3.
По моей просьбе Танина сестра-близнец Наташа (архитектор Наталья Ивановна Александрова) написала про их детство и про те Танины работы, которые связаны с родной мне калужской землей.
«Будучи совсем маленькими, – пишет Наташа про детство сестер, – мы принимали окружающий мир, естественно, как бы из рук наших взрослых. Отец мог все, и в те короткие дни, когда он был дома (отец был инженером по лесосплаву, а мама – врачом-невропатологом), он создавал прекрасные миры: вот появляются фотографии далеких чудесных мест, откуда он сейчас вернулся, вот из-под пилки-лобзика появляется караван верблюдов, а потом – лучи солнца и в них самолетик, и солдатики, и домики. Попутно – немногословные – предельно выразительные рассказы обо всем. Или ярко-желтый почтовый ящик на двери квартиры. («Нам очень нравится ваш ящик!» – вынули однажды записку. А потом кто-то его стащил.) Отец сам за два года построил двухэтажную дачу, отобранную в 1939-м. Мы помогали, как могли, и научились многому.
Наша милая Матрешенька также может все, хотя мир, который она создает, совсем другой. У взрослых много дел, а в воскресенье дел нет, и мы помогаем печь пироги: Матрешенька готовит большие, во весь противень пироги, или плюшки, или просто круглые булочки для всех, а несколько смешных и маленьких – для нас, детей. А мы успеваем наделать из теста и человечков, и собачек, и всяких финтифлюшек, – тоже для всех. Еще она поет свои деревенские песни, особенно если начинают петь по радио: протяжные, раздольные или, наоборот, быстрые, изменчивые, веселые.
Рисовать, лепить, вырезать, наверное, любимое занятие многих 6 – 9-летних. Как-то рисовали, и у Танюши сломался грифель. Мне так хотелось сделать ей что-то хорошее, так любила я и Танюшу и рисование, что сказала: «Давай поточу!», взяла карандаш и, оглядевшись вокруг (ножики и бритва убирались подальше от греха), как-то наточила его молотком, острой его стороной, той, где гвоздодер. В любимых книжках нам всегда было мало и событий, и картинок. Сколько оставалось того, о чем можно еще подумать, нарисовать и рассказать!»
Об этом времени Таня написала целую книгу «Друзья зимние, друзья летние». При жизни Тани я знал только один рассказ из этой книги – «Новогодний подарок», про первую елку в Колонном зале, он даже был набран для новогоднего номера «Недели», но так и не прошел, может, потому, что в нем было слишком много грусти. А еще два замечательных рассказа о военных временах: «Ленинградцы» и «Июль 1942-го» я нашел в Таниных бумагах, уже перепечатанные в нескольких экземплярах, я сразу же их напечатал в «Пионере», но и там пришлось снять несколько правдивых, психологически точных, но не укладывающихся в казенное представление о войне и о детской психике деталей. Таня чувствовала, что рассказы в этой книге не продерутся безболезненно через редактуру, и готовила их для другого времени, до которого не успела дожить совсем немного. Когда я перепечатал и сложил книгу, то оказалось, что соседская девочка Наташа знает многие из этих рассказов, Таня проверяла их на детях.
Замысел книги о детстве был ей так дорог, что в своей последней больнице она спросила меня: «А если я долго буду лежачей больной, не смогу ни писать, ни рисовать?» Я ответил, что тогда она будет либо диктовать мне свои сказки и рассказы, я их перепечатаю, а Таня поправит, либо просто расскажет мне их, я запишу, она отредактирует, либо подарю ей диктофон, а дальше мы вместе будем работать. «А что бы ты сделал, если бы я пять лет назад не пережила операцию? Погоди, не спорь. Я ведь тоже думала, когда у тебя был инфаркт, осталась ли бы я жить в случае чего. Осталась бы ради Галеньки и твоих работ. Ну, скажи, что бы ты сделал?» – «Я бы издал все, что ты написала, ответил я, и показал бы все, что ты нарисовала». – «Это счастливейший день в моей жизни!» – воскликнула Таня. И рассказала мне эпизод «Опасное приключение» из книги про детство, как они с Наташей и мамой переходили через площадь трех вокзалов, как Таня ухитрилась перебежать на другую сторону чуть ли не под ногами лошадей и автомобильными колесами, а потом на ветру, прижимаясь к теплой, освещенной солнцем стене, свалилась во тьму и, по счастью, попала прямо в руки дяденьке, который принимал туда товар для магазина.
Наутро я принес ей перепечатанный рассказ, а Таня вынула блокнотик, где она уже записала этот рассказ карандашом. «Видишь, у тебя тут подробность, которая выпала в моей записи, – сказала Таня, – надо ее восстановить. Там ты найдешь и карандашные варианты, и машинопись, отберешь лучшее, самое удачное, и рассказ готов…»
Там, то есть в ее мастерской, сразу после Таниной смерти я нашел рукописи, разложенные по папкам и ящикам в идеальном порядке, подобранные одна к другой. И принялся составлять рассказы из лучших вариантов, печатая их один за другим, разложив все на сдвинутых в день поминок столах. Вот составлен первый рассказ «Матроска», читаю его на поминках по случаю девятого дня, а потом нахожу машинопись, всё до единого слова совпало, только название другое, там он назывался «Нечаянно». Работа над этими рассказами спасла меня. А еще на тех же столах раскладывались ее акварели, Танины ученики Сергей Хмылов, ставший архитектором, и Александр Семенов, веселый художник и писатель, автор «Ябеды-Корябеды», оформляли работы для выставки. И мне казалось, что в этих цветах, детских лицах и в интерьерах деревенских изб передо мной встает какой-то особенно родной мне мир, близкий с самого детства в калужских краях. Я попросил Наташу написать про эти ранние работы, и мое ощущение подтвердилось: с листов ватмана на меня глазами цветов и детей глядела калужская земля. Это было уже в студенческие годы:
«Под Тарусой жили долго, – пишет Наташа, – наверное, около месяца, и рисовали лес с золотой, просвечивающей на солнце зеленью, и белые стволы берез, и разноцветные огоньки цветов. В деревнях тоже было много прекрасного: люди, беседующие вечерами, сидя на завалинках своих изб, и комнаты в той избе, и живописный сарай во дворе, а на фоне его четко и жарко освещенная телега. Прибегали ребятишки и мигом включались в наш мир. Кто тоже рисовал, кто позировал, кто продолжал свою игру, включив в нее в качестве дополнительного элемента и таких новых в их жизни действующих лиц, как мы. «Вы кто? Художники?» «Нет, мы еще учимся». Знакомство состоялось, никто никому не мешает, даже наоборот…»
А еще в тех работах – воздух студенческой дружбы, надежд, очарования. Однажды прямо за чертежной доской Наталья Ивановна вдруг сочинила стихи про те поездки на этюды:
Снова вагон покачивает, славно вагон покачивает,
Словно в мечту сворачивает. Снова слагаю слова.
