Вадим Прохоркин
Воспоминания о В. Д. Берестове
Летом наши игры неожиданно прерывались чьим-нибудь призывом: «Пошли купаться!» Шумной, горланистой оравой мы шли к Яченке.
Купаться… Нет, не на Оку. Туда
Нас через центр родители водили.
В сандаликах мы шли, в носочках белых,
Как будто не к реке, а к строгой тете.
На Яченку! К ней можно босиком.
Она – свой брат. Она, как собачонка,
Знай, лижет травянистый бережок.
Путь к Яченке был довольно долгим, но нас это не пугало. От Валиного дома по улице Герцена надо было идти до Пятницкого кладбища. Там повернуть на улицу Труда и мимо тополей моего прадеда идти до пивзавода Фишера. От него – к Симеонову городищу (по имени князя Симеона Гордого, внука Ивана Калиты; тут, по преданию, стоял его дворец), а дальше – к давно заброшенному татарскому кладбищу. За кладбищем, с горки, открывался чудесный вид на яченскую пойму и находящуюся за ней сине-зеленую стену калужского бора. Из-за этой стены бора и вытекала Яченка. Справа от реки, на взгорке, был виден пригородный поселок Подзавалье, бывшая слобода. Какое звонкое название, и историческое: Под-за-валье! Туда мы, мальчишки, не ходили – там хулиганистые ребята могли чужого и поколотить. А на речке все равны и никакого антагонизма между купальщиками не замечалось.
Купались мы в том месте, где угол бора примыкал к речке. Там высокий обрывистый берег и с него было хорошо нырять в воду. Быстро скидываем с себя майки и трусы, и один за другим прыгаем в воду. Плавать мы уже умели. И я, и Валя освоили это дело после окончания второго класса школы. Плавали, конечно, по-собачьи:
Хватило мальчишеских сил.
Я речку мою переплыл.
И вот я на том берегу!
Зубами стучу на бегу.
Плаваем и барахтаемся в воде до посинения. На берегу долго прыгаем на одной ноге, вытряхивая из ушей воду, греемся у кем-то разожженного костерка. Наблюдаем, как несколько мальчишек ловят рыбу бельевой корзиной.
Бельевая корзина – не местное ли это изобретение. Её плели из ивовых прутьев прямоугольной формы. Делали корзину вместительной, носили её на лямке через плечо. Бельевая – потому что женщины носили в них белье полоскать на речку. Использовали и для других целей, например, для сбора грибов, и при удачной «тихой охоте» хвастались: собрал грибов целую бельевую корзину – бельевая корзина служила мерой успеха.
Обсохнув и согревшись, опять всей оравой идем вдоль берега в лес. Там нас ждут заросли черники и родник. Вокруг родника – земля в рыжих пятнах, потому как в воде много железа. На другом берегу Яченки подзавальские женщины полощут белье, колотят его вальком на плоском камне:
Старуха белье полоскала.
Вальком колотила она.
Еще дальше совсем тихое и укромное место. Там женщины купаются нагишом, моют детей. Те из них, что моложе, завидев нас, прикрываются руками, или поворачиваются к нам задом, что постарше – не обращают на нас внимания. Мы – тоже, многие из нашей детской компании почти до самой школы ходили в баню с матерями, и наготой женского тела их не удивишь.
Доходим до черничника, горстями едим ягоды и с черными от ягод ртами возвращаемся домой. Время обеда давно уже прошло, но не припомню, чтобы нас уж очень ругали за опоздание.
Став постарше, купаться ходили уже на Оку. Путь к Оке – не ближе, чем к Яченке, но зато прямой, без поворотов: от дома Берестовых по улице Герцена до церкви Жён-мироносиц, от неё – по улице Марата мимо мясных рядов, «Собачьего скверика», Давингофских бань до Каменного моста, а от него по левому склону Березуйского оврага до Оки. Внизу, в овраге, видны многовековой дуб – ровесник Калуги и полуразрушенная часовня «Здоровец», от неё брал начало ручей Березуйка, вода которого в прежние времена считалась целебной.
Ока глубже, там городской пляж. На пляже – публика разношёрстная, и не только калужская, но и приезжая. Купаться тут без трусов уже нельзя. Купались в тех же трусах, в которых бегали по улице, длинные штаны в нашем возрасте носили еще не все.
Плавки, трусики для плавания, были тогда редкостью, однако, мальчишки постарше – голь на выдумки хитра – находили выход из положения. Покупались два пионерских галстука, концы обеих галстуков, что с прямыми углами, сшивались вместе, а концы галстуков с острыми углами завязывались на бедрах. Получалось здорово.
С появлением Вали наши игры стали интереснее и разнообразнее. Игры Валя придумывал сам, для этого ему достаточно было прочесть какую-нибудь книгу или прослушать радиопередачу для детей. Детские передач по радио были ежедневными, но радио имелось еще не у всех. В нашу квартиру радио провели в середине тридцатых годов. Репродуктор в виде большой черной тарелки (их показывают в кинофильмах о довоенном времени) еще не был приобретен. Поэтому в розетку были включены обычные радионаушники, оставшиеся от маминого брата дяди Коли, который в молодости мастерил детекторные радиоприемники. Наушники были прикреплены воском к граммофонной трубе, сохранившейся после пожара. Труба из-за её громоздкости размещалась за зеркалом, висевшем в простенке между окнами. Вот эту трубу мы и слушали. Слышимость была слабой и, чтобы лучше слышать, нам, при нашем росте, приходилось вставать на стул. У Берестовых радио еще не имелось, и Валя прибегал к нам, чтобы послушать очередную интересную передачу, а интересными они казались нам все за малым исключением, так что, можно утверждать, что в то время мы страдали радиоманией. А слушали мы всё подряд: русские народные песни в исполнении очень известных и всеми любимых певиц Ольги Ковалёвой и Лидии Руслановой, оперные арии в исполнении таких корифеев оперной сцены, как Пирогов, Козловский, Лемешев, Барсова, Нежданова. Не оставался без нашего внимания и «Марш энтузиастов» Исаака Дунаевского на слова Анатолия Д`Актиля из кинофильма «Светлый путь» с его припевом, который нам очень нравился:
Нам нет преград ни в море, ни на суше,
Нам не страшны ни льды, ни облака.
Пламя души своей, знамя страны своей
Мы пронесём через миры и века!
Слушали мы и трансляцию выступлений русского народного хора имени Пятницкого. Хор был очень популярен, его репертуар составляли как русские народные песни («Ох ты степь широкая…», «Как родная мать меня провожала», «Коробейники» и многие другие), так и идейно выдержанные песни, прежде всего, о социалистическом преобразовании деревни:
Вдоль деревни от избы и до избы
Зашагали торопливые столбы.
Загудели, заиграли провода, –
Мы такого не видали никогда,
Чтобы радость подружилась с мужиком,
И у каждого звезда под потолком.
Это про электрификацию деревни. Или о колхозной жизни:
Косилка, молотилка, сортировка, веялка.
А за трактором идет рядовая сеялка.
Исполнял хор и патриотические частушки из колхозной жизни. Само собой разумеется, что в репертуаре хора главенствующее место занимали песни, прославлявшие советских вождей (за этим, надо полагать, весьма строго следила партийная цензура): «Величальная И.В.Сталину» (Величаем мы сокола, что всех выше летает…), «Два сокола» (о Ленине и Сталине), славили и других вождей – Молотова, Калинина.
Слушали мы и трансляции оперных спектаклей: «Риголетто», «Запорожец за Дунаем», «Руcлан и Людмила». Содержание пушкинской сказки «Руслан и Людмила» мы хорошо знали, и было интересно слушать, как Руслан пел: «О поле, поле, кто тебя усеял мертвыми костями?» А голова вопрошала многоголосым басом: «Кто здесь блуждает? Пришлец безрассудный, прочь! Не тревожь позабытых костей!»
Конечно, слушали мы и передачи для детей, что не проходило для Вали даром: детские передачи он частенько использовал для придумывания новой игры. Помню, как изо дня в день шла передача о похождениях возмутителя спокойствия Хадже Насреддине, затем о Старике Хоттабыче и его друге Вольке и, наконец, о трех мушкетёрах. У мушкетёров была такая песенка:
Трусов родила наша планета.
Все же ей выпала честь:
Есть мушкетёры! Есть мушкетёры!
Есть мушкетёры! Есть!
Валя тут же придумывает игру в мушкетёров. Из палок, найденных в огороде, изготавливаются шпаги – главный атрибут мушкетеров, в головные уборы вставляются перья – это мушкетёрские шляпы, пальтишки, накинутые на плечи, застегнуты на одну верхнюю пуговицу – это мушкетёрские плащи:
Плащ – героический наряд.
Какое счастье – в плащ одетым
С копьем, с мушкетом, с арбалетом
Скакать куда-то наугад,
Чтоб развивался плащ при этом,
Как знамя, шумен и крылат.
