден, берется камень и отсекается все лишнее. Наш известный скульптор– антрополог М.М.Герасимов рассказывал мне, как из тысячелетия в тысячелетие совершенствовались ручные рубила, они отделывались все тщательнее, становились изящнее и красивее. Так, по мнению Герасимова, впервые возникло и проявилось чувство прекрасного.
Человек не рождается с готовыми, унаследованными от предков рефлексами к изготовлению тех или иных орудий. Он получает свои навыки от других людей. Само существование ручного рубила, существование формы, которая в природе не встречается, предполагало и зачатки нового, более высокого общения между предками человека .передачу навыков, обучение.
И еще одна очень интересная подробность. Побочный продукт обработки кремня – огонь. Сверкающие искры, которых боится все живое. Боялся их, наверное, и обезьяночеловек. И, может быть, ударяя камнем о камень, он даже старался сделать так, чтобы искры не выскакивали и не кусали его ладонь. Но тогда удар оказывался бесполезным: орудия не получалось. И человек снова бил камнем о камень и возбуждался при виде вылетающих искр, привыкал к ним, начинал радоваться им и с удовольствием работал при свидетелях, чтобы поразить их своим владычеством над маленькими молниями.
И второй силой, которую после камня приручил человек, стал огонь. Человек зажег свой первый костер у входа в пещеру. И все его враги, все его страхи и тревоги отступили на несколько шагов от прирученного огня, отпрянули в темноту.
Первый костер, наверное, зажегся не от этих искр. Человек, видимо, получил огонь из другого источника (может, то было дымящееся лесное пожарище). Но работа с кремнем постепенно приучала человека к огню.
И, возможно, то, что мы называем в людях «искрой Божьей», происходит от искр, которые возникали под руками обезьяночеловека и которых он так боялся. Ведь без искры ничего настоящего не получится.
3.
И вот «выключатели» прибыли на место. Свет в лагере начинает мигать – сигнал ко сну. Оськин в отчаянии: не удастся дослушать Седьмую симфонию Бетховена.
А весь лагерь уже спит. Спит в своей палатке наша певица Наташа Юдочкина. Ей больше всего утомили костры: ведь она не пропускала ни одного.
Наташа появилась у нас сначала в виде неведомого адресата многочисленных писем. Письма шли, накапливались, а Наташа не приезжала. Мы знали, что за лето она успела побывать уже в двух экспедициях: в Гнездово под Смоленском и в Киргизии. Но обилие писем, ожидавших ее, и жажда побывать на самых разных раскопках уже создавали в нашей фантазии образ этой студентки.
Наташа знала наши песни, много слышала о каждом из нас. Она заранее успела полюбить нашу экспедицию. Увидев находки, кропотливый труд, который отвечал ее представлениям о настоящей археологии, она не разочаровалась, и нам с ней было легко и весело. Чувствовалось, что археология – ее призвание.
Совсем по– другому получилось у ее соседки по палатке Иры – девятнадцатилетнего рентгенотехника с Урала. Иру привлекла на раскопки романтика в ее чистом виде. Еще зимой девушка специально ездила в Москву, уговаривала Толстова, чтобы тот взял ее на раскопки, уверяла его ,что не может жить без Хорезмской экспедиции. Но Толстов ей отказал. Видимо, ему уж очень странной показалась любовь к экспедиции, слишком пылкая и не связанная с каким бы то ни было интересом к науке.
Однако Ира накопила денег на дорогу и прилетела в Нукус. Она так просилась, так умоляла, так трогательно клялась в любви к науке, что наши сотрудники наконец сжалились и взяли ее с собой.
И вот девушка с большими черными глазами, сверкавшими каким– то отчаянным блеском, оказалась в нашем отряде.
Мы не знали, куда ее приспособить. Дать ей в руки нож и кисточку и позволить расчищать погребение мы боялись. Восторженная девица сгоряча могла все испортить. Да и некуда было ее ставить: сотрудников достаточно.
Ира готова была отбрасывать отвал, работать на транспортере, но разве она могла сравниться с нашими землекопами! Да и неловко как– то было поручать девушке такую тяжелую работу.
Дать ее в помощь поварихе? Ира не умела и не хотела готовить.