Снова на полустаночке выйти бы вместе с Танечкой,
Чтобы в руках этюдники, а под ногами трава.
Солнце над головою, лес прошумел листвою,
Спрятал небо и солнце, а нас позвал рисовать.
Стройные сосны, как струны между землей и небом,
Легкий балет березок, миг – и пойдут танцевать.
Солнечный луч рисует звезды в зеленом своде,
Тени и нас с Танюшей, а мы рисуем его…
Рядом с ней всегда возникала поэзия. Даже в больнице где ей удалили опухоль и один из метастазов.
В ночь перед этой грозной операцией Таня, устроившись перед подоконником в коридоре, писала смешную сказку про двух поросят – Чушку и Хрюшку. Здесь же она работала над продолжением «Кузьки». Оборвись ее жизнь во время этой операции, не подари ей хирург Владимир Борисович Александров (однофамилец!) еще пять лет жизни, и «Кузька» оборвался бы на картине деревенского заката, которой наслаждались домовенок и его друг Вуколочка:
« – Ой смотри! – Вуколочка повернул Кузькину голову к небу.
Долго друзья глядели, как в небе сияют и переливаются алые, желтые, золотые лучи. Кузька решил, что заря – это большущая лучина: солнце зажгло ее, чтоб не ложиться спать в темноте. А Вуколочка сказал, что солнце уже засыпает и что заря – это его сны».
Она умела отделяться от той обстановки, в какую ее ставили судьба или болезнь. Для этого нужно было всего-навсего почувствовать себя как бы сторонним наблюдателем рисовать или записывать разговоры. Даже в раковом корпусе перед операцией она, пусть на мгновения, оказывалась в своей сказочной, поэтической, народной стихии. Вот одна из ее записей больничных разговоров. Возможно, именно Таня вызвала собеседницу на такие воспоминания: «Мне двадцать пять лет было. И приснился сон: солнышко спустилось мне на левое плечо и греет, греет. Я говорю: «Что ты, милое?» А оно все тут. Я в избу, и оно со мной. Пришла на работу, на конный двор, девкам рассказываю. Одна девка у нас была старая, и говорит: «Помяни мое слово, хороший это сон, замуж в этом году пойдешь». – «За кого, – говорю, – пойти? За эту лошадь, что ли?» Парни в войну погибли, а кто цел, до пяти лет служили тогда. И ведь правда. Вернулся Вася. Двух месяцев не погуляли, расписались».
Это был голос хорошо знакомой послевоенной калужской деревни. В нее, как в сказку, уходила она в самые тяжелые часы своей жизни, чтобы вместе с двумя придуманными ею детенышами-домовенышами мечтать, глядя на деревенский закат, всплывающий в ее памяти.
И опять про поездки в Тарусу на практику с курсом или с сестрой на этюды; «Деревни в 50-х годах – были еще оживленными, – вспоминает Наталья Ивановна. – Избы с их живописными очертаниями, естественно вписывающиеся в зеленое окружение… А внутри избы – целый мир, отработанный веками, с печью, большой, белой и сложной, как дом: тут тебе ниши и выступы всех очертаний и размеров (для тепла и просушки), и лежанка площадью с комнату в типовом панельном доме, и самое устье печи с целой теплой комнаткой перед ним. И мыться можно в этой печи, не только готовить. Тепло держит сутками, дров берет не так уж и много. Сколько акварелей с этой печью, и даже небольшая картинка маслом: печь, красивые занавески, красивая, необходимая утварь. Вот на акварелях большая деревенская комната, стены и фотографии на них, цветы на подоконниках маленьких окон. Целый мир запечатлен. Тут и люди, кто жил здесь, и старые, и молодые, и много детей. Ни одного лица с выражением безысходности, нищенства или моральной испорченности и нечистоплотности, достоинство на всех лицах, старых и молодых. Много портретов ребятишек поодиночке и группки друзей, сразу видно, что друзья и кто какой в этой компании. Наверное, многие узнали бы себя или свой дом, если бы увидели эти работы. Вместе с «портретами цветов» все эти портреты живой жизни Тарусы и ближних деревень, лесов, полян и Оки легли в основу дальнейшей работы Татьяны Александровой. Домовенок Кузька как будто из тех деревень, лешонок Лешик – как будто из тех лесов».