Желающих быть мушкетёрами – хоть отбавляй. Кто-то становится Атосом, кто-то Портосом, а кто-то Арамисом, Валя, конечно, – Д’Артаньяном. Мы вскидываем шпаги вверх и громко поем: «Есть мушкетёры! Есть мушкетёры! Есть мушкетёры! Есть!»
А вот рождение еще одной игры. Добираемся до библиотечки моего отца. В ней среди дешёвых выпусков о похождениях сыщика Ната Пинкертона, других книг, обнаруживаем томики Фенимора Купера в цветных, тиснённых золотом, обложках. Это книги о приключениях Кожаного Чулка. У Вали загораются глаза, разрешение на прочтение книг получено, и запоем, одну за другой, мы читаем, нет, проглатываем книги о славном охотнике Натаниэле Бампо. На этот раз Валя придумывает игру в индейцев. Вместо мушкетерских шпаг теперь в руках у нас луки, в головах – снова перья. Кто-то из ребят – Чингачкук, кто-то – Соколиный Глаз, а кто-то – Следопыт.
Индейцем он проснулся. Всем привет!
Он – Чингачкуку брат и Гайавате.
Слушаем радио о событиях на Дальнем Востоке: конфликт с японцами на озере Хасан в 1938 году, а затем, в 1939, – военные действия на реке Халкин-Гол. Из Монголии возвращается дядя Серёжа, мамин двоюродный брат. Он участник боев с японцами и рассказывает много интересного. Впервые слышим фамилии комкора Штерна (в 1941 году был безвинно арестован и расстрелян) и нашего земляка комкора Г. К. Жукова. Оба за разгром японских агрессоров получили звание Героя Советского Союза.
И опять новая игра – в войну с японцами. Но самураями никто не хочет быть. Самураем мы делаем Кольку-верхового и берем его в плен.
Война в Испании. Слушаем по радио сводки о боях между интернациональными бригадами и мятежниками. Мы знаем, кто такая Пассионария, и что означает «No passaran!» Реакция побеждает, и в Калуге появляются испанские дети:
А была эта встреча из встреч!
Перед детским сеансом, в буфете,
Слышу вдруг иностранную речь,
Обернулся: испанские дети!
Испанские дети живут в пионерском лагере где-то за Окой. Мой отец на горкомовской машине везет нас туда на встречу с ними. В лагере нам что-то рассказывают и показывают, а затем ведут на футбольный матч. Испанцы – хорошие футболисты, и мы видим, что это действительно так. После матча испанские дети смешались с приехавшими гостями. На испанцах республиканские кумачовые шапочки – пилотки с кисточкой впереди. Скоро мода на них появилась и в Калуге, и многие дети щеголяли в таких шапочках-пилотках.
А у нас – опять новая игра, теперь – в республиканцев:
Только не в испанских детей,
А во взрослых испанцев играли.
В 1939 году Советский Союз развязал войну с Финляндией, но в эту войну мы не играли.
Зимой жизнь в нашем дворе уже не такая бурная, но она продолжается. Зимой – коньки, лыжи, игра в снежки, штурм снежной крепости.
После уборки снега с тротуара вдоль него вырастают высокие сугробы. По их верхушке можно гуськом идти на лыжах и своими лыжами наступать на лыжи идущего впереди, отчего тот падает. Это вызывает смех.
На коньках катались на проезжей части улицы по утоптанному санями и автомашинами снегу. Коньков на ботинках у наших ребят не было. Не помню, какие коньки были у Вали, у меня – так называемые «снегурочки». Посредством веревки с палочкой их прикручивали к валенкам. В валенках чувствуешь себя устойчивее, увереннее. Наиболее шустрые ребята крючком из проволоки цеплялись за проезжавшие сани и так катились, пока не заметит возница, да не огреет кнутом. А если на улице показывался грузовичок, то цеплялись за него:
В синем сладостном чаду
Мимо нас машина мчится.
Шесть мальчишек на ходу
Успевают прицепиться.
В оттепель, когда снег лепится, во дворе строили снежную крепость. Помню, как большой ребячьей оравой мы шли на штурм такой крепости. В крепости находился единственный защитник – Лёсик Чудов. От нападавших он яростно отбивался снежками.
В 1937 году родилась моя сестра Эла. И скоро мне было вменено в обязанность ходить в детскую молочную кухню за молоком, кефиром и кашкой для Элы. Называлось это коротко: идти за питанием. Потом, в 1939 году, родился мой брат Виталий, и походы за питанием продолжились уже для него.
Конечно, Валя, как друг, разделял со мной эту обязанность. Не раз бывало так, что в самый разгар наших занятий вдруг слышалось бабушкино: «Пора идти за питанием». Игра прерывалась, хочешь – не хочешь, а идти надо. Нам вручалась корзиночка с пустой посудой, и до кухни её нёс Валя, а с кухни, с наполненной посудой, – уже я.
Через много лет, приехав в Калугу и застав у нас дома Элу к тому времени уже замужнюю даму с двумя детьми, Валя шутливо упрекнул её словами, заслуживающими улыбки: «Ты нам с Вадимом своим питанием испортила всё детство».
В 1939 году из Ленинграда к нам на всё лето приехал мамин крестник Игорь, сын её подруги Анны Афанасьевны Максимовой. В Калуге проживали две родные тетки Игоря, но он предпочитал жить у нас. С появлением Игоря обязанность, ходить со мной за питанием, перешла от Вали к нему, но проблемы это не решало, так как наши общие занятия все равно прерывались.
Однажды в нашем доме появилась моя двоюродная сестра Настя, дочь отцова брата, дяди Гриши. Она приехала из Москвы, где жила с мужем, и направлялась к родителям в деревню Песочню Дугненского района. Настя предложила мне и Игорю поехать с ней в деревню на вольные деревенские просторы, на молоко и фрукты. Нас с Игорем не надо было долго уговаривать. Я только спросил, а можно с нами поедет мой друг Валя. Настя не возражала: изба большая, с двумя горницами, места хватит всем, можно спать на сеновале или в саду под яблонями. Но родители Валю не отпустили, по-видимому, у них еще были свежи воспоминания о нашем путешествии в Тихонову Пустынь: каких еще фортелей можно ожидать от таких непредсказуемых любителей приключений в деревне, далеко от родительских глаз. А жаль, что не отпустили. Поездка в деревню была очень интересной и познавательной, да и для здоровья полезной, к тому же она могла вдохновить Валю на новые стихотворения.
По возвращении домой мы сразу же увиделись с Валей, и я рассказал ему о пребывании в деревне: о поездках верхом на лошадях в ночное и на водопой, о ловле ельцов в протекавшей у деревни речушке c названием Должанка, о сне на сеновале и в саду, о деревенских ребятах. Я рассказывал и видел, как Валя переживал, что ему не разрешили поехать с нами.
Летом при плохой погоде, но чаще в зимние дни, мы с Валей находили занятия у нас дома. Прежде всего – игра в шахматы. Мой отец был большой любитель шахмат, играл он обычно с дядей Лёней Гусаровым, но играл и с Валей, и находил в нём достойного противника. До появления Вали в нашем доме я не проявлял большого интереса к шахматам, но с его появлением и мне захотелось овладеть этой древней игрой, содействующей, как говорили, развитию умственных способностей, памяти, творческого мышления. Я не хотел отставать от Вали, правила игры освоил быстро, и вскоре в моем лице у Вали появился еще один напарник.
Садились мы за шахматы, бывало.
Одной доски стратегам было мало.
И гордая отточенная рать
Судьбою человечества играть
Спускалась на пол, в мир простых игрушек,
Корабликов, коробок и катушек.
Так случалось довольно часто. Когда нам надоедало ставить друг другу «мат» (чаще Валя – мне, чем я ему), шахматные фигуры снимались с доски, и игра продолжалась уже по всей квартире.
В нашем дворе никто из ребят в шахматы не играл, и, если дело было летом, мы с Валей отправлялись в парк Культуры и отдыха, там находился шахматный павильон, в котором собирались шахматисты-любители со всего города:
В зелени детского парка,
В шахматном павильоне
По столикам в крупную клетку
Зигзагами ходят кони.
Там, в павильоне, я не решался сесть с кем-либо за столик. Ребят моего возраста, с кем я мог бы сразиться на равных, не было, и по этой причине я лишь наблюдал за игрой какой-нибудь пары шахматистов. А Валя подолгу терпеливо ждал, когда кто-нибудь из взрослых обратит на него внимание и, не имея напарника, снисходительно спросит: «Хочешь сыграть?» Валя тут же соглашался. Быстро расставлялись фигуры, разыгрывалось, кто играет белыми, и сражение начиналось, а я из наблюдателя превращаюсь в болельщика. После первых же ходов становилось ясно, что Валин противник пытается поставить ему «детский мат», но не тут-то было, Валя разгадывает его замысел и выстраивает оборону. Подолгу обдумывая каждый очередной ход, Валя из обороны переходит в атаку, ставя в тупик своего противника. Насколько могу вспомнить, Вале не раз удавалось обыгрывать взрослых шахматистов, что ему очень льстило, а меня приводило в восторг – знай наших!