На складе ей тоже делать нечего, хозяйственников у нас хватает.
Вот и бродила она как неприкаянная по лагерю и по курганам. Однажды пришла ко мне на курган, уселась рядом и драматическим шепотом сказала:
– Валентин Дмитриевич, рассказывайте как можно скорее и как можно больше о скифах.
Я был занят расчисткой погребения и не знал, как избавиться от энергичной посетительницы.
Тогда Ира затеяла со мной разговор о книгах. Читала она много и сумбурно. В ее чтении не чувствовалось цели, и, хотя она интересовалась всем на свете, какого– то определенного интереса у нее не было.
Последние книжки, которые она прочитала, были «Персидские письма» Монтескье и «Остроумие и подсознательное» Фрейда.
– Ира, – спросил я совершенно серьезно, – а вы читали одну толстую книгу, в которой каждая строчка пронизана любовью к человечеству?
– Какую? – с жадностью спросила Ира.
– Поваренную, – невозмутимо ответил я. – Раскройте ее на любой странице, и повсюду вы встретите удивительно сердечные слова: «Чтобы было вкуснее, возьмите не пять, а шесть яиц, прибавьте майонеза…» Какой гуманизм, Ира, не правда ли? Советую вам изучить эту книгу, и тогда вас возьмут первый раз в жизни, – возмутилась Ира.
Она томилась без работы, и наконец Наташа приспособила ее вытаскивать из кургана ведра с землей.
Может, мы были в чем– то к ней несправедливы, но ее романтика без малейшей примеси деловитости и здравого смысла прямо– таки ставила нас в тупик. Тем более что Ира появилась у нас в самые напряженные дни.
– Почему же вы все– таки поехали, если Сергей Павлович вам отказал?
– Он улыбнулся, когда я выходила из кабинета, – ответила Ира.
Впрочем, удовлетворив свое желание, она уже рвалась в еще более романтические желание, она уже рвалась в еще более романтические, как ей казалось, края. Она расспрашивала Юнисова о крокодилах и пирамидах, о том, к кому надо обратиться, чтобы поехать в Египет с археологами. Ее черные глаза по– прежнему сверкали отчаянным блеском. И она уехала от нас на поиски чистой, ничем не омраченной романтики, сказав на прощанье: А все– таки вы хорошие, и я вас всех люблю».
4.
Свет в палатках погас. «Выключатели» едут в лагерь. А мне не спится. Сегодня мой сосед по палатке Саша Оськин проявляет снимки. Ложусь в холодный спальный мешок и только– только начинаю дремать, как меня будит котенок. Обычно он забирался в мешок к Борису, а теперь, когда Борис уехал в маршрут, выбрал меня. Котенок устраивается у меня на плече, и под его мурлыканье я засыпаю.
Меня будит чей– то печальный визг: пришел Газик.
Щенок, наголодавшийся в пустыне, стал у нас таким обжорой, что приходится подвязывать ему живот, иначе он не может передвигаться. Маршрутники уехали, и щенок скучает.
– Ну, что тебе? – говорю я.
Щенок скулит и вертит хвостом. Может, он хочет пить? Вылезаю из мешка, беру щенка под мышку и несу к умывальнику. Пою его прямо из ладони.
Снова укладываюсь. Щенок продолжает скулить. Наконец мне удается понять, чего он хочет: ему хочется поиграть со мной. Тоже мне, выбрал время! Одеваюсь по– настоящему, иду к костру, который горит перед кухней. Щенок ковыляет за мной.
Этот общедоступный костер стали зажигать с тех пор, как начались холодные ночи. Во многих палатках стоят дырявые ведра с углями. Угли берут из костра. А некоторые опытные люди привезли с собой грелки и кладут их в ноги.
Подбрасываю в огонь саксаула. Толстые коряги вспыхивают. Языки огня кажутся осенними кленовыми листьями. Раньше мне это сравнение не приходило в голову. Значит, начинаю скучать по дому, по российской золотой осени. Вынимаю карандаш и блокнот, сажусь писать домой. Работать у костра не очень удобно – слишком капризное освещение. Только устроишься, приходится отползать от огня.