Могу подтвердить, что Лешик и вправду из тех лесов, куда Таня ходила с альбомом из поленовской баньки. Добавлю также, что не только Таня рассказывала сказки деревенским детям но и они рассказывали Тане былички как раз про тех самых леших, домовых, русалок. Помню, в семидесятом году, когда аллергия не давала мне дышать Таня спросила: «Ну, пожалуйста, вспомни, где тебе когда-нибудь, может, и в детстве, лучше всего дышалось?» И я вспомнил деревеньку на пути от станции Тихонова Пустынь к монастырю с тем же названием. Мы с отцом и с мамой прямо-таки бежали в 1936 году из тогдашней Западной области, где отца исключили из партии, а по ночам вызывали на допросы в НКВД. Вспомнил деревеньку в лесу, мимо какой мы проходили тогда. Извилистая речка с ракитами, серые избы, крытые золотой соломой. «Как здесь дышится!» – сказал отец… «Едем сейчас же туда!» – сказала Таня, мигом собралась, и вот мы уже шагаем по лесной дороге от станции Тихонова Пустынь. Деревенька оказалась на месте, звали ее – Копытцево, домов было не сорок, а восемь, ракиты стали еще огромней, а дома были под железом, обросли верандами, перекрасились в веселые дачные цвета. Жило в деревне несколько стариков и старушек, а летом наезжала родня с детишками – отдыхать и возделывать огороды. Дыхание, как в сказке, сразу же открылось. Здесь-то Таня и написала последний из ее деревенских интерьеров, отсюда – надписи на спинках кровати. А хозяйкин внук неутомимо рассказывал ей про то, как в здешних лесах неведомые существа «водят» подвыпивших стариков… Прямо-таки «Бежин луг».
Видимо, Таня и вправду была гением. Замыслы ее имели свойства расти и двигаться. И на ранних работах уже как бы лежал отблеск того, что будет создано в зрелости, в пору расцвета. Эти работы словно бы «выламывались» из той действительности, в какой они были созданы, не совпадали с ней. Об одной из таких работ, которая была курсовой работой студентки Татьяны Александровой, вспоминает ее сестра:
«Вот небольшая картина – “Сельский детский сад”, где запечатлено все наше богатство мир детей с душевными сокровищами каждого ребенка и общей для всех радостью жизни. Тут и мир цветущей под окнами, и вся бедность нашей жизни в те годы: кроватки вплотную друг к другу и раскладушка в проходе. И одна – добрая хорошая но одна – нянечка на всех этих ребятишек… И разумеется, Великий Вождь, Отец всех народов и всех детей на свете – на стенке…»
В эти стриженые спящие головки хочется вглядываться без конца, как и в чудесную девчушку в белом одеянии, шествующую, как некий дневной лунатик. Не вышло у Тани идиллической картинки колхозной и детской жизни, а портрет Сталина не только не помог признанию картины, но, наоборот, он как бы навис над этими головками, в которые вбивалось обожание вождя и радостное подчинение везде, во всем ему и любому начальству. Конечно, она владела реалистически-идиллическим стилем того времени, но каждая деталь словно вырывалась из этой картины и требовала себе свободного развития. Тут вся Татьяна Александрова: и портреты детей с передачей индивидуальности каждого, и ее будущие натюрморты (Таня любила писать вместо натюрмортов игрушки, брошенные детьми после игры, это сразу и сказка, и сценка из детской жизни, и, разумеется, настоящий натюрморт или, как его называют англичане, «стилл лайф», то есть «тихая жизнь»), тут и Танин излюбленный зеленый цвет, а вернее свет, тут и заоконный пейзаж, с которого начнутся все ее пейзажи, и букеты цветов на окнах, от которых пойдут все ее микропейзажи и портреты цветов, и приколотая к стене репродукция «Трех богатырей» Васнецова, намек на ее будущий сказочный мир.
Работа в 1950 году над «Сельским детским садом» была для Тани (ей тогда шел 22-й год) очень важным событием. Она уже почти нашла себя. Вот неотправленное письмо однокурсникам Борису Неменскому и Михаилу Стриженову: «О моей линии ты пишешь, о “своем методе обобщения”,– да, это верно, Боря. Она еще не определена до конца, не четкая и ясная совсем, но свой взгляд на жизнь, на изображение жизни – есть. Наивный он, может быть (многие говорят об этом) жаль очень, да ведь я не буду в этом замыкаться. Или не наивный, а идеализированно вижу жизнь (одно и то же). Посмотрим». А на деле – точность взгляда с ощущением идеала. И очень крупные замыслы.
В том же письме – как Таня работала над картиной: «Привыкаю детенышей рисовать. Но так ровно идет сейчас – даже страшно – затишье перед грозой. Ей-богу. Медленно, правда. Еще над образами не начала работать как следует. Интерьер только. Кроватки, стульчики с куклами, стены (даже портрет Сталина!), окно (с пейзажем!). Трудно с образами – мухи ужасно мешают, особенно сейчас, осенью. Человек не лежит спокойно больше пяти минут. 10 человек у меня вышло в картине. Самая большая головка – в пол-ладони. Страшно даже начинать их делать. Написала этюды спящих. Как я не надоела там – не понимаю. Целый день сижу, до закрытия, прошу оставлять кроватку неубранной, двигаю их немного. Ребятки, правда, привыкли, а скоро, наверное, спать без меня не смогут. Смешные они. Как все серьезно делают». Так она осваивалась в мире детства. Не Сталина будет когда-нибудь знать каждый малыш в России, а ее домовенка Кузьку. И вот – уступка требованиям времени: «Жаль, что в «Садике» нет образа руководительницы. Обидятся. Я ее нарочно в конце напишу».
В семидесятых годах ей не дадут иллюстрировать собственного «Кузьку в новой квартире», пусть испытывает себя в книжке-малышке Елены Благининой «Бабушка Забота». И тут вновь возникнут спящие дети со спящими игрушками, в бабушке легко узнается любимая Матрешенька, а среди малышей можно узнать Ванечку Скорикова, Таниного внука, хотя родится он тогда, когда Тани уже два года не будет на свете. Словно и Ванечка – ее давний замысел!