Летом, в левом крыле парка, раскидывал свой шатер цирк шапито. Рассказывали, что раньше на этом месте стоял летний театр, но он сгорел. В цирк мы ходили на дневные представления. А на вечерних представлениях уже стареющий Иван Поддубный клал на лопатки своих противников. Ивана Поддубного знали все, и нам с Валей очень хотелось увидеть знаменитого борца. Мы подолгу бродили возле цирка, надеясь на случайную встречу. Чемпион чемпионов Иван Поддубный имел огромную популярность. Начав карьеру выступлениями в цирке, как атлет-гиревик, он стал впоследствии профессионалом классической (французской) борьбы, и за 40 лет выступлений не проиграл ни одного чемпионата. В 1945 году, на 75 году жизни, был удостоен звания заслуженного мастера спорта СССР и ордена Трудового Красного Знамени. Когда Поддубный приезжал в Калугу с цирком, он уже не выступал на чемпионатах, а являлся просто цирковым артистом. Поддубного, к сожалению, нам так и не повезло увидеть
Шахматный павильон или цирк – не такие уж частые развлечения. Основным и постоянным развлечением являлось, конечно, кино. В те довоенные годы каждая новая «картина» – целое событие. Появления на экранах нового фильма нетерпеливо ожидали, а его показ продолжался целую неделю, а иногда и дольше. Теперь можно только удивляться, как один и тот же фильм мы могли смотреть по многу раз. Спроси тогда любого из мальчишек, сколько раз он видел «Чапаева», «Мы из Кронштадта», «Истребители», «Трактористы», в ответ услышишь, что три, четыре, пять, а то и больше раз. Для того времени это и не удивительно, Сталин, например, посмотрел «Чапаева» 38 раз (прочитал об этом в какой-то газете).
Мы, дети тридцатых годов, застали еще немое кино. Всемирно признанного эйзенштейновского «Броненосца Потемкина», протозановские комедии «Закройщик из Торжка» и «Праздник святого Йоргена» с Игорем Ильинским, фильм-фантастику «Аэлиту» по мотивам романа А.Н.Толстого тоже Протозанова (роль Ихошки, служанки Аэлиты, в нём исполнила калужанка Александра Перегонец, во время войны погибшая в Крыму от рук фашистов), «Рваные башмаки» Маргариты Барской и многие другие фильмы мы смотрели под музыку тапера:
Помнишь звуки немого кино?
Аппарат так уютно стрекочет.
Зритель ахает. Зритель хохочет.
Зритель, титры, читая, бормочет.
Он с актером сейчас заодно.
И грохочет во тьме фортепьяно…
Содержание любимых фильмов «Чапаев» с Борисом Бабочкиным, «Трактористы» с Петром Олейниковым, «Истребители» с Марком Бернесом, «Волга-Волга» с Любовью Орловой и Игорем Ильинским, «Подкидыш» с Фаиной Раневской и Риной Зеленой и других мы знали почти наизусть. Песни из фильмов пела вся страна, а крылатые фразы, произносимые киногероями, повторяли все мальчишки. А игра в Чапаева станет любимой игрой ребятни всей страны. Потом, когда эта ребятня вырастет и станет взрослой, про Чапаева, его ординарца Петьку и Анку-пулеметчицу она будет сочинять анекдоты.
После игр, беготни, похода в бор или на речку, усталые и проголодавшиеся, мы шли к нам домой для передышки. Бабушка Клаша зовёт нас к столу выпить толокна (теперешние дети, наверное, не знают, что это за напиток) или откушать дерунов. В меню нашей семьи деруны появились случайно. Впервые их я попробовал у Шеленговских. В многодетной семье Шеленговских не было разносолов, но зато были деруны. Деруны мне очень понравились, и однажды я попросил бабушку, чтобы она их нажарила. Бабушка была отменной кулинаркой, но о существовании такого блюда – деруны, понятия не имела, и за их рецептом пошла к Шеленговским. С тех пор деруны заняли достойнейшее место в нашем меню.
От толокна и от дерунов мы с Валей не отказываемся. Бабушка быстро трёт на тёрке несколько картофелин, разжигает примус и жарит нам деруны. Мы с аппетитом их поглощаем, запивая толокном.
На праздники бабушка Клаша пекла пироги. У Берестовых их не пекли, у них не было для этого условий. Печь пироги – это тоже праздник. Вот когда оживала наша русская печь. Следить за процессом приготовления пирогов было очень интересно. Бабушка замешивала тесто, а нас посылала в сарай за дровами, наказывая, чтобы принесли берёзовых – от них больше жара. Пока топилась печь, бабушка лепила пироги: с пшенной кашей, с капустой, с мясом, с повидлом, с творогом, и укладывала их на большие противни. Бабушка священнодействовала с пирогами, а мы, глядя на ее проворные руки, вспоминали тех пекарей, которые лепили баранки. Здесь нас никто не гнал, и мы чувствовали себя участниками процесса.
После того, как дрова в печи прогорали, длинной кочергой бабушка сдвигала алые угли в загнетку, освобождая место для противней. Печь большая, вместительная, и в неё помещалось сразу несколько противней. Но вот устье печи закрывается заслонкой, а мы с Валей, чтобы скрасить ожидание, идем играть в шахматы. Наконец, пироги извлечены из печи, они румяны, аппетитны, пышут жаром. Мы получаем по пирогу, и, перебрасывая их с руки на руку, довольные бежим на улицу.
На Пасху бабушка пекла куличи в высоких жестяных формах, а еще делала творожную пасху с изюмом и ванилью. Творожная пасха укладывалась в деревянную раскладную формочку в виде египетской пирамиды. На стенках формочки были вырезаны восьмиконечные кресты, а по бокам у крестов буквы I и X – инициалы Иисуса Христа. Когда пасху извлекали из формочки, кресты и буквы IX выпукло отпечатывались на её боках. И куличи, и пасху можно было откушать по возвращении бабушки из церкви. Мой отец, несмотря на свой атеизм, с аппетитом уплетал и то, и другое, а нам с Валей – лишь бы было вкусно.
На этой печи, из которой по праздникам появлялись такие вкусные бабушкины пироги, было наше заветное местечко. Задняя часть печи с лежанкой выходила в маленькую комнатёнку, расположенную за кухней. Там стоял знаменитый бабушкин сундук. Когда в 1941 году мы бежали из Калуги от немцев, бабушка сложила в сундук всё самое ценное, что нашлось в доме. Всё сложенное, вместе с сундуком, и было похищено. На этом сундуке, а чаще на печи, мы с Валей и уединялись для наших мальчишеских разговоров. На печи хранились мешочки с сухарями. Это бабушка, наученная голодом 20-х и 30-х годов, делала запасы. Мы сидели на печи, хрустели сухарями и что-то друг другу рассказывали, о чём-то мечтали.
Наши разговоры по своему содержанию были очень разными. Я уже упоминал о том, что мы мечтали дожить до следующего столетия. Еще мы пытались заглянуть в будущее, определиться, кем мы станем, когда вырастем. Валя сочиняет стихи, значит быть ему поэтом. А может быть историком, как его отец. Нет, лучше поэтом, как Пушкин или Лермонтов – на меньшее мы не согласны. Однако твердости в Валиных мечтах еще нет. А кем стану я? Наверное, военным. Валя в этом намерении меня поддерживает. Буду танкистом, нет – лучше летчиком. Но определенности тоже нет.
А доживем ли мы до следующего века? И сколько тогда нам будет лет? Мы будем старше, чем наши бабушки (впрочем, моей бабушке Тане было тогда уже за 80 лет).
Нас волновало не только наше будущее, но и то, что нас окружало. Откуда всё это взялось: звери, птицы, рыбы? Как человек стал человеком? Кто сотворил землю, луну, солнце? Нас растили атеистами, и в божественное сотворение мира мы не верили, но и в научных объяснениях нам не всё было ясно, да и кругозор наш не был столь велик, чтобы разобраться во всех этих не простых вопросах. Наш детский разум еще не мог многого постигнуть, а вопросов было много, и мы пытались найти на них ответы. Были и такие вопросы: есть ли жизнь на Марсе, на других планетах? Валя уже успел прочитать «Из пушки на луну» Жюля Верна, делился со мной прочитанным, и реальность путалась у нас с фантастикой. Конечно, мы были уверены, что жизнь на других планетах существует
Валя читал не только Жюля Верна, им были прочитаны такие «взрослые» книги, о которых я прежде еще не слышал, например, «Гаргантюа и Пантагрюэль» Ф. Рабле, «Необычайные приключения Тартарена из Тараскона» А. Доде (кажется, они имелись в домашней библиотеке Берестовых) и другие. Я тянулся за Валей и тоже пытался читать «взрослые» книги, но когда спрашивал их в библиотеке, частенько получал отказ: «Читать такие книги тебе еще рановато». Тогда я брался за те, что были дома у нас и у Вали.
