Глава шестая
1.
Обеденный перерыв мы проводили на реке, вечера – у радиоприемника или у костра. Ночи становились холодными, и постепенно радиослушатели один за другим уходили в свои палатки, чтобы надеть полушубки. Котенок, который во время обеда, изнемогая от жары, валялся у входа в столовую, теперь ложился за приемником, согреваясь теплом, идущим от радиоламп. Мне кажется, что человеку нужно много музыки. Во всяком случае, люди, когда им удалось вырвать у природы какие– то знания, какое– то умение, какое– то, пусть небольшое, благосостояние, устроили жизнь так, что каждое ее событие, будь то свадьба, пиршество, возвращение с работы и даже война, сопровождалось музыкой. Первые сказки, первые стихи не рассказывались, а пелись. Бесконечные песни пел одинокий всадник в седле, пел про то, что видел вокруг себя, пел охотник в челне, пел караванщик на верблюде, пели женщины за прялкой.
Никогда я не пел и не слушал музыки столько, сколько в экспедиции. Мы пели в машинах, отправляясь на работу или, наоборот, возвращаясь с работы, пели в душе, пели у костров, насвистывали любимые мелодии перед сном в палатке. Мы с Оськиным, просыпаясь в воскресенье, пели прямо в спальных мешках.
Но громче всего, веселее всего пелось в те субботние вечера, когда мы выезжали в гости к нашим товарищам на Уйгарак. Мы с Оськиным обычно оставались там ночевать и заранее брали раскладушки. Тридцать километров по степи, по саксауловому и тамарисковому лесу, по гладким светлым такырам.
В полдень пространства такыров начинали сверкать, как вода. В них отражались кусты, теперь они казались аллеями, рощами. Студент Королев, увидев этот феномен из машины, произнес фразу, которую мы высоко оценили: «Мираж – очковтирательство пустыни».
И вот, наконец, перед глазами возникал высокий холм, где виднелись холмики отвалов, похожие на муравейники, а на самом ему мысу, среди еле заметных насыпей, вставал огромный уйгаракский курган, равного которому в здешних местах не было.
На гладком такыре уютно, компактно располагался лагерь. Нас ожидали. У льва Фадеева, одного из уйгаракцев, была карта звездного неба .и я каждую субботу, отправляясь в гости, думал провести вместе с Фадеевым вечер, чтобы получше познакомиться с августовскими звездами. И всякий раз забывал об этом намерении.
Мы сидели в палатке и предавались воспоминаниям: начальник отряда Ольга Вишневская, наш композитор Рюрик Садоков, Софья Андреевна Трудновская и я. Четверых «старых хорезмийцев» вполне достаточно, чтобы предаваться воспоминаниям, ни разу не повторяясь недели две, а то и месяц.
Единственный из наших новичков, кто мог выдержать такой поток воспоминаний, был Фадеев. Он тоже считал себя «старым хорезмийцем». Он спорил с нами и пытался даже уточнять рассказы, действующими лицами которых были мы четверо.
В конце концов мы начинали злиться и ставили Фадеева на место. Ведь я помню, как еще в позапрошлом году, первый раз в жизни прилетев в Нукус, он замер от восторга, увидев на окраине города самого обыкновенного ишака.
На складном столике появлялось вино. Мы поднимали стаканы за здоровье всех присутствующих и пели. Иногда мы пели до трех часов ночи.
Больше всех любила песни сама Ольга. Однажды она вместе с нами поехала на Тагискен. Мы сидели на шоферском ящике в кузове, у нас был тематический концерт: песни гражданской войны. А Ольга ехала в кабине. Вдруг машина остановилась.
– Что там стряслось?
– Ничего, – сердито сказала Ольга, – просто я хочу спеть эту песню вместе с вами.
И каждый раз, бывая на Уйгараке, мы восхищались находками нашим товарищей. Правда, золота там пока не было, курганы тоже были ограблены, но зато какие сосуды, какой орнамент, какие бронзовые бляшки, украшавшие конскую сбрую! Тут и смешная головка кабана, и львы, и лошади, и очень много грифонов, и большие бляхи, увенчанные головами барсов, и, наконец, кольцо с гибкой пантерой, ловящей собственный хвост.
А в женских погребениях часто встречались вытянутые каменные алтари. Небольшие, тяжелые, хорошо отшлифованные. Один алтарь был особенно красив. Он был сделан в форме палитры, а в углублении виднелись следы красок.
2.