Какая досада, что ей по ее тогдашнему месту в иерархии (даже не член Союза художников!) не дали иллюстрировать «Кузьку». Это сделали графики Чайко и Гран. Их домовята выглядели совсем не деревенскими, а вполне западно-европейскими карлсонами, а детали современного быта вышли слишком натуралистическими. «Пусть у вас будут персонажи 17-ro, а быт 23-го века!» – умоляла художников Таня. Те говорили ей о своем художническом видении, затеяли теоретическую дискуссию, но Таня прекратила ее таким рассказом: «В наш магазин “Диета” пришла покупательница, вызвала директора и дала понюхать только что купленные ею котлеты: «Замените!» Директор сослался на инструкции, ударился в теорию. «Да я же не из принципа, – взмолилась покупательница.– Мне же их есть надо!»
Между тем первых домовых в деревенских избах он изобразила еще в студенческие годы. На одной картинке девочка в старинной одежде обнаруживает под веником возле кадки седого курносого человечка в красном колпаке и лаптях. Именно так начнется и закончится через много лет «Кузька». На другой картине – семья домовых: мама-домовушка в кокошнике под красным платком, отец, дед, трое детей, все облизывают деревянные ложки и слушают, что им не то читает с листа, не то рассказывает по невидимой нам картинке рыжеволосый домовенок, первый набросок Кузьки. Таня еще не знала тогда, что увидеть домового в колпаке – не к добру, все они потом ходили у нее с открытыми головами, и что имя Кузька подобрано точно – в некоторых губерниях домового называли «кузоватка».
После института Таня пять лет работала на студии «Союзмультфильм», делала так называемые задники, то есть писала рисунки-декорации в которых будут действовать рисованные или кукольные герои. Тесно ей было, наверное, в этом прикладном художестве: «задники» становились картинами розового от зари зимнего леса или таинственного майского ночного пруда с лежащим на воде среди цветущих кустов отражением белого месяца. Да и ее замыслы, например те же домовята, были вполне зрелыми и новаторскими, вот был бы мультфильм! И он возник, но уже после того, как «Кузька» был написан. В день Таниных похорон позвонила с телевидения Алла Константиновна Феодориди, уже давно искавшая режиссера. (Она как-то была у нас, хотела подвигнуть меня, известного, а значит, приемлемого для начальства детского автора на работу в «Мульттелефильме», но увидела Таниных домовых на стенах, получила в подарок «Кузьку в новой квартире» и стала искать режиссера для мультфильма, такого, чтобы не сделал из наших домовых пусть прелестных, но иностранцев.) «Можно Татьяну Ивановну? – попросила она. – Мы хотим ее порадовать. Режиссер нашелся, “Кузька” в плане, срочно нужен сценарий».
Я написал сценарий для фильма «Дом для Кузьки», хватило сил даже сочинить веселую песенку. Режиссером была Аида Зябликова, потом она сделала еще четыре серии «Кузьки», книжки ей не хватило, и сценаристке Марине Вишневецкой пришлось выдумывать для Кузьки новые приключения. По этому мультфильму домовенка узнали все дети в стране.
Как, наверное, томило Таню в ее молодости, перед картинами из жизни домовых, отсутствие самой сказки. Вот бы положить обе картины в какой-нибудь волшебный сундук, чтобы он по этим картинкам рассказал сказку. Не тогда ли возник замысел волшебного Кузькиного сундучка?
Какое счастье, что она сама решилась писать сказки по своим рисункам! Как много ей это дало! Длинненькие и кругленькие сошли с цветных листов и стали угрюмиками и веселяшками из ее последней сказки. Угрюмики все делают, руководствуясь только точнейшим расчетом, веселяшки же все придумывают только по вдохновению. А сюжет про то, как искали Алешу, превратился в сказку старой тряпичной куклы Акулины Мирмидонтовны про то, как потерялся в лесу крохотный Федотик, он успел пообщаться и с белкой, и с лисой, и даже с медвежонком и медведицей, пока его сестренки собирали землянику. Хорошо, что кукла им попалась по дороге, а то бы пропал Федотик! Наверное, этот сюжет возник из рассказов няни Матрешеньки про ее деревенское детство; одну из сестренок так и зовут – Мотей.
Но не пропала и повесть про детей-интеллектуалов, которые не хотят брать «одноклеточных» в космос. В 70-х годах Таня решила написать этакий «Бежин луг» у походного костра. Она часто рассказывала про походы по Подмосковью со своими студийцами, а заодно с юными астрономами, юными археологами из Дворца пионеров. В конце жизни она стала сочинять эти рассказы об инопланетянах, ребяческие фантазии о бессмертии, о том, как в будущем станут учить в школе: первоклассники будут в школах с историческим уклоном, как их называла Таня, еще и «первобытниками», пятиклассники кто – мушкетерами, кто опричниками, проходя одну эпоху за другой, причем главным наказанием для озорников и лентяев будет требование учителя: «Пожалуйста, изложи, как казнили и чем наказывали людей в изучаемую нами эпоху!», а 20-й век будет соответствовать переходному возрасту, когда столько изобретено, но при этом чуть не была загублена планета. К этому Таня добавила множество подобных историй, сразу и смешных и трогательных, озорных и строгих, торжественных. Вот рассказ про то, как один народ (весь целиком!) поплыл в гости к другому народу, чтобы вместе отпраздновать наступление всеобщего мира, ибо война – это, в сущности, дико извращенный насилием и смертью «поход» огромных масс одного народа «в гости» к другому народу, так уж пусть будут лучше званые и желанные гости, чем незваные и ненавистные!
