Светлые силы. Из книги воспоминаний
У всякого человека в детстве бывают великие замыслы, но лишь немногие верны им всю жизнь. В стихах «Девочка» Николай Гумилев сказал об этом:
И я знаю, что в детский постели
Не спалось вечерами тебе.
Сердце билось и взоры блестели.
О большой ты мечтала судьбе.
Стихи обращены к другой женщине, но их можно отнести и к Ане Горенко, которую поэт встретил и полюбил в ее 14 лет.
Утонув с головой в одеяле,
Ты хотела быть солнца светлей,
Чтобы люди тебя называли
Счастьем, лучшей надеждой своей.
Удивительное определение счастья! Как раз о том и мечтала у Черного моря загорелая лохматая девочка в рваном платье и в туфлях на босу ногу. Никто не узнал бы в ней царскосельской барышни, дочери флотского офицера. Здесь, в Херсонесе, где она как-то нашла камень с античной надписью и в сопровождении взрослых торжественно отнесла в музей, девушка-подросток ждала своего царевича, мечтая о великом:
Боже, мы мудро царствовать будем,
Строить над морем большие церкви
И маяки высокие строить.
Будем беречь мы воду и землю,
Мы никого обижать не будем.
Самое удивительное, что эти мечты сбылись, хотя царство ее было невидимым. Высокими маяками, указывающими путь, и большими церквами, где ищут утешение и надежду, стали ее стихи.
Всего прочнее на земле печаль
И долговечней царственное слово –
подвела она итог. Слово выражает печаль и освобождает от нее. Царственность была у нее не только в слове, но и в облике. Это поражало всех, кто ее знал, в том числе и меня. Сбылась, в идеальном смысле, даже такая мечта той необычной девочки:
Выстрою шесть броненосцев
И шесть канонерских лодок,
Чтоб бухты мои охраняли.
В подтверждение даю запись о последней встрече с Анной Андреевной. Бродили по Замоскворечью с Павлом Филипповичем Нилиным. Меня поражало его профессиональное любопытство прозаика. Заглядывал в окна первых этажей, вслушивался в обрывки уличных разговоров, ухитрялся еще издали уследить какую-нибудь живую сценку, делая себя и меня ее свидетелями. Незаметно вызывал людей на интересные ему (и его записной книжке) разговоры. Недавно присел на скамью перед песочницей, где возился темнокожий малыш. Его, как сказал Нилин, «пасла» русская бабушка, старая москвичка. Нилин молча наблюдал за игрой ребенка. Для бабки он незаметно стал почти своим и она доверилась ему: «Был у дочки поляк. Обещал забрать к себе в Варшаву. И вот пропал куда-то». Нилин с пониманием выслушал и, подумав, добавил: «Поляк ли?» Бабка глянула на черненького внука: «Вот и я думаю, поляк ли?»
Павел Филиппович сообщил, что на Ордынке у Ардовых снова остановилась Ахматова, приехавшая из Ленинграда. Начальство изменило к ней отношение, сажает в президиумы. Одна поэтесса, рассказывал Нилин, дама, писавшая не только о любви как таковой, но и о любви к начальству, попросила Анну Андреевну сняться вместе и услышала в ответ величественное: «Сегодня я не в лице». Когда-то я рассказывал Нилину о встречах с Ахматовой в военном Ташкенте, что-то вспомнил и тут. «Вот окна Ардовых. Зайдем?» – Павел Филиппович испытующим взором посмотрел на меня, увидел мое смущение и радость. Он словно поставил, как в кино, сцену встречи бывшего ученика, некогда восторженного подростка, с постаревшей, уже на излете жизни, великой поэтессой. По сюжету самой жизни так и должно было произойти. Вот моя запись, к сожалению, слишком беглая, скомканная, Нилин написал бы подробнее, ярче.