Самые большие письма писал в Москву студент Королев. В обеденный перерыв он не спал, а изучал английский и сочинял свои огромные послания. Сейчас Королев уехал. Он увез с собой живого скорпиона, фалангу в банке с песком (эту фалангу для него собственноручно изловил Лоховиц), образцы пустынных растений и воспоминания о здешней экзотике: о том, как на раскопках убили змею, о миражах, о термитах, о песках.
Однажды в воскресенье мы с Королевым ходили в пески и встретили по дороге какие– то вздутия на такырах. Я читал книгу Халифмана «Отступившие в подземелье» и понял, что это термитники. Вечером у костра зашел разговор о термитах я рассказывал об этих удивительных существах, которые сумели каким– то чудом сохранить в своих подземных городах насыщенную влагой и углекислым газом атмосферу далеких геологических эпох.
– Как они выглядят? – спросил Королев.
И тут мне повезло.
– А вот как, – сказал я и поднял с земли прутик, по которому полз желтоватый термит. Термита Королев, кажется, с собою не взял. Этнограф Володя Бахта однажды вез из экспедиции несколько стеклянных банок с разными тварями: тут были и ящерицы– круглоголовки, и редкостный черный скорпион с зелеными ножками, и живая гремучая змея – щитомордник. Погода задержала нас в Джусалах. Мы жили в гостинице аэропорта в большой проходной комнате. Девушки получили кровати, а мужчины расположились прямо на полу. Перед сном Бахта полез в чемодан и вдруг, обеспокоенный, спросил нас:
– Ребята, вы случайно не видели моего щитомордника?
Нас как будто вихрем подняло с пола. К счастью, тревога была напрасной: Бухта заглянул не в ту банку.
Когда Володя вернулся домой, жена, увидев щитомординка, произнесла банальную фразу:
– Выбирай, он или я!
Володя все– таки выбрал жену. Щитомордника пришлось нести в зоопарк. Террариумом в то время ведал зоолог по фамилии Черномордик.
– Товарищ Черномордник, – оговорился Бахта, – вам нужен щитомордик?
Черномордик обиделся, но змею принял.
Королев работал на моем кургане в самое неинтересное время, когда мы разбирались в том, что натворили грабители. Погребение расчищалось без него. Королев раскапывал маленький курган. Он нашел бронзовые удила, набор бляшек от конской сбруи и крохотную горсточку человеческих костей, которую можно было укрыть ладонью. Его курган тоже был разграблен.
Мой помощник работал добросовестно, но его больше увлекала окружавшая нас экзотика, чем раскопки. После его отъезда в палатке мы нашли обрывок письма, где было сказано: «Между прочим, здесь довольно любопытные находки: золото, железо, черепки, мечи и т.д.». Появление термитов его взволновало гораздо больше. И в этом нет ничего плохого? Совершенно не обязательно, чтобы все на свете любили археологию.
5.
У костра появилась заспанная фигура с дырявым ведром. Значит, рабочим стало холодно.
Теперь у нас новые землекопы – ребята– старшеклассники из ташаузской школы– интерната № 2. Жаль, они приехали после того, как все лучшие находки уже были сделаны. Они работают с увлечением и засыпают нас вопросами. Часто пишут в школу и на конвертах ставят такой адрес: «Девочкам из 8– го класса «А» от мальчиков– археологов, лично в руку». Они дружны, приветливы, очень дисциплинированы. Старшие следят за порядком.
Как– то один мальчишка пришел на склад и попросил папиросы. Через полчаса старший принес папиросы назад и деловито сообщил: «Он не курит».
Мы собираемся написать директору школы официальное письмо на бланке, с печатью, с подписями всех участников экспедиции – поблагодарить преподавателей за то, что они так хорошо воспитывают ребят.
– Пожалуйста, не забудьте вставить фразу: «Мы все очень их полюбили», я на этом настаиваю, – напоминает начальница нашего отряда Марианна Александровна Итина.
Это, конечно, странно – вводить в конце повествования как новое лицо столь значительную фигуру. Марианну Александровну надолго задержала в Москве тяжелая болезнь матери. Она приехала только за две недели до конца работы. Два месяца ожидали ее аккуратная палаточка, раскладушка, чемодан в цветном чехле. Когда выяснилось, что Марианна приедет поздно, Лоховиц любезно подготовил для нее раскоп: снял насыпь, сделал разрез, нашел контуры огромной ямы.