Все это должно было собраться в «Таинственной тетради», куда старшеклассник записывал свои фантазии; он потерял ее на троллейбусной остановке, и вот тетрадь изучает мальчишка помоложе. Правда, сводить эти рассказы и толки в ту тетрадь пришлось уже мне одному. До сих пор не всегда различаю, что Таня записывала для себя, а что намеревалась вложить в уста сидящих у костра мальчишек с постиндустриального «Бежина луга».
Даже «Кузька», с его домовятами, лешиками, русалочками, кикиморами, двумя домами Бабы-Яги, не был полным и окончательным завершением Таниного замысла. Идея была еще крупнее. Вот что, к примеру, должно было быть сказано на Танином «Бежином лугу»:
«– Мне обидно, что они – не настоящие, никогда-никогда не увидим, не встретим, что их нету домовых, русалок, леших, ведьм, ну, всех в общем… Лет десять ждала-ждала эльфов (бабушкина сказка, что они за окном мелькают), а они не пришли.
– Понимаешь, если они уйдут из жизни, совсем обидно будет. И неправда, большущая неправда. Помнишь у Петрарки: при разговоре пар изо рта – это еще не всегда живые. А литературные герои живее, чем некоторые живые люди. Тепла и толку от них больше.
А вдруг когда-нибудь люди научатся создавать (сейчас – голография) по своему образу и подобию не только богов и детей, но и (зачеркнуто: небольших роботов)? Это же символы отношений человеческих – к природе, к людям, добро и зло – это ясно… (Зачеркнуто: Одиссей, Буратино, Татьяна…) Не нам отказывать им в праве на жизнь».
В этой записи Таня упомянула историю, рассказанную Львом Токмаковым, когда он вернулся из Польши. Обсуждали шахтера, художника-примитивиста. Тот слушал выступления и наслаждался. Потом взял заключительное слово: «Хорошо говорили паны. Спасибо всем. Но вот с вами, пан искусствовед, я решительно не согласен. Вы говорите, что гномов не существует? А вот эти маленькие, бородатые, в красных колпачках, это кто по-вашему?» Вот тут бы и войти живому гному, как об этом мечтала Таня!
И еще один замысел. То, как еще в девичестве она задумала себя взрослую.
«Какой я человек? – записала она в двадцать лет. Оказывается, я сама совершенно не знаю… Не хватает мне мудрости жизни, но данные сильного, большого человека – есть: и я постараюсь быть им, быть достойной себя… Я – это я, жизнь у меня одна, одна жизнь! И жить так, как я хочу (в главном, конечно). Стать таким человеком, каким хочу».
И еще: «Жизнь – одна, и страшно, если она пройдет без следа для людей, прожить и уйти – слишком дорога жизнь для этого. Ведь больше никогда я не буду на земле, не увижу, что сделали и как живут люди».
Она стала таким человеком, каким хотела стать. И ни один из ее замыслов не мог бы не только осуществиться, но и возникнуть, если бы у нее не было в юности этого замысла – стать такой, какой хочется.
4.
Ее духовный расцвет пришелся на так называемую эпоху застоя. «А зачем я здесь?» – наверное, не раз думала она не только на методических совещаниях. Но раз уж я пишу ее портрет, то надо помнить, что она почти никогда не жаловалась. Лишь однажды донеслось до меня, как уже после операции продолжает мучить и томить ее страшная болезнь. «Можно мне не жить?» – задумчиво спросила она. И очень внимательно выслушала все аргументы против. Конечно, все ею написанное могло участвовать в жизни при ней, конечно, ее и при жизни могли бы признать, понять и оценить. И какое это было бы счастье не только и даже не столько для нее! О том, что этому помешало, скажу коротко и сухо.
Время было казенным, абсурдным и пошлым, хотя мы бы этого не ощутили, не будь рядом стольких людей внутренне свободных, с ясным умом и чистой душой. И все же… «Берестов тащит свою жену в литературу», – сколько зла принесли ей эти пошлые толки. «Он ушел от семьи к этой женщине, а вы ее печатаете?» – гневно произнесла некая дама, которая теперь (раньше это делали Горький, Чуковский, Маршак, Житков) «курировала» детскую литературу, встретив на обложке «Кати в Игрушечном городе» наши фамилии. Дело тут не в пуританстве дамы. Мне кажется, я ее видел, когда выступал со стихами на вечере в Доме литераторов перед издателями и их «кураторами» из Комитета по печати. Властная пожилая дама металлическим голосом твердила кому-то: «Кто посмел пригласить сюда Берестова?» Моя репутация была испорчена подписью под письмом в защиту Синявского и Даниэля. Ну, а какая может быть жена у такого человека?
А еще – иду по льду из Поленова в Тарусу, в читальню, получив письмо от критика Веры Смирновой про нашу «Катю»: мол, книга слишком похожа на повесть старой писательницы Э. Эмден. И моя телеграмма из Тарусы, что сходства нет никакого. Вера Васильевна предупредила, что ей поручили разгромить книжку, и как бы спрашивала нашего разрешения на это. После той телеграммы она не пришла делать доклад в Дом детской книги.
Не буду писать о гонениях и гонителях, мучениях и мучителях. Таков был стиль эпохи. Вот Танина запись про безымянных бюрократов шестидесятых годов: «Командировка. Скучные деятели подписывали бумаги… Кивают друг другу и поддакивают. Мы им деликатно объясняем, будто сами не очень понимаем». Нужно было прибедняться, придуриваться, выдавать большое за малое, новое, необычное за привычное, общепринятое, давно одобренное кем-то «сверху». И не только в учреждениях, а порой даже в семье, в дружеских компаниях. А то пойдут всякие слухи, толки, а за ними и начальственные, как тогда выражались, «оргвыводы».
– С тобой, – говорил я Тане, – все происходит: как в чеховском рассказе «Детвора». Малыши играют в лото, ставят по копейке. А у гимназиста – рубль. Но в игру его не берут: «Нет, нам нужна копеечка!»