Громче всех пела по дороге на работу Аня Леонова: она все– таки нашла погребальную камеру, ограбленную не на девять десятых, а всего наполовину. Череп, часть ребер и позвонков лежали в беспорядке, сваленные грабителями в кучу. Но зато прекрасно сохранились следы камышовой подстилки, на которой лежа скелет. Кости ног и правая половина костяка была на своих местах.
Вглядываясь сверху в плетения циновки, Лоховиц заметил на ней след большого предмета, вверху круглого, а внизу заостренного, – след щита, унесенного грабителями.
Если в Светланином кургане блестело золото, то тут зеленела бронза. Двуперые стрелы, как будто нарочно оставленные для датировки, указывали: курган относится к VII веку до нашей эры. Вещи, не взятые грабителями, сохранились в двух комплексах: пара длинных плоских бронзовых ножей, удила ,пара бронзовых пуговиц, пара маленьких бляшек и, наконец, пара больших фигурных пряжек с красивыми прорезями. Пряжки лежали «лицом вниз», и Аня не решалась даже на минуту приподнять их, чтобы посмотреть на лицевую сторону. За нее это сделал Лоховиц.
Одну за другой он поднял тяжелые резные пряжки. Узор с лицевой стороны был выпуклый: очень изящный орнамент. Красота скифских узоров, как я уже писал, бросается в глаза раньше, чем угадываешь, что же на них изображено.
И вдруг открытие: да это же головы коней, великолепные головы, смотрящие в разных стороны! Две головы на одном теле. Головы соединены тоненькой фигурной дужкой, и кажется, что кони мчатся, головы вразлет, и что за ними виднеется дуга колесницы. (Впрочем, последенее показалсоь одному мне)
– Ну, – спросил Лоховиц, – что скажешь Ведь ты у нас был специалистом по искусству.
Я вспомнил, что узоры точно такой же формы: две конские головы, смотрящие в разные стороны, – до сих пор встречаются на русских полотенцах. Жаль, не было под рукой книги старого археолога Городцова, который заметил и доказал, что многие мотивы скифского искусства как бы перешли по наследству в прикладное искусство русского народа.
И в то же время Анины находки чем– то были близки произведениям «звериного стиля», найденным в Сибири.
– Интересно, что скажет Сергей Павлович? – задумался Лоховиц. Я предположил, что, увидев эти находки, Толстов прежде всего скажет: «Батюшки!»
Впоследствии выяснилось, что я ошибся. Толстов сказал «Мамочка родная!»
3.
Светлана продолжала расчищать погребение. На этот раз девушка нашла полсотни слипшихся в один пучок бронзовых наконечников стрел. Были видны следы истлевших древков. Светлана вооружилась скальпелем и маленькими кисточками. Колчан!
От скелета сохранились кости ног. Только они лежали в порядке, остальное свалено в кучу.
Ноги согнуты в коленях и образуют ромб. Что это? Кривые ноги кавалериста, всю жизнь не слезавшего с коня, или поза, предусмотренная обрядом и обозначавшая, что похороненный здесь воин направляется в царство теней верхом на воображаемом коне?
Справа у ног лежал большой сосуд, расплющенный от тяжести земли и прилипший к дну ямы. А в углу Светлана расчистила кости какого– то животного. Видимо, родичи снабдили покойного водой или вином и солидным куском мяса. От этих двух предметов веяло сказкой. Хотя в могилу, наверное, поставили сосуд с настоящей водой и положили кусок настоящего мяса, но люди верили, что обитателю страны теней хватит этой воды и этого мяса. Сосуд стал вечным. Вода или вино, наполнявшие его, не иссякнут никогда. А на костях животного должно было вечно нарастать свежее мясо.
Скелет лежал чуть наискосок, головою на запад. И ямки от столбов, и ноги ромбом, и диагональное положение костяка, и, наконец, вещи ,положенные рядом с ним, – все это удивительно напоминало погребение в большом кургане, раскопанном в прошлом году, – погребение ,совершенное по роксоланскому обряду. Не хватало лишь одной существенной детали – дромоса.
Мы с Оськиным в своих курганах раскопали эти узки коридорчики ,ведущие в могилу с юга или с юго– востока. Но южная стенка погребальной камеры в Светланином кургане была глухой.
И тут Лоховиц заметил ,что рваный западный край могилы, видимо, не разрушен грабителями. Светло– сиреневые следы истлевшего тростника шли дальше. Здесь тоже оказался дромос, он вел на закат ,и мне показалось, что это не случайно. Именно так и должен был располагаться дромос, найденный в Светланином кургане.