Но все это время начальница незримо присутствовала среди нас. Ее излюбленное место за столом оставалось незанятым. Раскопы располагались поблизости от большого кургана с дромосом, который Марианна раскопала в прошлом году. Ее полевой дневник переходил из рук в руки как образец. Мы знали, что Марианна очень строго относится к документации.
Обществом друг друга мы были обязаны ей. Классическая музыка, которую мы слушали вечерами, тоже напоминала о Марианне. Она страстная любительница музыки, и эти ночные концерты – традиция возглавляемых ею отрядов.
Мы с Оськиным ждали приезда начальницы с некоторым страхом. Ведь мы отпустили бороды и запустили документацию, чего Марианна не потерпит.
Марианна приехала в ночь на воскресенье. Палатка, как я уже сказал, была готова ее принять. Проснувшись, мы услышали звонкий голос начальницы, рассказывающей московские новости, и побежали к ней.
– А где же наша царевна Несмеяна? – спросила начальница. И в палатку влетела хохочущая Светлана. Ее находки и то, что она пережила, открывая их, окончательно сдружили девушку со «старыми хорезмийцами». Ведь теперь ей, как и нам, было что вспомнить.
И еще одна деталь. Светлана дала мне почитать сказки Андерсена, которые она всегда возит с собой. Вместо закладки в книге лежал каталог выставки древних золотых изделий, привезенной из итальянских музеев. Среди этрусских древностей были золотые фигуры, похожие на те, что откопала Светлана. В конце каталога стояла дата выставки. Так я узнал, что Светлана ходила на выставку буквально за несколько дней до отъезда в экспедицию. Древнее золото еще сверкало в ее памяти, когда Светлана начала раскапывать свой курган. И то, что ей за несколько дней до отъезда казалось сказкой, совершенно неожиданно сбылось.
Все произошло в соответствии со строгими законами доброй волшебной сказки: сокровища открылись тихой девушке, любившей смотреть на звезды и на степные закаты и в глубине души по– детски верившей в чудеса.
6.
Возвращаюсь в палатку. Оськин уже спит. Котенок куда– то сбежал. Снова влезаю в холодный мешок. И снова меня будит собачий лай. На этот раз громкий свирепый.
У нас в лагере живет еще один пес. Он пришел к нам из степи то ли на запах жилья, то ли по еще не остывшим следам машины. Это был серьезный пес. Он не набрасывался на еду, которую ему давали, а зарывал ее про черный день.
Когда пес убедился, что мы его приняли, он решил служить нам верой и правдой. Но как это сделать? Овец у нас не было. Оставалось только лаять на чужих. Пес рычал то на одного из нас, то на другого. Понимал, что ошибся, и воротил голову от стыда. Он никак не мог сообразить, кто же чужой, от кого нужно охранять хозяев. Бедняга чуть не свихнулся. Потому что чужих здесь не было.
Кстати, если бы скифа спросили, как называется это существо, он бы ответил: «Спака». «Собака» – скифское слово.
Если б древнему хорезмийцу показали нашего Кутьку, дремлющего у костра, и спросили бы, кто это, хорезмиец ответил бы: «Кути». Это одно из немногих слов, известных нам из древнехорезмийского языка. Лингвистические размышления успокоили меня, и я уснул.
Глава девятая
1.
Когда мы ехали сюда по давно знакомой железной дороге, меня поразили две картины.
Я стоял у окна и смотрел на привычную казахстанскую степь. Рассеянным взглядом я следил, как за окном играют солнечный свет и тени от облаков. Это оживляло однообразие степи: то пятна освещенной солнцем выжженной травы, то темные пространства, затененные облаками. Вдруг я поднял взгляд и увидел, что никаких облаков на небе нет и что очертания у теней прямоугольные. То, что я считал тенями, оказалось свежими пашнями, а золотые пятна — только что убранными полями. Степь за окном потекла быстрей: то мелькал силуэт комбайна, то белые домики, то вагончик. Казалось, все это родилось чудом, только сейчас, из игры света и теней.