Там, на печи, мы обсуждали прочитанные книги.
…В школе книги,
И дома книги, и с Вадимом, с другом,
Мы то и дело книги обсуждаем.
Чтение у нас занимало много времени, так что в нашем духовном воспитании участвовали великие педагоги – писатели. Теперь я не помню, какая домашняя библиотека была у Берестовых. В памяти остались лишь толстые книги по истории с прекрасными гравюрами. Книги – дореволюционного издания и мы бережно их листали, чтобы не запачкать.
А у нас дома, кроме прекрасного издания сочинений Фенимора Купера, были, конечно, и другие книги. Отец когда-то работал в КОГИЗе (Калужское отделение Госиздата), что давало ему возможность пополнять домашнюю библиотеку. Когда Валя стал завсегдатаем нашего дома и ознакомился с нашей библиотекой, его очень заинтересовала книга еще дореволюционного издания с ятями и фитами, называлась она «С севера на юг». В книге от имени журавля описывалось путешествие журавлиного клина, летевшего в жаркие страны: что журавли видели во время дальнего перелета, мимо каких городов пролетали, какие живописные и примечательные места им встречались в пути, а встречались им египетские пирамиды, сфинкс, река Нил и многое другое. Книга была очень интересной и познавательной.
Привлекала наше внимание и чудом уцелевшая после пожара годовая подшивка журнала «Нива», кажется, за 1913 или 1914 год, издания А.Ф.Маркса. Что-то было в нашем доме и из литературных приложений к этому журналу. В «Ниве» было много иллюстраций, а также репродукций картин разных художников. Хорошо запомнил одну из них: на картине была изображена красавица в русском наряде, перед собой она держала блюдо с высокой стопкой блинов. Картина называлась «Масленица». Последние страницы каждого журнала были заполнены различной рекламой: чудодейственных эликсиров, исцеляющих многие болезни, докторов, исправляющих бюст, французских корсетов на китовых усах, гадалок и ворожей. Ничего подобного в советских газетах и журналах не было, и мы с интересом читали эти рекламы.
Но самой дорогой и интересной была для нас другая книга. В 1937 году отмечалось 100-летие со дня смерти А. С. Пушкина, и к этой дате было издано много юбилейных книг, в их числе академическое издание полного собрания сочинений поэта. Это издание я видел у Валиного одноклассника Субботина Сергея, он жил в частном доме на углу улиц Герцена и Баррикад. Когда нам было уже лет по 12-13, мы ходили к Сергею читать Пушкинскую «Вишню». Но речь идет о другом издании. На мой день рождения моя двоюродная сестра, кузина Таня, подарила мне юбилейное издание избранных произведений А. С. Пушкина, издательства «Детская литература. Москва – Ленинград, 1937 год», под редакцией и с комментариями В. Вересаева и с подбором иллюстраций И. Л. Андроникова. В книге был чудесный портрет жены Пушкина Натальи Николаевны, ни ранее, ни позднее мною не виданный. Теперь эта книга – библиографическая редкость. Но замечательна она не только этим, она замечательна и своей историей. В ночь с 11 на 12 октября 1941 года Калугу оставили наши войска, и немцы вошли в неё без боя. Наша семья покинула город 8 октября с последними эшелонами. Мама, бабушка и я, имея на руках моих маленьких сестру и брата, не могли взять с собой много вещей, только самое необходимое. И все же я не смог расстаться с этой дорогой для меня книгой, и книга проделала с нами тяжелую дорогу в далекие казахстанские степи, сменила вместе со мной не одно место жительства и всегда занимала почетное место в моей библиотеке. В те далекие детские годы эта дорогая для меня книга была прочитана нами от корки до корки. Может быть уже тогда, листая это прекрасное издание, Валя проникся той любовью к Пушкину, которая через много лет подвигнет его к трудам над Пушкинианой. По этой причине эту дорогую для меня книгу после смерти Вали я передал на хранение в Литературный Центр Валентина Берестова при Российской Государственной Детской Библиотеке в Москве.
Интерес к чтению сделал нас постоянными посетителями книжного магазина КОГИЗ, располагавшегося на улице Сталина.
Денег мало в семье. Но зато в полутьме магазина
Книжек хоть отбавляй.
«Мойдодыр», «Гулливер», «Буратино» –
Книжный рай!
Да, в те годы наши родители не могли позволить себе больших трат на книги. «Денег мало в семье». Так оно и было. Достаток у Берестовых был совсем не велик. Зинаида Фёдоровна полностью посвятила себя дому, мужу, детям. Работал только Дмитрий Матвеевич, и много ли он в те годы получал как учитель? Так что никаких неплановых расходов Берестовы позволить себе не могли.
Лариса Васильевна Соколова (Ляля Пчёлкина) в одном из писем ко мне вспоминает об очень примечательном эпизоде из нашего детства, ярко характеризующем материальное положение семьи Берестовых. В летнюю пору Ляля, как обычно, гостила у своей тётки. Однажды в их дворе появился Валя, на ногах у него были резиновые галоши. Увидев удивленно-вопросительный взгляд Ляли, Валя смущенно пояснил, что его сандалии находятся в ремонте и кроме галош обуть ему нечего.
Обстановка в квартире Берестовых была весьма скромной. Никаких дорогих вещей я у них не видел – ни столового серебра, ни сервизов. Чай пили из обычных гранёных стаканов, и в стакан с чаем Зинаида Фёдоровна клала лишь одну ложечку сахарного песку. И даже самовара, обязательного предмета в калужских домах, у них не было, и воду кипятили в обычном чайнике. Мебель у них была очень простенькой, а одежда – ширпотребовская.
Так что далеко не каждая появлявшаяся на прилавках книжного магазина книга, как бы она ни была интересна и желанна, была Берестовым по карману.
И все же на некоторые книги деньги находились. Однажды в книжном магазине появился роман Чарльза Диккенса «Приключения Оливера Твиста» в твердом зеленом переплете с иллюстрациями Джорджа Крукшенка. Эту книгу Берестовы не могли упустить. Валя, радостный и возбужденный этим приобретением, прибежал ко мне похвастаться. Во мне взыграла зависть и я, как с ножом к горлу, пристал к маме, чтобы она дала денег на покупку этой книги. Мама не устояла и дала мне нужную сумму, вот и у меня в руках вожделенная книга – чем я хуже Вали? Читаем с Валей каждый свою книгу и долго обсуждаем злоключения бедного Оливера.
На носу новый юбилей, на этот раз 100-летие со дня смерти М. Ю. Лермонтова.
Юбилей приближался, как праздник народный.
Шел тираж к юбилею написанных книг.
Объявлена подписка на четырехтомник произведений М. Ю. Лермонтова. Санкции от родителей получены, и мы с Валей бежим оформлять подписку. Но ни одного тома получить не успели.
И как некогда жизнь твоя, резким ударом
Был оборван твой праздник. Настала война.
Однако судьба юбилейного издания неожиданно продолжилась, и она по-своему интересна. Окончилась война, настал 1947 год, наша семья проживала по прежнему, довоенному адресу в доме № 82 по улице Пролетарской, и Берестовы жили по прежнему адресу в доме № 74. И вот в один прекрасный день почтальон приносит из магазина КОГИЗ извещение с приглашением выкупить 1-й том сочинений М. Ю. Лермонтова, того самого, юбилейного издания, на которое мы с Валей подписывались в 1941 году. Видимо картотека подписчиков сохранилась, и магазин стал их разыскивать по прежним адресам.
Теперь этот бедно изданный послевоенный четырехтомник также занимает почетное место в моей библиотеке. Насколько мне известно, Берестовы тоже получили такое извещение и стали владельцами этого четырехтомника.
Поскольку многотомных домашних библиотек наши родители не имели, свою жажду к чтению мы удовлетворяли в основном в школьных библиотеках. Что касается периодики, то родители выписывали для меня журнал «Мурзилку», а когда подрос – сначала журнал «Костёр», а потом «Пионер» и, конечно, газету «Пионерская правда». В «Пионере» в 1937 году печатались «Приключения капитана Врунгеля» Андрея Некрасова, а в «Пионерской правде» – «Тайна двух океанов» Григория Адамова. Когда Валя появился в нашем доме, «Приключения капитана Врунгеля» мною были уже прочитаны, так что с невероятными приключениями славного капитана «Беды» и его верного помощника Лома Валя познакомился позже меня. А поскольку эта юмористическая повесть в журнале «Пионер» была напечатана в сокращенном виде, позже, когда она появилась в полноценном книжном издании, мы с Валей прочитали её еще раз.