Ее заставляли чувствовать себя нежеланной гостьей, жалкой просительницей, а она была по всему своему складу – хозяйкой.
Во время Московской Олимпиады в 1980 году Таня меня удивила. Я-то думал, что она будет заглядываться на спортсменов, на экзотических туристов, а она глядела на москвичей, которые остались почти одни в закрытом на дни Олимпиады городе, все ей казалось, что вон ту старуху она помнит молодой, а этого импозантного мужчину когда-то за детскую ручонку переводила через улицу. Ах, как жаль, что почти не осталось ее цветных рисунков с чашей Лужников, сотнями лиц-песчинок, моментами состязаний! Турист-иностранец глядел Тане через плечо. Я перевел с английского его слова: «Я – греческий инженер. Мне очень нравятся ваши рисунки». И Таня подарила их ему, все до одного, добавив, уже не для перевода: «Во-первых, олимпиады придуманы греками, а во-вторых, я – москвичка, я – здесь хозяйка, пусть думает: вот как видит мир первая попавшаяся русская женщина».
И я вспомнил Всемирный фестиваль молодежи в Москве в 1957 году, наше братание со всем миром. И всюду фигура русской красавицы в кокошнике и сарафане, в руках – на расшитом рушнике хлеб-соль, в виде арки слова «Добро пожаловать!» Вдохновение свое оформители черпали с почтовой открытки, которую Таня вместе с Наташей придумала и нарисовала к фестивалю. Где только и в дни фестиваля и потом не появлялась эта композиция, увеличенная до гигантских размеров, подслащенная, приукрашенная! Разумеется, никакого авторского права, ни копейки за идею. Натурщицы не было, Таня писала хозяйку фестиваля с самой себя. И что удивительно! Запомнил открытку, а через год в калужском селе Воткино увидел Таню в настоящем, из бабкиного сундука, народном костюме, в повойнике, «с давками и пуклями», в поневе, рубахе и занавеске. Наряд, по мнению всего села, так пришелся ей к лицу, что на Тане и остался (плата была символическая), лишь валенки с галошами пришлось вернуть. А потом в этом костюме она позировала самой себе перед зеркалом для портрета Купавы, сказочного персонажа из «Снегурочки» Островского… Постепенно, эскиз за эскизом, она превратила свое лицо в юный лик совсем другой женщины, щедро использовав для узоров, украшения и фона чудом попавшие к ней листочки золотой фольги. Была и серебряная фольга для Снегурочки, никак не могла найти для ее портрета натуру, а сама не чувствовала себя Снегурочкой, гостьей в этом мире, а не хозяйкой. Есть только один набросок…
После Таниной операции, каждый день дрожа за ее жизнь, я стал записывать за ней, не нарочно, а среди других записей, ибо ее дела, ее слова, ее здоровье стали главным содержанием моей жизни. Вот некоторые из моих, а заодно из ее собственных записей:
«15. 11. 79 г. Ездим с Таней по аптекам. Чувствует себя крепче. Вторую половину дня провели в читальне ЦДЛ, читали Шейна, дивный мир народной песни. Вечером Таня рассказывала Галке и зятю Андрею, как ей на занавеске и в окне больничного бокса после операции виделся тот мир, лица людей, большей частью незнакомых, которые как бы собрались и остановились на мгновение, чтобы показаться ей и увидеть ее. Среди них было молодое (лет 27) лицо ее няни Матрешеньки, живописное, красочное, а в небе, в рисунке ветвей –графичное лицо моего папы. Матрешенька была сплошная доброта. Папа был строже, как бы суше, но он тоже добр и не хочет, чтобы Таня очутилась в том мире. Он заботился обо мне, пусть Таня останется со мной. Он хотел осуществить что-то свое через меня, чтобы это узнали… Тот мир какой-то, как Таня говорит, разжиженный. Если у нас тесно, то там они как песчинки в пустоте. «Завязать бантик – даже таких радостей они лишены. Но там какие-то свои законы, неведомые нам. Оба мира как-то связаны. И от того, что мы делаем, зависит какое-то их будущее счастье». Потом читала очень смешные записи больничных разговоров.
2. IV. 79. Танюша устала: «Нельзя вешать на один гвоздь шубу и полотенце».
22. V. 79. Знакомая дама укладывает дочку спать «по Споку»: поплачет, мол, и перестанет, а назавтра и не заплачет. Таня: – А как же колыбельные? Как же сказки? При таком способе не было бы у Пушкина его мамушки…
9. VII. 79. Прилегла на траву в лесу: «Хочу полежать и поглядеть в небо, чтобы вспомнить это зимой».
Таня радовалась: «Земляники, как солнышко, черничинки, как синие ночные фонарики, и ничего не надо ни готовить, ни даже мыть, сиди и ешь». Она и в лесу осталась доброй хозяйкой, все меня угощала. Потом пошел лес с папоротником, потом канавы, залитый черной болотной водой. «Тут, – сказала Таня,– у комаров и ясли, и детсады, и школы, и университеты».
Дивный мягкий мох, тонкие рябинки в подлеске. Голоса птенцов как позывные. Окрепшие, уверенные, это и «Мама, я здесь!», и «Хочется есть!», и просто «Я есть, я живу!»
12. VIII. 79. С Таней – в Селятино… Таня устала, думает о конце, напуган, утешаю ее… Детская игровая площадка в древнерусском стиле, 30 витязей, выходящих из лужи. Милые дети. Таня: «Город с биографиями, но без истории».
13. VIII. 79. Ожидание на жарком полустанке. Туча. Таня любуется фигурками людей вдали, воробьем, вскочившим с рельсов на платформу, трясогузками. Слева ей чудится немецкий пейзаж, справа – японский. Облака закрыли солнце, благодать, мы счастливы.