19 апреля 1964 г. С Павлом Нилиным у Ахматовой. Она располнела, но по-прежнему красива. Нилин вспоминает ее ранние стихи. Ахматова восклицает: «Мне тогда было 24 года!» Подпись под письмом читателя: «Ваш вице-адмирал». «У меня свой флот!» Ее связь с морем: предки – греки-пираты, дед – защитник Севастополя. Читает стихи: «Запад клеветал и сам же верил». Вчера она ездила в Коломенское: «Весна начинается с прошлогодней травы». Жена Ардова! (Axматова остановилась у нее) на прощанье: «Ну как? Правда, она поразительная?» Ахматовские мальчики-поэты, одним из которых 20 лет назад был я сам. По-прежнему робею перед ней, и по-прежнему она и хороша со мной и как-то во мне сомневается. Вспоминаю военный Ташкент. Ахматова читала трагические и не совсем понятные мне стихи, а я слушал, ни о чем не спрашивал и был счастлив.
Все это слишком бегло и нуждается в пояснениях. Начнем с вице-адмирала. Ero фамилию Анна Андреевна закрыла рукой, оставив лишь «Ваш вице-адмирал». В письме, как я успел мельком разобрать, читатель сообщал, что вырос вдали от моря и что к морю его привлекли стихи Ахматовой, он их любит всю жизнь. Так что, опять-таки в идеальном смысле, он и впрямь стал ее вице-адмиралом, как-никак Ахматова стихами влекла его к морю, вызвала желание стать моряком. Показав письмо и помянув пиратов-предков, внучка защитника Севастополя в тот миг, наверно, ощущала себя той самой «приморской девчонкой», которой для полного счастья не хватало шести собственных броненосцев и шести канонерских лодок. Но при этом: «Будем беречь мы воду и землю, мы никого обижать не будем».
Тут она несколько расходится с великой гречанкой Сафо, писавшей в VII веке до нашей эры:
Конница – одним, а другим – пехота,
Стройных кораблей вереницы – третьим…
А по мне – на черной земле всех краше
Только любимый.
(Перевод В. Вересаева)
Ахматову часто сравнивали с Сафо. В конце ее жизни, во время триумфальных поездок в Италию (премия Таормино) и в Англию (степень почетного доктора литературы в Оксфорде), ее часто в газетах и в речах величали этим именем. Но в ее поэзии Сафо почти не поминается. Сравнения с великой гречанкой стареющая Ахматова отвергла:
Хвалы эти мне не по чину
И Сафо совсем ни при чем.
Но вернемся к беглой записи. Нилин похвалил и щедро процитировал ранние стихи Ахматовой. Насколько я знаю по Ташкенту, она ревновала читателя к ним. Можно понять, как огорчали ее те, кто предпочитал ее раннюю лирику, почти не замечая или не принимая поздней.
Нилину, как я увидел, она простила любовь к ее первым сборникам. Ведь он читал наизусть и, значит, запомнил столько стихов, конечно же, в молодости. Отголосок ее былой, как она выразилась, «двусмысленной славы»: комсомолец, служил в угрозыске – и нате вам –всем «пролетарским» предпочел «устарелую», «упадническую», проклятую литвождями Ахматову!
Павел Филиппович посмеивался, что я – однолюб, не завожу романов. «В старости пожалеешь. Бывало, иду, молодой, красивый, кожанка, сбоку маузер, девушки стелются, как рожь на ветру, а я на них не смотрю!» Вот какой герой читал девицам и слышал от них молодые стихи Ахматовой!
В прочитанных Анной Андреевной стихах меня слегка задели слова о Востоке:
Запад клеветал и сам же верил,
И роскошно предавал Восток.
Юг мне воздух очень скупо мерил,
Усмехаясь из-за бойких строк.
А наш Ташкент? Если это Восток, то кто ее там так роскошно предавал? Ничего не могу сказать об этом. Если же Ташкент – это Юг, то в строке про воздух, который он ей скупо мерил, есть, наверное, своя правда, там она много болела. Но из-за чьих бойких строк он ей усмехался? Из-за ее собственных, какие писались, прямо у нас с Эдиком Бабаевым на глазах, так легко и щедро? Или из бесчисленных переводов с подстрочника, которыми там много занимались друзья Ахматовой?