И «Пионер», и «Пионерская правда» прочитывались нами запоем, причём как-то так получалось, что свежий номер журнала или газеты Валя успевал прочесть раньше меня. Обычно Валя появлялся у нас с вопросом, был ли уже почтальон с очередным номером газеты или журнала. Вспоминается такой эпизод. Когда Валя пришел, моих родителей уже не было дома – они ушли на работу, и только бабушка Клаша сидела у шумящего самовара с очередной чашкой чая. Чай она пила вприкуску, раскалывая куски сахара специальными щипчиками. От чая Валя сразу же отказался: он увидел свежий номер газеты, схватил её и стал быстро просматривать. Найдя продолжение «Тайны двух океанов», положил газету на диван, и склонился над нею в очень неудобной позе. Он забыл очки, и, чтобы лучше видеть, пальцами оттянул кожу от глаз к вискам, от чего его глаза превратились в щёлочки, но только так он мог читать. Опять Валя прочитает газету раньше меня! Я зову его на улицу, но, увлеченный чтением, он меня не слышит. Раздосадованный, ухожу один, но, ни во дворе, ни на улице еще никого из ребят нет. Послонявшись на улице без дела, через некоторое время возвращаюсь домой и вижу Валю за той же газетой, но сидел он уже не на диване, а на полу в еще более неудобной позе. Как он сполз на пол, Валя, конечно, не заметил, он был полностью поглощён невероятными приключениями команды разведывательной подводной лодки «Пионер».
Бабушка Клаша, глядя на Валю, добро улыбается. Ни бабушку, ни меня Валя, увлеченный чтением, не замечал, и я снова ухожу на улицу.
Вглядываясь в те далекие годы, я прихожу к убеждению, что любовью к чтению, к книге, я обязан, прежде всего, моей дружбе с Валей. Я хотел походить на него и быть таким, как он, начитанным, эрудированным. «Всем лучшим в себе я обязан книгам», – говорил Горький. Так сказать о себе могли и мы с Валей.
Валино влияние проявилось не только в пристрастии к чтению, но и в коллекционировании почтовых марок. Среди ребят нашей улицы не было филателистов. Вот, фантики – обертки от конфет – собирали почти все дети, и Валя тоже:
Собирать я начал в восемь лет,
Фантики – обертки от конфет.
Но оказалось, что Валя собирал и почтовые марки. Я сразу же заразился этим увлечением. В книжном магазине КОГИЗ продавались не только книги. Там был отдел, который тоже, как магнит, притягивал нас с Валей. Это был отдел коллекционных почтовых марок. Мы подолгу стояли у витрины, рассматривая разноцветные марки в прозрачных пакетиках. Глядели на ценники и подсчитывали свои не очень-то густые сбережения.
О прекрасная моя марка Эритреи:
Отдыхающий верблюд с лебединой шеей.
Как ни странно, но у стран колониальных
Марок не было тогда скучных и печальных.
Валина коллекция почтовых марок, и в ней марка бывшей итальянской колонии Эритреи с изображением отдыхающего верблюда, погибла в санпропускнике города Куйбышева, по пути в Ташкент, куда в 1941 году семья Берестовых бежала от войны.
Так и жил бы тот верблюд у меня в альбоме,
Только дома мой альбом и фашисты – в доме.
Я же в санпропускнике моюсь в Туркестане.
Марки лучшие лежат, словно клад, в кармане.
Вшей в одежках у детей паром жгут горячим.
С ними сгинет и верблюд. Что ж, мы не заплачем.
Свои марки я тоже утратил и тоже в 1941 году. Немцы были совсем близко, и наша семья срочно покидала Калугу. Тетрадка с моими марками находилась в ящике стола. Ящик заело, и я не смог его открыть.
Через пятнадцать лет я уже всерьёз увлекусь филателией и соберу довольно приличную коллекцию марок СССР. Вот оно – Валино влияние. А для Вали филателия так и осталась детским увлечением, марки он больше не собирал.
У Вали есть стихотворение «Бабушка Катя», в нём – последнее четверостишие:
И с почтеньем спросила,
Склонясь надо мной:
«Не желаешь ли сказочку,
Батюшка мой?»
В своих воспоминаниях Валя с сожалением отмечает, что не помнит ни голоса бабушки Кати, ни её прибауток, ни её сказок. Это и понятно: с тех пор утекли многие годы.
Однако Валя слушал сказки не только своей бабушки Кати, но и моей бабушки Татьяны Андриановны. Валя был уже не так мал и, возможно, сказки бабушки Тани и её прибаутки помнил, он даже их записывал. Бабушка Таня была интересным человеком, по-крестьянски мудрым и прозорливым. Родилась она еще при крепостном праве, в 1854 году, помнила его и рассказывала, что, будучи маленькой девочкой, пасла барских гусей. На каждый случай у бабушки Тани была припасена пословица или прибаутка. Она ими так и сыпала. Ну, а сказок она знала великое множество. Бабушка Таня родила много детей, в предвоенные годы в живых было пятеро, в том числе мой отец, последыш, которого бабушка Таня родила, когда ей было далеко за сорок. Жила бабушка Таня в той самой деревне Песочня, куда мы ездили с Игорем. Периодически бабушка Таня объезжала всех своих детей, гостя у каждого месяцами. В Калугу приезжала сразу к дочери Елизавете и сыну Ивану, моему отцу, а жила в передней половине дома, у дочери. Приезжала обутая в кожаные полусапожки с двумя ушками спереди и сзади, когда-то купленными ей моим отцом. Обувала их из уважения к сыну (не являться же к нему в лаптях), которого считала большим начальником (он работал инструктором горкома ВКП(б), но уважения прибавляло и то обстоятельство, что он был доверенным лицом кандидата в депутаты в Верховный Совет СССР Екатерины Максимовой). В деревне же бабушка Таня ходила в привычных для неё лаптях, поясняя, как бы оправдываясь, что в них ногам удобнее.
От бабушки Тани можно было услышать много интересного. Так, она рассказывала нам, что её бабку, которую звали Пелагея, барин в Туле проиграл в карты, и её привезли в деревню Холмы с куклой в коробочке. Было Пелагее в то время всего 12 годиков, и новый барин, невзирая на юный возраст, отдал её в жены холопу Никитке, будущему деду бабы Тани. А еще бабушка Таня рассказывала, как однажды в лесу она встретилась с волками. От испуга упала наземь. Волки обнюхали её, помочились и ушли – они были сыты.
Многое другое, что рассказывала бабушка Таня, из-за давности времени уже забылось.
Приезд бабушки Тани нам в радость – значит, будут сказки, вот только нужно поймать подходящий момент. Но две бабушки, две сватьи, долго о чём-то своем разговаривают на кухне, а мы ждем – не дождемся, когда же окончится кажущийся нам бесконечным разговор.
Но вот бабушка Таня уходит из кухни и садится за свою прялку, привезенную из деревни. Сидеть без дела она не может. Прялка старинная, сделанная искусным деревенским мастером. Бабушка Таня ловкими руками сучит из льняной кудели суровую нитку. Потом из этих ниток наткут полотно. Нитка получается ровной, крепкой. Вот бы такую для змея! Но нас интересует сказка, и я начинаю канючить: «Бабушка, расскажи сказку». Бабушка зорко вглядывается в нас. Острое зрение и слух она сохранила до самой смерти, а умерла она уже после войны, когда ей было за девяносто. Наконец, хитро улыбнувшись, она говорит: «Сказку хотите, кормильцы? Так слушайте». И мы, раскрыв рты, слушаем очередную сказку. Иногда Валя что-то записывал. Встречались в сказках и неформальные словечки. Помню, как однажды бабушка Таня рассказывала сказку, в которой баба Яга в своей речи употребляла словечко, производное от слова «блуд». Мы удивленно переглянулись – такое слово мы, конечно, слышали и раньше, но из уст пьяных мужиков или мальчишек, считавшихся хулиганами, а тут вдруг слышим от бабушки. Как не удивиться! Однако и у собирателя русских сказок Афанасьева можно найти непристойные сказки. Через много лет я прочитал статью о непристойной лексике, в которой говорилось, что еще в XVIII веке это словечко могло употребляться открыто. Бабушка Таня, не видя в этом словечке ничего непристойного, принесла его в XX век. К тому же, это была сказка, а из сказки, как и из песни, слова не выкинешь.
Какие бы ни были в сказках слова, сказки нас воспитывали:
Не бойся сказок. Бойся лжи.
А сказка? Сказка не обманет.
Ребенку сказку расскажи –
На свете правды больше станет.
Вспоминая бабушку Катю и обращенное к нему «батюшка», Валя отмечает, что и сейчас в калужских деревнях можно услышать это «батюшка», обращенное к маленькому ребенку. А вот бабушка Таня обращалась к нам со словом «кормилец». В нас, будущих мужчинах, она видела подрастающих кормильцев семьи. Так что, в калужских деревнях бытовало и другое ласковое слово, обращенное к ребенку – «кормилец».
Бабушка Таня была к нам очень доброй, но если мы её чем-то досаждали, то называла нас уже не кормильцами, а пострелами. «Вот ужо надеру вам задницу крапивой, пострелята», – беззлобно говорила она.
Помню, мы играли с Валей в разведчиков. Мы прятались среди густой листвы липы, высматривая противника:
Сижу на самой верхней ветке,
И чудится, что я в разведке.