Дачный лес, полный отдыхающим народом. Таня: «Смесь Брейгеля с Левитаном».
9. ХII. 79. Таня эти дни обижалась на меня за желание куда-нибудь уехать, чтобы работать, и мы, к моему ужасу, не ладили. Вышли гулять, удивились, что так было. Таня: «Боги, если они сочувствуют людям, видя, что самые близкие не ладят, думают, наверное, что людям нужна война, и не препятствуют ей». Пошли по освещенному солнцем снежному полю. Лесок с птицами на верхушках деревьев. Таня: «Солнце низкое и лес сам себя затенил, хоть он и прозрачный», и указала на тень леса на стене пятиэтажки. Оглянулась: «Дымы над ТЭЦ и все прочие таковы, что, глядя в сторону города, чувствуешь себя Наполеоном, наблюдающим пожар Москвы».
Из Таниных записей:
«Человечество сейчас как дети. За ними глаз да глаз. Прятать острые предметы.
Человечество – единый самообучающийся механизм, то есть организм. Иначе почему все так любят поучать друг друга?
Наш век – революционный. Каждый совершает или хочет совершить какую-нибудь революцию, всякую, любую по качеству и количеству, что в ком заложено. Кто Революцию всемирную, кто революцию собственного живота (не кушать то-то и то-то). И все верят – такое время революционное, наш век. И НТР как слагаемое, и всякие прочие революции. Даже стали говорить – революция в области такой, сякой, революция того или сего… И достается лучшим, достается болей, тяжести, смерти. От дела достается, от свершений, и – от злобы, и зависти, и темноты.
Революция Духа? Потихоньку, может, и произойдет. Наверное, в этом и суть. Революция без крови (в самом крайнем случае – кровавые мозоли, и то у желающих, и то считается плохо: плохо продумано, плохо придумано). Вот это будет Революция!
А может, уже происходит? Что произошла – едва ли. Кровь льется по всей планете, то там, то там. Дураков, что ли, много рождается. Или всепланетная дурость всех веков держит этот уровень. Скорее всего так. Если человек в чем-то дурак, то займется делом, в котором он – умный…
Мимо окна бежит человек в тренировочном и кедах. А все-таки здорово, что люди уже одеваются хотя бы удобно и как хотят. Хорошая мода – свобода. Пусть хоть в «малых формах» пока. Через еду и всякий быт.
Такой наш век – революционный. А тихая-тихая революция, может, она уже и идет (в смысле – происходит). И мы не очень слышим, потому что тихая.
И снова – мой дневник:
«11. Х. 81. Вспомнил, как Пушкин загадывал загадки: «Вот загадка моя, хитрый Эдип, разреши». Сфинкс убивал тех, кто не мог угадать, «кто утром на четырех, днем на двух, вечером на трех ногах». А это означало «человек» или проще «я сам», в детстве на четвереньках, в старости – с палочкой. Таня ахнула: «Кто не понимал, что речь идет о нем самом, того убивали. Вот и человечество должно понять, что ответ на мировую загадку – оно само! И убийство прекратится навсегда…»
13. Х. 81. Фольклорный концерт в ЦДЛ. Мы боялись, что не будет билетов, что писатели кинутся на концерт, особенно почвенники, которые с недоумением будут смотреть на меня: он-то, городской, что здесь делает? Из писателей пришли лишь Вебер и я. Многих уговаривал, кто по другим делам заглянул в ЦДЛ, но все куда-то спешили, в том числе и главные «народолюбцы»… Мы с Таней сидели в первом ряду и были просто счастливы. Таня время от времени рисовала цветными фломастерами. На сцене сидела красивая женщина, одетая как школьница, в коричневом платье с белым воротником, глаза ее со сцены посверкивали, она улыбалась, а со стариками и старушками, ее певцами и плясунами, обращалась по-матерински, как с малыми ребятами. Объясняла особенности пения и танцев, называла фольклористов, которые рекомендовали ансамбль.
От всего концерта поразительное ощущение доброты и веселости. Таню заметили и, уплясывая со сцены, именно ей улыбались и махали руками.
Ой, по травке, по муравке гулять – не нагуляться.
Ой, кого люблю, кого люблю,– глядеть не наглядеться.
15.1II.82. Таня по пути с моря вспомнила, как во время войны в Ярославле водила в детсад маленького эвакуированного мальчика и рассказывала ему про очень маленьких людей с короткими именами (2-3 буквы, у царя – целых 5 букв) и про их удивительную жизнь. Об этом напомнила ей мышь, перебежавшая через улицу.
21. V. 82. Мы с Таней в Малеевке. Впервые через болотце, каким стала дорога, пошли на тот выгон среди берез, где много бывали в прошлом году, цвели баранчики – Дюреровы первоцветы. Цвели хвощи. Таня их рисовала. Они напомнили ей негритянок в юбочках из пальмовых листьев.
Вечером у другого оврага – запахи и белые видения черемух, в глубине – два соловья. Красноватая и розовая пашня на закате. Красный свет заката сквозь деревья. Таня все тревожилась, что соловей испугается нас и перестанет петь. Я ответил: «Соловей никого не боится, когда поет». Потом он помолчал. Таня испугалась, не съела ли соловья наша знакомая сойка. Я утешил: «Все боятся соловья, когда он поет». Может, это и так…
Вечером в комнате у Веры Николаевны Марковой. Она вспоминала, как в деревне рассказала французскую сказку про голубую птицу, а потом услышала за стеной: хозяйка пересказывает ее уже как глубоко русскую, и почувствовала себя кем-то вроде странствующего купца, которые в старину перемешивали сказочные сюжеты… Она помнит младенческие грезы. Все до одной розовые, счастливые. А потом они сменились тревожными и кошмарными, младенчество кончилось, началось просто детство. Считает, что все дети видят в темноте свои грезы и поэтому боятся ее. Но много и красивых грез. Не многие помнят об этом. Как вообще мы мало знаем человека, самих себя!