Расчищая погребение, выставляете вещи в том же порядке, в каком они были положены в древности, и ничего, кроме того, что когда– то положили люди ,вы найти не можете. Картина ,которая постепенно открывается перед вами ,так сказать, не зависит от вашей воли, от вашего желания, от вашей мечты. Более того: иногда не вы, а кто– то другой спустя много лет сумеет точно определить, что же эта картина означает. И все– таки каким– то образом вы вместе с товарищами, которые наблюдают за вашей работой, в глубине души верите, что именнно вы все это и создаете и что усилием воли, силою мечты вы можете вызвать на свет Божий нечто такое, что перед другим, будь он на вашем месте, не появилось бы. У вас возникает даже авторское самолюбие, вы ревниво заглядываете в лица тех, кому показываете свои находки, – видят ли они то, что увидели вы? Передается ли им ваше волнение? Хотя, повторяю, любой на вашем месте нашел бы то же самое.
Теперь Светлана каждый раз брала с собой фляжку со спиртом. То и дело она разводила клей в стеклянной банке. Она терпеливо пропитывала клеем и меч, и пачку стрел, и следы истлевших древков, и уложенные ромбом кости ног, и каждую косточку в бесформенной груде, увенчанной черепом.
Могила пропахла спиртом. Лоховиц шутил, что туда нельзя ходить без соленого огурца. Клей впитывался в кости, в бронзу, в землю, в железо и истлевшее дерево. Запах емшана и пыли смешивался с приятным запахом столярной мастерской.
Нижняя часть стенки ямы и ее дно были зелеными, и на этом фоне особенно четко проступали бережно расчищенные и закрепленные вещи.
Иногда мы приходили к Светлане просто так, посидеть и полюбоваться.
– Заходите, – любезно приглашала хозяйка. Мы спускались. Хозяйка продолжала пропитывать клеем то меч, то колчан и улыбалась, видя, что мы по– прежнему взволнованы и очарованы той картиной, которую она создала своими руками.
Иногда мы пытались угадать, глядя на пустующую часть погребальной камеры, что же унесли грабители. Слева лежит колчан, а что лежало справа? Наверное, тут боли и богатырский лук в специальном чехле, и щит, может быть, украшенный дорогими бляхами, и скифский медный котел с фигурками животных по краю.
На голове у воина, конечно, был шлем, на шее – золотая гривна с фигурками животных, на груди – железный панцирь, тоже, должно быть, украшенный какими– нибудь золотыми пластинами. И уж, конечно, удила и всевозможные бляшки от конской сбруи.
Эти бронзовые бляшки грабителей, как правило ,не интересовали, они были найдены в Анином кургане и многих курганах на Уйгараке. Согласно обряду их обычно клали в ноги.
Но в этом кургане все было иначе. В ноги покойнику был положен меч. И, как уже сказано ,не простой скифский окинак, а великанский меч, самый длинный из мечей того времени, известных историкам оружия.
По величине бедренной и берцовых костей мы пытались определить, какого роста был челвоек, лажащий в кургане. Совсем не великан. Рост у него был прмерно метр семьдесят, то есть воин был всего на традицать сантиметров выше своего меча, и, значит, пользоваться мечом он мог, только сидя верхом на коне. Конь делал его великаном и богатырем. Наверное, скиф выхватывал меч и держался за рукоятку двумя руками, ибо одной рукой такой меч не вынешь и не удержишь.
Когда археологи находят что– либо необычное, то у них невольно возникает соблазн объяснить это необычное, так сказать, с привлечением сверхъестественных сил: а не мог ли меч предназначаться для ритуальных целей, то есть служить не человеку, а богам?
Как пишет Лукиан, у скифов были два противостоящих друг другу бога: бог жизни – ветер, разносящий дождевые облака и цветочную пыльцу, вздымающий волны, бьющий в лицо всаднику, когда он на полном скаку мчится по степи, и меч – бог смерти.
Обычно для поклонения выбирался древний, заслуженный меч, уже отслуживший свой век. Скифы устанавливали его на горе хвороста. По мере того как хворост проседал, скифы встаскивали на гору все новые и новые вязанки, и таким образом пьедестал для божества оставался неизменным и даже рос.
Обряд, связанный с поклонением мечу, был прост и страшен: на лезвие меча лили свежую кровь убитых врагов. Ржавеющее божество требовало все новых и новых жертв.