Противник был где-то там, в соседнем чешихинском саду, но нам мешала бабушка Таня, она что-то делала на грядках. Мы тихо сползаем с липы и, чтобы бабушка Таня нас не приметила, по меже ползем по-пластунски к забору, не замечая, что мнем огуречные плети. «Ах вы, пострелята, – подает она голос, – вот я вас крапивой». Она рвет пучок крапивы, натруженные руки бабушки не боятся её ожогов, и, грозя нам крапивой, направляется к нам. Мы поспешно ретируемся, и, забыв об игре, долго недоуменно обсуждаем, почему руки бабушки не боятся крапивы.
Еще помню, как бабушка Таня в разговоре с моей мамой назвала Валю барчуком. О чём они разговаривали, не помню, а слово «барчук» крепко врезалось в память. Уверен, что это слово в устах бабушки Тани не носило негативного смысла. По всей видимости, причиной тому были Валины очки, а возможно, Валин образ ассоциировался у бабушки Тани с кем-то из барских отпрысков из её прежней жизни: вероятно Валя походил чем-то на тех господских детей, которых бабушке Тане доводилось видеть в барских усадьбах. Если и походил, то явно не внешним видом, поскольку одежонку Валя носил весьма скромную, о чём можно судить по фотографиям того времени.
Что Валя был поэтом, почти все на нашей улице знали.
«Поэт! Поэт!» – кричали вслед.
Поэту было восемь лет…
Но Валя был и хорошим рассказчиком. Быть в центре внимания, не ради каких-то тщеславных побуждений, а чтобы нести в свое окружение слово – это было заложено в Валю уже тогда. Обладая хорошей памятью, будучи начитанным, а еще и фантазёром, Валя без труда мог овладеть вниманием своих слушателей – обитателей нашего и соседних дворов.
Поселился мальчишка у нас на углу,
И умел он рассказывать сказки.
Просвещение своих слушателей Валя начал со сказок, прочитанных им в книгах или услышанных от бабушек. А потом, когда запас известных ему сказок иссяк, стал рассказывать выдуманные им самим истории, и это была его первая проза.
Очень скоро Валя стал, как он назвал себя, «сказителем дружинным».
Не стал я предводителем дружины,
Но сделался сказителем дружинным.
О призраки, пираты, колдуны!
Вот так, совсем неожиданно, у Лёсика Чудова появился конкурент, но скорее они дополняли друг друга. Обычно набегавшаяся и наигравшаяся за день детвора собиралась в конце дня на лавочке под окнами нашего дома. В центре Лёсик, а вокруг – все слушатели. Так стали собираться и вокруг Вали. Его, как теперь говорят, рейтинг рос изо дня в день:
И главное, чего теперь боялись
Отважные приятели мои:
А вдруг историй, леденящих кровь,
Я в сумерках рассказывать не буду.
Во время одной из таких посиделок, когда Валя рассказывал какую-то придуманную им «леденящую кровь» историю, произошло забавное происшествие. Был теплый августовский вечер, и уже совсем стемнело. Внимание собравшихся ребят было приковано к Валиному рассказу. В тишине этого вечера был слышен только негромкий голос Вали. И вдруг со стороны сада появились две белые фигуры. С визгом и криками «Привидения! Привидения!» все разбежались. Оказалось, что вся эта жуткая сцена была устроена Лёсиком Чудовым и Володей Зиновьевым, подозреваю, что не без сговора с Валей. Лёсик и Володя, надев страшные маски и закутавшись в простыни, проникли в наш сад, а из него – в наш двор. Долго мальчишками и девчонками обсуждалось это происшествие.
Вскоре «привидения» стали появляться в соседних дворах и на улице. Надев маску и завернувшись в простынь, Лёсик вставал на ходули, что делало его, и так не по возрасту высокого, выше взрослого мужчины. Вид со стороны был потрясающий: какое-то непомерно высокое белое существо на тонких ногах со страшной рожей бродило по темному неосвещенному двору под визг ребятни. Затем «привидение» выходило на улицу и с высоты своего роста заглядывало в окна домов, пугая теперь не только детей, но и взрослых.
Ходули, изготовленные Лёсиком, были для нас в новинку. Мы гурьбой бегали за Лёсиком и просили дать походить на ходулях. Он давал. Взобраться на ходули при нашем детском росте было непросто, а чтобы на них ходить, нужны были ловкость и сноровка. Лучше всех ходить получалось, конечно, у Мишки-Кукарачи. Он сноровисто вставал на ходули и столь же сноровисто вышагивал нам на зависть.
И мы с Валей пробовали шагать на ходулях, но не всегда удачно, иной раз и шлепались с их высоты наземь.
Несут меня ходули.
Кричат ребята: «Слазь!»
Боюсь, не упаду ли
С ходулей
Прямо в грязь.
И сразу позабудут,
Как важно я ходил.
Но долго помнить будут,
Куда я угодил.
А маски, как и ходули, Лёсик и Володя делали сами и нас учили их делать. Форма маски лепилась из глины. На форму слой за слоем накладывалась мокрая бумага. Когда она высыхала, ее снимали с формы и раскрашивали в нужные цвета – и маска готова.
Приключения с масками продолжались долгое время. Вечерами Лёсик и Володя, надев маски, выходили на улицу и заглядывали в лица прохожих, преимущественно девушек. Кто-то смеялся или взвизгивал, а кто-то обзывал их дураками.
Ходули, маски – это был не первый и не последний розыгрыш, устроенный Лёсиком. Он вообще был мастером на всякие проделки, шутки, розыгрыши. Вот еще одна из причин, почему Валя тянулся к Лёсику. Валя и сам был шутником и юмористом. Юмор был у Вали добрый, веселый, не обидный. О хорошо развитом чувстве юмора Вали свидетельствуют и его стихи. Например:
Муж – дракон,
Жена – змея,
Дочь – собака,
Сын – свинья.
Современная семья!
Можно и другие:
Как быстро юность пролетела!
И дух уже сильнее тела.
Кто на нашей улице лучше Лёсика, умницы и эрудита, мог достойно оценить Валины поэтические способности! Валя это понимал и спешил познакомить Лёсика со своими сочинениями. Так что Лёсик был и первым слушателем Валиных детских стихов и первым его критиком.
Помню, как Валя декламировал стихотворение о рассеянном короле. В стихах шла речь о том, как незадачливый король, справляя нужду в лесу, забыл там свои штаны. На поиск потери снаряжается войско, которое и находит злополучные штаны. Водрузив на себя потерю, король восторженно восклицает: «Они на мне! Они на мне!»
Из всего этого шутливого стихотворения запомнил только одно четверостишие:
Король в лесу забыл штаны.
В дворец он прибежал…
Об этом случае он всё
Фельдмаршалу сказал.
Лёсик, конечно, смеялся и хвалил Валю за юмор.
«Сказителем дружинным» Валя был до самой войны. Может быть поэтому, как он пишет, из «Косого» он в «Кесаря» однажды превратился.
…из Косого
Я в Кесаря однажды превратился.
«Эй, Кесарь!» Я охотно откликаюсь.
Уж лучше Кесарь, только б не Косой
Новое прозвище свидетельствовало более чем о признании Вали нашей детворой, он стал авторитетом.
Если Валя был чем-то увлечён – чтением, своими мыслями – он полностью отключался от внешнего мира и уже ничего вокруг не замечал. Я уже нарисовал одну картинку, как Валя читал свежую газету. Вот еще одна картинка. Валя идет из школы какой-то странной походкой, он спотыкается, наталкивается на встречных прохожих, волочит свой портфель с учебниками и тетрадями чуть ли не по земле. Это означает, что он весь в плену своих дум и мечтаний, а возможно, в уме сочиняет стихи. Об этой своей особенности Валя прекрасно знал:
А если я по улице хожу,
То ничего вокруг себя не вижу.
Одни мечты плывут, как облака.
В таком состоянии Валя не замечал недостатков своего туалета: что пионерский галстук съехал набок, что на рубашке расстегнулась пуговица, а шнурок на ботинке развязался.
Кто-то видел во всем этом странность, необычность, кто-то называл Валю чудаком, а кто-то считал такое поведение Вали расхлябанностью. Однако психологи утверждают, что развитие вундеркиндов, а Валю, вне всяких сомнений, можно было к ним причислить, негармонично, и при высоком интеллекте они могут демонстрировать бытовой и социальный инфантилизм. Валина мама, Зинаида Фёдоровна, относилась к странностям своего сына с юмором, могла его пожурить и только, ни в коем случае не ругала за неряшливый и отрешённый вид. Я считал Валю чудаком, ведь чудаки украшают мир. Вместе с тем, в необычности Валиного поведения угадывались признаки дарования. Я был уверен, что все талантливые люди – не от мира сего.
Идет человек не от мира сего,
Вводя в искушенье собак.