Когда слушали ее, возникло чувство, что смерть для человека необязательна, ее что-то «прививает» нам лет в пять, вкладывает в нас эту программу.
Природа – сфинкс. И тем она верней
Своим искусом губит человека
Что, может статься, никакой от века
Загадки нет и не было у ней.
Таня сказала, что природа загадывает человеку загадку про него самого, а он ищет отгадку в природе, где угодно, но не в себе, и за это каждого карают смертью. Отгадает, как Эдип, и смерть упадет со скалы.
Стихи Веры Николаевны про Таню:
В ее глазах прелестная открытость
С которою ребенок видит мир,
Не эта стекленеющая сытость
Людей, давно объевшихся людьми,
Не знающих, как велика потеря –
Все увидать невидящим зрачком.
Как хорошо впервые встретить зверя,
Впервые познакомиться с цветком.
Из Таниных записей:
«Этой ночью приснились сны, много снов.
Первый возникает ясно, ясно так: “У вас в пространстве – север, юг, запад, восток, юго-запад… Иначе вы заплутаетесь, заплутаетесь. У нас для ориентира, как компас, – добро и зло. Вернее, по-вашему – доброта, не просто добро, доброта и зло”.
Чтоб не забыть – дали кусочек (пространства?) – чего-то другого зажала в правом кулаке – что-то вроде мягкого пергамента (оторвали кусок кожи) – сжимала его все другие сны – всякие-всякие, про Валюшу, Галеньку, Андрея, И. Грекову (как будто она позвонила, и мы разговаривали с ней про Малеевку) – распахнулось окно, и Валюша закрывал его – через все это сжимала в руке кусок из того сна, чтоб не забыть его.
29. XI. 82. Как-то грустно писать дневники. Наверное, потому, что о проходящих днях. Даже смысл живописи понятен. Такой же прекрасный серый день, как сейчас, голые деревья. Но деревья качают ветками, птицы залетают на балкон. Очень уж прекраснейша жизнь. Просто чудо. Жаль, что проходит. Но ежели бы так все осталось в неподвижности навечно,– не то к вечеру все бы со скуки померли. Да и никакого вечера быть бы и не могло. А вот ежели движение вечно – и для нас, для людей, тоже – ей-богу, больше радости было бы. Уж очень все здорово!
Сегодня Матрешенька приснилась. Тихая, милая, добрая как всегда. Спали с ней в разных комнатах. Я говорю ей, что боюсь проснуться – страшный сон, что ее нет. А вот есть, и все хорошо, и никак не наслушаешься ее милого голоса. Так и стояли обнявшись.
Наверное, надо записывать замыслы. Даже самые яркие, определенные. Потом загораживаются. Как тот сон о добре и зле. Держать в руке этот исписанный кусок пергамента (из вечности, что ли? Слово ВЕЧНОСТЬ так прекрасно, что даже кажется суровым. Ну, это с детства, наверное. «Вечно ты возишься, копаешься, шнурок в ботинок засовываешь… Ждать тебя вечность, что ли?») Почти приснилась притча о добре и зле (дома, в Москве) и еще – последние строчки несколько раз повторила, чтобы запомнить (приблизительно) – ПУСТЬ ОКЕАН ВРЕМЕНИ СВОИМИ ЧИСТЫМИ ВОДАМИ ОМЫВАЕТ ЭТУ БЕДНУЮ ПЛАНЕТУ».
Одна из последних записей про Таню: «Люди забывают плохое, они незлопамятны. И если они не забыли язык, идущий из самой глубины времен, значит, это очень хорошая вещь», – сказала Таня.
Один из последних разговоров:
– «Мороз и солнце… Пора, красавица, проснись…» Бедный Пушкин! Не было такой женщины. Это его мечта.
(Потом проверил. Еще в лицейских стихах-мечта: «Я жду красавицу драгую. Готовы сани».)
Последнее великое увлечение работы Ефима Честнякова, который так ей близок и как художник, и как сказочник.
Последний выход в город – на выставку Честнякова.
Последняя написанная сказка – про Разиню и Растяпу: «Нужна общенациональная, с детства, прививка против разгильдяйства».
Последний замысел в изобразительном искусстве. Купила для этого картон и темперу. Внутри, как на иконе, кто-нибудь из героев ее любимых детских книг, ее святыня, а вокруг, в квадратных «клеймах», – самые дорогие эпизоды из этих книг. Первой, судя по наброску, была Марийка из книги «Марийкино детство».
Последняя радость Статья в декабрьском номере «Детской литературы» (успела получить, умерла она 22 декабря), Лола Звонарева, «Пишущий художник». Все и про все сказано, и про «Кузьку», и про «Лялю Голубую и Лялю Розовую», и про «Катю в Игрушечном городе», и про «игрушечную школу», и про «портреты цветов», и спящий Кузька воспроизведен. (Про то, что существуют, написаны «Друзья зимние, друзья летние» и «Таинственная тетрадь», не только Лола, но и мы с Галкой и Наташей не знали.) Когда я читал то место в статье, где говорится, что образцом для Тани была Елена Дмитриевна Поленова, Таня с трудом произнесла: «Как… это… справедливо…» Думаю, «это» относилось вообще к весточке из будущего ее произведений, которую успела-таки получить она сама.
Последние слова в ответ на: «Тебе очень плохо?» – «А почему… ты… так… думаешь?»
Первая запись в книге отзывов на посмертной выставке «Портрет цветка – портрет ребенка» рукою сказочника Эдуарда Успенского:
«Здравствуйте, Таня!»
1989
Сказку про Кузьку можно прочитать здесь