Наши новички глядели в окна без всякого волнения. Они прекрасно знали, что такое целинные земли. И вдруг раздались восторженные возгласы, новички прижались носами к стеклам. Они увидели верблюда.
Вечером поезд «Москва — Андижан» остановился на маленькой степной станции. Между нашим составом и перроном стоял встречный поезд «Андижан — Москва». Наш состав был оживленный, наполненный светом. Народ так и валил из дверей вагонов подышать степным воздухом. Во встречном царила тьма и тишина. За стеклами слабо синели ночники. Из вагонов выходили одни заспанные проводницы с фонарями в руках. Тут встретились два времени: мы везли с собой оживление московского вечера — в вагонах встречного полной хозяйкой была ночь, спустившаяся с Тянь-Шаня.
А на степной станции было свое время, не совпадавшее со временем, по которому жили и тот и другой составы.
И я снова ощутил, до какой степени мы, люди, слиты с природой, в которой живем.
2.
Живя здесь, на Тагискене, по строгому экспедиционному режиму, мы тоже стали частицею степи. Мы привыкли к сухости воздуха, к безоблачному небу, привыкли смотреть вдаль, привыкли к низеньким растениям с их чуть горьковатым запахом.
Я называю места, где мы жили и работали, то степью, то пустыней. С не меньшим основанием я могу сказать, что жили мы на опушке леса. Этот лес начинается уже неподалеку от Кзыл-Орды, за чертой культурной зоны, там, где степное небо отражается в воде последних рисовых полей.
Сначала идет молодой лес высотой в человеческий рост, пестрый, многоцветный, с лиловыми кустами тамариска. Потом он кончается, и открывается место, которое можно назвать лесной вырубкой. Вдоль нее долго шагают столбы, несущие нить телеграфа. По узкоколейке ходят дрезины и маленькие вагончики. На платформах — горы саксаула, который здесь заготовляют для Ташкента.
Высокий саксауловый лес, где вместо листьев висят длинные зеленые нити, глядится в голубую реку. Дальше начинаются лесопосадки. Вырытые плугом округлые борозды похожи на длинные петли. Саксаул сеют с самолета.
Неподалеку от нашего лагеря зона карликовых лесов и больших лесоразработок заканчивается. Нас окружают лишь маленькие рощицы с перелесками. Одна такая рощица с высокими деревьями саксаула (полтора человеческих роста), уже покрывшимися маленькими полупрозрачными осенними цветами, стоит в самом центре такыра, где расположен наш лагерь. Мы издали любуемся своим маленьким «парком», но предпочитаем по нему не гулять: под корнями саксаула всегда гнездится какая-нибудь нечисть.
Сейчас в лесу у реки наступила золотая осень. Деревья и кусты пожелтели только у самой воды. Оказывается, даже для того, чтобы пожелтеть, деревьям нужны силы и соки. Чем дальше от воды стоят пустынные кусты и деревья, тем меньше принимают они участия в осеннем празднике красок. Они так и остаются серыми, черными, выгоревшими.
В нескольких километрах от лагеря расположены настоящие грядовые пески. Песчаная пустыня, прячась в котловинах, узкими языками подходит почти к самым нашим палаткам.
Вот и получается, что мы живем сразу и в степи, и в пустыне, и в лесу.
3.
Приближался день отъезда. Вернулись маршрутники. Они нашли новые крепости, плотины, водохранилища, каналы. Теперь им осталось совсем немного работы. Ждали самолета. Он должен был прилететь за Толстовым и нашими путешественниками. Намечался прощальный полет над местами, по которым прошли маршрутники. Нужно было проверить с воздуха наблюдения, сделать аэрофотосъемки и увидеть всю картину в целом.
Я принял твердое решение, что уж на этот раз непременно оторвусь от земли, в которой изо дня в день ковыряюсь ножом и скальпелем. И Толстов, и Лоховиц, и Марианна в ответ на мои настойчивые просьбы улыбались и говорили: «Ну, конечно», «Ну, разумеется».
И вот самолет прилетел, и меня включили в состав экипажа. Рано утром я выехал вместе со всеми на раскопки. Через два часа за мной должны были приехать, чтобы взять меня в полет. Лоховиц был мрачен. Он смотрел на меня с осуждением: неужели я решусь покинуть курган в такой ответственный момент?