Отличало Валю от других мальчишек и многое другое. Некоторые мальчишки с нашей улицы «грешили» неформальным словом, но я никогда ничего подобного не слышал от Вали, да и он от меня тоже. Конечно, какую-то словесную шалость он мог позволить, например, я слышал от него такой, вызывавший у мальчишек смех, не совсем приличный каламбур о бегстве Мамая с Куликова поля: «Впереди нас рать! Сзади нас рать! Вокруг нас рать! Вся Русь! – вскричал Мамай, – и с раной побежал в Сарай». Впрочем, когда мы были взрослыми и однажды ехали из Москвы в Калугу, или, наоборот, из Калуги в Москву, обо всем переговорив, стали коротать дорожное время, рассказывая друг другу анекдоты. И вот тогда Валя позволил себе рассказать анекдот «с картинками» – без «картинок» терялась его острота.
Валя никогда не был агрессивным, забиякой. Таким, скорее, был его брат Дима, отличавшийся горячим и вспыльчивым характером. Я, как и Дима, мог вспылить, или поссориться с кем-либо из сверстников, но, всегда поступая, как считал, по справедливости. Так, в школе я заступался за еврейского мальчика Додика из нашего класса, которого преследовал крепыш Ломов (фамилию хорошо запомнил, так как она соответствовала своему хозяину). Валя же был миролюбив и, как теперь говорят, толерантен. Я не помню, чтобы Валя с кем-то был в ссоре, не говоря уже о том, чтобы с кем-то подрался. Если Вале кто-то не нравился, он уходил в сторону, переставал общаться. Выйти из себя, взорваться, обругать обидчика – этого Валя себе не позволял. Конфликты каким-то образом миновали его. Все негативные впечатления, которых и в детстве не избежать, Валя носил в себе, а все хорошее он выплескивал наружу. Он бурно радовался, когда было, чему радоваться, заразительно смеялся, когда было смешно, и был неисправимым оптимистом, заражая своим оптимизмом окружающих. Таким Валя остался на всю жизнь.
О жизни в Мещовске и о своей родословной Валя чудесно написал в воспоминаниях «Детство в маленьком городе». Когда я их прочёл, мне показалось, что всё, о чем в там написано, мне давно знакомо. Но это было ложное впечатление. Конечно, что-то мне было известно из рассказов Вали, но о многом я узнал впервые. В задушевных беседах в укромном местечке на печи мы делились и нашими родственными связями. Именно тогда Валя рассказал мне о происхождении фамилии Берестов. Своей фамилией Валя очень гордился, подчеркивая, что даже у Пушкина она упоминается. Слезаем с печи, берём том Пушкина (тот самый) и находим в «Барышне-крестьянке» фамилию Берестов. На мое предположение, что фамилия произошла от слова берёста, Валя возражает: нет, от древнеславянского имени Берест. Но я не успокаиваюсь и начинаю фантазировать: когда-то давным-давно родился беленький мальчик, такой беленький, как берёзовая кора – берёста, и родители назвали его Берестом, а дети этого Береста стали Берестовыми. Так что, как ни крути, а фамилия Берестов произошла от слова берёста. Валя надолго задумывается, переваривая мою версию, но, в конце концов, заключает, что так, вероятно, и было.
Моя же фамилия редкая (никогда мне ранее не встречалась), но не такая благозвучная, как Валина. Утешало то, что фамилия пришла из того времени, когда на Руси было крепостное право, что свидетельствовало о пролетарском её происхождении. В те годы, да и позже, это было благом. Вот и Валя в своих воспоминаниях указывает: «…Высшим благом было рабоче-крестьянское происхождение». Во всех анкетах – неотъемлемом атрибуте советской действительности – помимо пресловутого пятого пункта о национальности, был пункт и о так называемом социальном происхождении. А история происхождения моей фамилии, о ней я рассказывал Вале, была такова. Деда по отцу звали Константином, прадеда – Афанасием, прапрадеда – Прохором. Он был крепостным и в барских устах был не Прохором, а Прохоркой, вот от Прохорки и пошли Прохоркины дети. Кстати, позже в Интернете я нашел несколько своих однофамильцев.
И именем своим я был недоволен. Валентин с латинского – сильный, здоровый, а Вадим – спорщик, что в этом хорошего? Почему не назвали меня Валентином? Или Юрой, как соседского Юру Блинова? Слушая мои жалобы, Валя убеждал меня, что зря я мучаюсь: имя хорошее, древнеславянское, как Берест, и у Пушкина оно есть, и у Лермонтова – тоже. Он меня убедил, успокоил. Хорошо, что отец не назвал меня по тогдашней моде Трактором или, не дай Бог, Альфредом или Адольфом (среди наших сверстников встречались ребята и с такими именами), ведь угораздило же отца назвать мою сестру Элеонорой (не в честь ли дочери Карла Маркса?).
В «Детстве в маленьком городе» Валя написал о своем наблюдении: «Поражало, что у сверстников были бабушки, и не было дедушек. И ведь не на войне погибли, не в революцию, никто их не убивал, но до старости не дожили, не дали счастья внукам». Таким Валиным сверстником был и я. Возможно, Валиному наблюдению поспособствовал и мой рассказ о моих дедах, которые умерли еще до моего рождения. Мой дед по матери Дьяконов Николай Николаевич умер в 1921 году от холеры в городе Кургане. В Советской России свирепствовал голод, был создан «Помгол» – специальная государственная комиссия помощи голодающим. На Кубань и в Сибирь посылались отряды для заготовки хлеба. В такой отряд попал и мой дед, но до Сибири он не доехал, найдя успокоение в общей могиле. Дед по линии отца тоже умер вскоре после революции.
О своих дедах Валя написал в воспоминаниях, а что он мне о них рассказывал в те годы, я уже не помню. Так что мы действительно не знали своих дедов и с завистью смотрели на тех мальчишек, у которых дедушки были живы. Особенно завидовали одному незнакомому мальчишке, который иногда появлялся на нашей улице, держась за руку высокого, стройного старика с орденом «Боевого красного знамени» на груди.
Не знаю, какая вещественная память о дедах осталась в семье Берестовых, а о моем деде Николае, кроме его увеличенного фотографического портрета, визитных карточек и письма, отправленного с дороги в Сибирь, остались старинные, искусно сделанные канцелярские счеты. Мы с Валей быстро приспособили их для наших игр: счеты переворачивались на костяшки и превращались во что угодно в зависимости от содержания нашей игры – в экипаж, танк, бронепоезд.
О своем дворянском происхождении Валя, по известным причинам, предпочитал помалкивать, но мне об этом рассказывал, да и для моей мамы, не знаю от кого, было известно, что Зинаида Фёдоровна – из дворян. Потом, когда мы станем взрослыми, Валя не станет делать из этого тайны, а будет шутливо говорить, что он – социальная полукровка, поскольку одна его бабка – крестьянка, а другая – дворянка.
А моя мама была из мещан, о чём свидетельствовала её метрика. Слово мещанин, мещанка в те годы являлось чуть ли не ругательством. Когда мы с Валей об этом говорили, он возражал: «Какая же твоя мама мещанка, она очень хороший человек».
Если Валя не скрывал от меня, что его мама из дворян, то я, рассказывая Вале о своей родословной, кое о чём умолчал. Моя прабабка, мать бабушки Клаши, Елизавета Адамовна, была по национальности полькой. Мой прадед (тот, который сажал тополя на Пятницкой улице) привез её из Виленской губернии, где проходил долгую службу в царской армии. После возвращения с государевой службы прадед бедствовал без работы и, обремененный семьей, был вынужден пойти в полицейские, то есть, снова на царскую службу. Служил он под началом полицмейстера Трояновского Евгения Ивановича, известного своими делами по благоустройству Калуги и быта калужан. Кстати, за общественную и благотворительную деятельность Трояновскому было присвоено звание почетного гражданина Калуги. Следующим почетным гражданином города, уже в советское время, стал Циолковский, а за ним это звание получили все первые космонавты, начиная с Гагарина и Титова. Вот о службе прадеда в полиции я и умолчал, хотя на этой службе он ничем себя не скомпрометировал. Да ничего на ней и не нажил, даже собственного домика, и хорошего образования своим дочерям дать он не смог: моя бабушка окончила всего лишь два класса церковно-приходской школы, или, как потом её называли, ЦПШ.
Поводом для разговоров о родственных связях были и семейные фотографии. Когда все игры окончены, и заняться уже нечем, прошу бабушку Клашу показать нам фотокарточки. Она достает их из ящика комода и стоит рядом, пока мы рассматриваем старинные, сделанные еще до революции фотографии. Их я уже много раз видел, но всё равно спрашиваю: «А это кто? А вот это кто?» Бабушка поясняет.