«Ахматовские мальчики-поэты, одним из которых 20 лет назад был я сам». Я обрадовался им. Значит, Ахматова верна себе, дружит с молодыми и они счастливы рядом с ней, как были счастливы мы. Впрочем, это уже не совсем юноши. В Ташкенте таких рядом с ней не было,– все на фронте, один Гребнев к ней сбежал из госпиталя.
Одним из молодых (потом я легко узнал его) был Анатолий Найман, другой и третий тоже могли быть ленинградцами. Люди, которых дал ей не юг, как нас с Эдиком и Зоей Тумановой, а север, некогда финский. Его Ахматова и воспела в прочитанных нам с Нилиным стихах:
Но стоял как на коленях клевер,
Влажный ветер пел в жемчужный рог,
Так мой старый друг, мой верный Север
Утешал меня, как только мог.
Я не скоро узнал, что «железная Суоми», молвившая ей: «А ничего, живи!» – это Карельский перешеек. Литфондовскую «Будку» в Комарове потом так часто поминали друзья Ахматовой, поэты-ленинградцы. Уже после ее смерти встретил постепенно Евгения Рейна, Александра Кушнера, Анатолия Наймана. Все приняли меня будто старого знакомца. Анатолий Генрихович, уже знавший воспоминания Бабаева и мои, даже сравнил ташкентский круг ахматовских друзей с ленинградским. Я спросил, вспоминала ли Анна Андреевна военный Ташкент и нас с Эдиком. «А почему мы вас так любим?» – ответил Найман вопросом на вопрос.
Итак, Ахматова опять, как в Ташкенте, прочла трагические и не совсем понятные мне стихи. И опять я слушал их и был счастлив. Очень обрадовался ее словам о Коломенском. Я тоже его любил, часто ездил туда зимой и весной с друзьями-студентами, а первый раз прибыл в Коломенское один в конце весны 1944 года, вернувшись в Россию из Ташкента. Директор школы-интерната, где я жил, послал меня в совхоз «Огородный гигант» за капустной рассадой. Я запряг в телегу интернатскую лошадку Зорьку и потрусил в сторону Москвы. В совхозной конторе не было ответственного за рассаду лица, попросили подождать часа два. Увидел каменный шатер в Коломенском, сел в телегу, и Зорька повезла меня к храму.
Я рассказал Анне Андреевне, как привязал лошадь к липе возле какого-то из музейных зданий, как сторожиха (я приехал в выходной) бегала домой к научной сотруднице: «Да покажи ты ему музей! Видно же, парнишка учебный! Зря, что ли, он лошадь гонял.’» Я был босиком. Как холодно было моим пяткам в храме и в каменных палатах, зато как я радовался теплым деревянным полам в домике Петра Первого!
Почти каждая ахматовская строка способна жить одна, в виде афоризма или эпиграфа. Это заметил Бабаев: «Смотри! Берем первое попавшееся. Эпиграф! «Перед весной бывают дни такие. Анна Ахматова». Следующая строка – опять годится на эпиграф: «Под плотным снегом отдыхает луг. Анна Ахматова». И так далее. Можно сделать эпиграфом даже строчку с частью фразы: «А песню ту, что прежде надоела… Анна Ахматова»!»
Я уже писал, что Ахматова считала время не летами, а вёснами. Мало того. Любую ее фразу о весне можно сделать эпиграфом. Например ту, какую я записал: «Весна начинается с прошлогодней травы». Какие вышли бы блестящие, с подтекстом, стихи про то, как является из-под снега пожухлая прошлогодняя трава. Однажды на вылезшем под весеннее солнышко газоне я увидел совсем свежие на вид, прошлогодние бело-розовые маргаритки. Казалось, вот-вот они выпрямятся и доцветут свой век, а потом распустятся бутоны, тоже на вид такие живые.
1989–1995