Последнее время мы с Лоховицем работали вместе. У нас оказался довольно сложный раскоп: на маленький курган, окруженный глубоким рвом, налез другой курган, побольше, весь черный, прокопченный. Большой курган со следами огня оказался более поздним, а в маленьком мы нашли сравнительно небольшую, узкую могильную яму, засыпанную совершенно однородным слоем. Кажется, сбылась наша мечта: неограбленное погребение.
Главная добродетель археолога — терпение, и потому мы долго не брались за расчистку ямы, пока не узнали, как связаны между собой оба кургана.
И вот мы с Лоховицем, полные самых радужных надежд, начали раскапывать погребальную камеру. В самом деле, курган оказался неразграбленным. Мы поняли это, когда увидели два совершенно целых горшка и череп, оказавшийся там, где положено.
Лоховица вызвали в лагерь, но мне не хотелось лишать его удовольствия, связанного с расчисткой погребения. В ожидании Владимира Анатольевича я снял лишнюю землю вдоль стенок погребальной камеры, вдоль рук и ног костяка и оставил над скелетом только крохотный слой. Теперь он лежал как бы под одеялом. Фигура была еще скрыта, но уже угадывались ее очертания.
— Прошу к столу, — сказал я, когда явился Лоховиц. И мы быстро расчистили скелет.
Неограбленное погребение было беднее всех ограбленных: два горшка за правым плечом, несколько крупных разноцветных бус из стеклянной пасты — вот и все.
Какая-то бедная женщина, иностранка, похороненная по обрядам ее племени.
После этого мы стали вскрывать черную могилу в большом кургане, откуда торчали крупные обугленные бревна перекрытия. Курган был ограблен.
Прямо на поверхности древней почвы мы нашли фигурку из золотой фольги.
Толстов как-то особенно интересовался нашим курганом и просил нас с Лоховицем, если случится что-нибудь чрезвычайное, немедленно вызвать его из лагеря, где, обложившись нашими чертежами, он выяснял различные детали погребального обряда.
— Кто из вас самый быстрый? — спросили мы ташаузских школьников. Они дружно указали на своего чемпиона по бегу, худенького приветливого паренька Джуманазара.
— Беги к Сергею Павловичу, зови его сюда, но смотри ничего ему не рассказывай.
И Джуманазар побежал. Остановился, снял сапоги, отбросил их назад и побежал еще быстрее.
Тем временем мы разглядывали фигурку. Длинная морда сайгака и огромные рога, напоминающие рога горного барана.
Сначала нам показалось, что животное сидит, подогнув ноги и повернув голову назад. Но в этой позе не чувствовалось покоя. Фигура с подогнутыми ногами была полна напряжения. И вдруг мы поняли: не сидит она, а летит, оттолкнувшись всеми четырьмя копытами от выступа скалы, превратившись в живую пружину, готовую распрямиться в воздухе, чтобы достигнуть противоположного края пропасти; летит, спасаясь от чьей-то стремительной погони, и, говоря словами поэта, «в стремительности яростно-звериной» уносит красоту от смерти.
Глаз древнего художника и охотника точно запечатлел позу, которую может уловить только моментальная фотография.
Тем временем Джуманазар примчался в лагерь, влетел в палатку к Толстову и выпалил:
— Владимир Анатольевич велел вам ничего не говорить!
Сергей Павлович тут же приехал на раскопки, полюбовался фигуркой с мордой сайгака и рогами архара, но чувствовалось, он ожидал чего-то большего.
В честь находки нас прозвали «архаровцами». Впрочем, уже на другой день мы получили от Толстова прозвище «карбонариев» (угольщиков).
Мы начали расчищать бревна, рухнувшие в яму. Это была кропотливая работа, но зато какое получалось эффектное зрелище, какая мощь была в черных лоснящихся стволах!
А времени оставалось мало. Не расчистив и не разобрав обгорелые жерди, нельзя было открывать погребение. А вдруг под ними какие-нибудь ценные и очень хрупкие вещи, с которыми придется повозиться?
И все-таки, когда за мной пришла машина, я вытер черные от угля руки полою брезентовой куртки и попрощался с Лоховицем. Тот даже не посмотрел в мою сторону: он уже работал за двоих.