Валя берет карточки в руки и подолгу рассматривает. Фотографии наклеены на толстый картон. Переворачиваем одну из них и читаем на обороте: «Художественная фотографiя В.Н.Ченцовъ. Калуга. Ильинская ул., д. Васильевой. «Grand Prix», высшая награда въ Полтавѣ, Серебряная медаль въ Величкѣ, Бронзовая медаль въ Петербургѣ, Бронзовая медаль в Москвѣ». Читаем эти строки с ером и ятем (эти буквы были для нас привычны, поскольку через наши руки проходило много книг, изданных еще до революции и напечатанных старым гражданским шрифтом) и спрашиваем бабушку, а не родственник ли этот калужский «фотограф В. Н. Ченцов» купцу Ченцову, в бывшем доме которого мы живем. Может быть и родственник, но достоверно бабушка не знает. Хороший был фотограф, прошло полвека, а фотографии будто сделаны вчера.
У Вали семейные фотографии не хуже, тоже на картоне. Вот мама Вали, Зинаида Фёдоровна, молодая и красивая, с пышной причёской. Отец Вали, Дмитрий Матвеевич, тоже молодой и красивый, светлые волосы зачесаны набок. На нем тот самый френч английского сукна на пуговицах с двуглавыми орлами и погонами прапорщика, о котором Валя упоминает в своих воспоминаниях. А вот сфотографироваться вместе на память о нашем детстве мы с Валей не удосужились.
О родителях Вали можно сказать много хороших, добрых и лестных слов. И Дмитрий Матвеевич, и Зинаида Фёдоровна были замечательными людьми. О Дмитрии Матвеевиче, о его интересной и нелегкой судьбе можно было бы написать отдельную книгу. А что Дмитрий Матвеевич о своей жизни написал сам? В историко-краеведческом альманахе «Калужская застава» (изд. Н. Бочкаревой, Калуга – 2001) опубликованы его воспоминания «Странички воспоминаний», написанные чудесным языком. Они же вошли в книгу «Валентин Берестов: сквозь цветные стёкла детства», составителем которой является Анатолий Дмитриевич. И жаль, что воспоминания Дмитрия Матвеевича охватывают только ранний период его жизни.
У Вали есть очень хорошее стихотворение «Образец», которое хочу здесь привести полностью.
У старшего брата был звонкий отец,
Кумир городка, краевед и певец.
Ему, подражая и в этом, и в этом,
Историком сделался сын и поэтом.
У среднего брата был грустный отец,
Рыбак и от скуки казенный беглец.
Развел цветничок, огородик за домом.
му, подражая, сын стал агрономом.
У младшего брата был старый отец,
Мудрец, запредельного мира жилец.
Он книги искал, собирал и читал.
И сын в подражание книжником стал.
Так возраст и время меняли его,
Крутила эпоха отца моего.
И только в одном не менялся отец:
Для каждого сына он был образец.
Дмитрий Матвеевич действительно был образцом и не только для своих сыновей. Я тоже его очень уважал и любил, и для меня он тоже был образцом честности и порядочности. Среди студентов техникума, в котором Дмитрий Матвеевич преподавал историю, у меня было много знакомых, в техникуме учился и Валя Клевцов с нашей улицы, и, конечно, я интересовался их отношением к Дмитрию Матвеевичу. Все мои знакомые студенты отзывались о нём с большой теплотой и любовью, и мне это было очень приятно.
Дмитрий Матвеевич был очень музыкален, у него был отличный слух и приятный тенор.
В стихотворении «Отец мой не свистел совсем» Валя пишет, что Дмитрий Матвеевич «пел для мамы, для гостей». Доводилось и мне слышать пение Дмитрия Матвеевича. Из всего, что он исполнял, почему-то запомнился романс «В голубой далекой спаленке твой ребёнок опочил» на стихи А.Блока. Тогда я еще не знал, что стихи принадлежат А.Блоку, узнал много позже, когда в 1955 году мне повезло приобрести двухтомник его сочинений.
Снова я услышал этот романс в исполнении Дмитрия Матвеевича уже в пятидесятых годах, и исполнил он его по моей просьбе.
В те довоенные годы мои и Валины родители близкого общения не поддерживали. Когда Валя у нас заиграется, забыв, что ему уже давно пора быть дома, его розыски Зинаида Федоровна начинала с нашего двора. Конечно, она и моя мама о чём-то беседовали. Подружились же они гораздо позже, после войны, а преждевременная смерть Дмитрия Матвеевича в 1964 году еще более их сблизила. Как когда-то в довоенные годы «пропадал» у нас Валя, так после смерти мужа стала «пропадать» у нас Зинаида Федоровна.
Моя мама писала мне, что, придя домой с дежурства, застаёт такую картину: бабушка Клаша (тогда она была уже слепой) и Зинаида Фёдоровна сидят обе на тёплой лежанке, и, дожидаясь маму, о чём-то задушевно беседуют. И так было почти ежедневно.
Пришло время, и по установленному ритуалу и Валю, и меня, каждого в своей школе, приняли скопом, всем классом, в пионеры. На торжественных линейках с нас взяли «торжественное обещание» и повязали на шею красные галстуки. Теперь на призыв «К борьбе за дело Ленина-Сталина будь готов!» мы должны были, вскидывая руку над головой, отвечать: «Всегда готов!» Вообще-то галстуки не завязывались узлом, узлом их завязывали кокетливые пионервожатые из старших классов. Мы же скрепляли концы галстука специальным зажимом, на котором был изображен костер из пяти поленьев, с пятью языками пламени:
…С зажимом галстук был на мне.
А на зажиме пять поленьев
И пламени пять языков –
Эмблема пионерских звеньев,
Пожар пяти материков.
Мы стали пионерами, и пионерская песня двадцатых годов «Картошка» (ее певал мой дядя Коля, мамин брат, от него мы впервые и услышали её) стала теперь и нашей песней:
Эх, милая картошка, тошка, тошка, тошка –
Пионеров идеал, ал, ал, ал.
Тот не знает наслажденья, денья, денья, денья,
Кто картошки не едал, дал, дал, дал.
Хорошая, весёлая песня. Так и представляется пионерский костер и сидящая вокруг него ребятня, с аппетитом поедающая испеченную на углях картошку.
Но когда мы стали пионерами, ни на пионерских сборах, ни в пионерском лагере «Картошку» уже не пели. Песня стала историей. Пели новые, совковые песни, которые не оставляли следа в памяти. А «Картошку», как и песню про Уверлея и Доротею, мы с Валей частенько распевали во все горло, шагая куда-нибудь – в лес или на речку.
Вокальные способности Валя унаследовал от отца, и не удивительно, что вскоре у него проявился еще один талант – талант барда: он стал петь песни на свои стихи, причём исполнял их превосходно. А я, с возрастом, звонкость голоса потерял, да и слуха у меня не было, хотя, при прохождении срочной службы в армии, приходилось иногда быть запевалой. Любил Валя не только песню, но и классическую музыку, и неплохо в ней разбирался. Когда он, уже после войны, осядет в Москве, то станет частым посетителем Концертного зала имени Чайковского. А, будучи в 1949 году в Ленинграде, где он работал в этнографическом музее, находил время, чтобы послушать классику. Так, он писал мне, что слушал там «Хованщину», «Фауста», 57 симфонию Чайковского. Мы не единожды вели с ним разговоры о серьезной музыке. Валя рассказывал, как не сразу, а постепенно, стал её понимать, говорил, что для того, чтобы полюбить классику, прежде всего, надо научиться её слушать.
Вскоре, после того как Валю приняли в пионеры, он похвастался, что его избрали звеньевым:
Вот жизнь! Куда ни заявись,
И сразу видно: активист!
Бывало, в лагерь попадешь,
Со всеми встанешь в ряд.
День-два, и ты уже ведешь
Свой пионеротряд.
Став пионерами, мы получили право записаться в какой-нибудь кружок в Доме пионеров, что мы и поспешили сделать.
Дом пионеров располагался в красивом здании бывшего Дома дворянского собрания, стоявшего над Окой у Березуйского оврага. На второй этаж вела широкая чугунная лестница, по бокам которой стояли чучела бурых медведей.
Поскольку у меня была склонность к рисованию, я записался в изокружок.
Был и я художником когда-то,
Хоть поверить в это трудновато.
Валя же должен был записаться в литературный кружок – это так считал я, но к моему удивлению, он записался в драматический. Потом я понял, что причиной этого была Валина мама, которая в молодости участвовала в спектаклях:
Пулеметчицу мама играла,
А у сына душа замирала.
Занятия в изокружке были интересными. Мы рисовали с натуры, ходили на этюды, устраивали выставки рисунков, на которые приглашались родители. Валя же разучивал роли и ходил на репетиции. Их кружок готовил какой-то спектакль, но получилось так, что я на его просмотр почему-то не попал, и игру Вали не видел.
Занятия в кружках были в разное время, и эти занятия нас с Валей разлучали.
В те годы был такой лозунг-призыв: «Будь готов к труду и обороне!» Если сдать все установленные нормы, можно было получить специальный значок. До значка мы еще не доросли, а вот в осоавиахимовский кружок, в котором изучались отравляющие вещества, устройство противогаза и правила пользования им, мы с Валей записались и на эти занятия ходили уже вместе.
Дом пионеров мы посещали до самой войны.