4.
И вот я вижу наш черный курган под крылом самолета. Груды выброшенной земли вокруг него кажутся с высоты пухом, нежным и легким. Несколько минут, и перед нами холм Уйгарака. Садимся. Со стороны лагеря к нам спешит машина с прочно закрепленными бочками. Машина мокрая, она только что вернулась с артезианского колодца, бочки не успели сгрузить. Из кабины выскакивает Ольга Вишневская, точно такая же, какой она была в юности, раскрасневшаяся, взволнованная, оживленная. Видно, на раскопках происходит что-то интересное. Мы поднимаемся на холм и идем от кургана к кургану.
Все работают кисточками. Последние штрихи в расчистке погребений. У меня рябит в глазах от находок, от позеленевшей бронзы, лиловато-серого отшлифованного песчаника, черных сосудов.
А тут еще встречи, разговоры, вопросы. Лев Фадеев показывает нам большое, широкое бронзовое кольцо, увенчанное фигурой необычайно печального льва.
— Почему все львы такие печальные? — спрашивает Ольга, глядя на Льва Алексеевича и его находку.
На минуту задерживаюсь в обществе двух львов и вдруг слышу крики с раскопа Марии Федоровны Грошевой. Начальница отряда прыгает и хлопает в ладоши. Мария Федоровна расчистила алтарик. Толстов попросил поднять его, и оказалось, что алтарик стоит на четырех ножках. А Ольга давно мечтала найти алтарик с ножками. Нам пора. Машина с мокрыми бочками ждет у подножья холма. Мы с Ольгой стоим, держась за бочку. Ветер дует нам в лицо, но мы поем. Поем «Веселый ветер», «Белеет парус» и, наконец, «Я встретил вас».
Все-таки хорошая вещь — экспедиция: солидные люди ни с того ни с сего поют песни, держась за мокрую бочку, а всем остальным это кажется совершенно нормальным.
5.
Когда я первый раз в жизни летел в самолете и смотрел вниз, меня поражало, с какой широтой и щедростью отпечаталась на лице земли деятельность совершенно незаметного с высоты человека. Разноцветные прямоугольники полей, нитки дорог, леса, разбитые просеками на кварталы. Человек отсюда не виден, но зато хорошо видно, как он хозяйничает на земле.
Сейчас мы летим над пустыней. Но странная вещь: земля под крылом самолета живая, она полна следами человека. Трудно поверить, что это пустыня.
Маршрутники работают. Все приникли к иллюминаторам. Дневники раскрыты, они стремительно заполняются записями, схемами. В гудящем, вибрирующем самолете, перекрывая гул мотора, ученые успевают даже обменяться мнениями.
Самолет делает круг: аэрофотосъемка. Щелкают аппараты. Земля внизу полна движения. Под крылом самолета пляшут, извиваются, то сливаясь вместе, то растекаясь рукавами, светлые следы речных русел. От них отходят прямые линии каналов. А вот канал пересекает русло. Значит, оно более древнее, канал прорыли, когда в русле уже не было воды. Другое русло вдруг разбухает: здесь были плотины и водохранилище.
Прямоугольники полей. Длинные, узкие грядки. А вот грядки широкие и короткие. Это, конечно, бахчи.
Стена крепости. Внутри нее еще одна стена, повыше: цитадель и город.
Мои спутники, глядя с высоты, успевают датировать и поля, и русла, и крепости: скифское время, средневековье, XVIII век. (Впрочем, они это сделали во время автомобильного маршрута.)
Повсюду среди темных пятен зарослей правильные голубоватые кружки — следы юрт. А вот вышка, под ней вода, вокруг несколько белых домиков: артезианская скважина, которой пользуются животноводы. И, наконец, голубая река в золотых берегах. Лиловые пятна затонувших кустов сливаются с отражениями облаков. Одинокий средневековый минарет среди зарослей саксаула.
И снова палатки нашего лагеря. Мои спутники, возбужденные, взволнованные, выходят из самолета, обмениваются мнениями. Оказывается, сегодня они нашли новую крепость.
— Ваши впечатления? — спрашивает Толстов. — В двух словах.
Я отвечаю:
— Это история, ставшая географией.
6.
«Тук-тук-тук…» — стучат карандаши по миллиметровке. Два часа ночи. Мы с Оськиным сидим в столовой и приводим в порядок чертежи.
Слои мы обозначили цифрами, а Марианна распорядилась, чтобы каждый слой на чертеже был выделен специальной штриховкой. Во всех слоях — и в тех, которые заштрихованы прямыми линиями, и там, где штрихи идут слева направо или справа налево, — содержался песок. Вот мы и рассыпаем этот песок по длинным полотнищам разрезов, которые всего в двадцать раз меньше наших курганов.
«Тук-тук-тук…» — стучат по крыше палатки ледяные иголочки застывающего в воздухе дождя. В дверь глядит темная, холодная степь.
Однажды весной, душною ночью, мы, несколько человек, сидели и слушали радио. И удивительное дело: мелодии звучали чисто, громко, и в то же время в них ощущалась какая-то фальшь. Что-то искажало звуки самых прекрасных мелодий, внося в них зловещий, враждебный человеку тон.
Вдруг в дверцу палатки постучались. Миг — и перед столом появился небольшой пыльный вихрь. Покрутился и упал, засыпав тарелки пылью. И тут все в лагере засвистело, загудело — начался буран. Его-то приближение и делало фальшивой музыку, которую мы слушали.
Сейчас тихо и холодно. Обледеневшая крыша палатки почернела и провисла.
Мы снова поглядели в дверь и увидели освещенные луной облака.
И вдруг в двери появилась Светлана — веселая, оживленная, в своем брезентовом комбинезоне и белой шляпе, с полевой сумкой на боку. Она заметила нас и обрадовалась:
— Ах, как хорошо, я буду знать время! Скоро подъем?
Оказывается, Светлана была назначена дежурной в наш последний день. Она забыла попросить у кого-нибудь часы и проснулась среди ночи, разбуженная светом луны. Мы взяли Светлану под руки, подвели к ее палатке и пожелали спокойной ночи.
7.
Толстов и наши путешественники улетели несколько дней назад. На прощание Сергей Павлович передал нам с Лоховицем десяток пустых спичечных коробков для будущих находок. Он продолжал верить в черный курган.
Когда самолет скрылся, кто-то заглянул в палатку, где стоял ящик с мечом. Каждый был уверен: меч давно в самолете, и потому никто не догадался проследить за этим. Заколоченный ящик с мечом оставался на прежнем месте. Просто колдовство какое-то!
Спичечные коробки, подаренные Толстовым, мы, к сожалению, использовали не все. Мы откопали еще пять золотых сайгаков да две бирюзовые бусинки. Кроме того, мы нашли в своем кургане большое бронзовое зеркало, алтарь и какую-то скобу. Несколько ящиков мы загрузили кусками обгоревшего дерева. В Москве установят его породу. Вряд ли в скифские времена здесь были высокие леса. Скорее всего накат над могильной камерой сложен из стволов плодовых деревьев и каких-нибудь тополей или плакучих ив, украшавших арыки и дороги.
В последнее воскресенье я успел проститься с рекой. Она была холодной, отчужденной, темной. Но я нашел тихую прозрачную заводь, в которой отражались разноцветные кусты. Но пути мне попалось несколько торчавших из глины высоченных грибов-подтакырников, наполненных коричневыми спорами. Взяв в руки один такой гриб, я попытался с его помощью написать на такыре то самое волшебное слово, что должен был вспомнить Кай из «Снежной королевы» Андерсена: «Вечность». Я любовался надписью, а ветер уже сметал коричневую пыль.
Завтра мы будем далеко. В степи останутся лишь наши следы. Джейраны без опаски будут пробегать через наши раскопы, через место, где стоял наш лагерь.
Мы вернемся в Москву и некоторое время даже на ее улицах будем по привычке смотреть вдаль, находить среди городских огней знакомые созвездия, а среди ночи будем по привычке просыпаться за два часа до срока. Это степной рассвет дотянется до нас сквозь тысячи километров. А потом все пройдет.
Но что-то останется у каждого из нас от этой степи, от этой осени, от этих будней и праздников, что-то станет частицею нашего существа… А для находок только начнется их настоящая жизнь.
1963, Энгельс – Москва