И еще одно назначение было у меча. Когда друзья хотели, чтобы их дружба сохранилась до конца дней и стала братством, они совершали обряд побратимства. В большую чашу наливали вино ,потом побратимы делали надрезы на руках и смешивали в вине свою кровь, после чего в ту же чашу погружали меч, стрелы, секиру и копье. Вино, смешанное с кровью и освященное оружием, делало друзей братьями.
Но, зная о кровавых обрядах скифов, зная об их войнах и грабежах, о человеческих жертвоприношениях, зная, что они коллекционировали скальпы своих врагов и отделывали золотом их черепа, превращенные в чаши, извлекая из земли вещественные свидетельства этого, мы не испытывали к скифам ни отвращения, ни ужаса и не собирались их осуждать. Ведь они не ведали, что творили. Они, по существу, даже не знали, что такое смерть, не представляли себе истинную цену человеческой жизни. Смерть в сражении была для них залогом вечной счастливой жизни в стране теней. И скифы, наверное, больше всего боялись не погибнуть, а остаться непогребенными, остаться без заботливо уложенных родичами вещей, которые должны были служить им в вечной жизни. Они играли со смертью и не понимали, что играют.
Даже к грабителям мы относились благодушно, ведь в чем– то они были нашими коллегами. Погребения, на две трети опустошенные и раскиданные грабителями, лежащие в них остатки дорогих, очень нужных в быту вещей, с которыми без всякого сожаления расставались родичи покойного, – эта противоречивая картина тоже была как бы письмом из далеких веков. С одной стороны, дружба, родовая спайка, бескорыстие, братство, с другой – жажда обогащения, не останавливающаяся ни перед чем. Такой была эта эпоха – эпоха возникновения классов, государств, цивилизации.
Глава седьмая
1.
Вот уже третий день мы чутко прислушиваемся к каждому пролетающему над нами самолету: ждем Толстова. Иной раз какой– нибудь самолет пронесется очень низко над нами и даже сделает круг над лагерем – посмотреть, что это такое. Но мы не решаемся приветствовать его, махать руками: вдруг это еще не Толстов. С нашим фотографом Юрием Александровичем Аргиропуло однажды произошел такой случай: он ушел из лагеря фотографировать соседнюю крепость. В ожидании подходящего освещения сидел на башне. В это время над ним пролетал самолет. Фотограф радостно приветствовал его. В ответ самолет пошел на посадку. Из кабины вышел встревоженный летчик и спросил у Юрия Александровича, что с ним случилось, есть ли у него вода и не нужно ли его куда– нибудь доставить. Поэтому делать какие– либо знаки самолету в пустыне рискованно.
На самом деле Юрия Александровича зовут Георгий Ахиллесович. Он бывший актер и до сих пор каждый Новый год выступает перед детьми в роли Деда Мороза. Сейчас он курсирует из отряда в отряд. Всюду открываются погребения, которые нужно фотографировать. В свое время мы позвали Юрий Александровича Анекдопуло. Он не просто рассказывает анекдоты, но коллекционирует их, распределяет по сериям. Лучшие же его анекдоты – это те, которые произошли с ним самим.
Он неистощим. Недавно мы слушали его целый вечер. Герману Баеву (он лежал больной в соседней палатке) показалось, что он присутствует на деревенских похоронах: мы выли. От смеха.
Впрочем, рассмешить нас сейчас чрезвычайно легко: у нас прекрасное настроение. Вот один из рассказов Аргиропуло, вспоминая который мы хохотали несколько дней.
К Юрию Александровичу пришел столяр– краснодеревщик дядя Миша полировать мебель. Он занимался своим делом и все время напевал одну и ту же фразу: «А вот он едеть, едеть, едеть». – Кто едет, дядя Миша? – спросил Аргиропуло. – Куда едет?
– Эх, милый, – вздохнул дядя Миша, – из песни слова не выкинешь.
Однажды в Каракумах Аргиропуло решил построить фотолабораторию. Глины и песка для этого было сколько угодно .а воду берегли: ее возили с дальнего колодца. Злые языки говорили, что Аргиропуло выпрашивал для своего строительства помои на кухне.
Наконец лаборатория была готова. Аргиропуло вставил в окна красные стекла, и тут как раз кончились раскопки, и нужно было уезжать.
Но подвиг строителя не остался не воспетым. В стенгазете Аргиропуло был изображен в виде древнегреческого бога, а под рисунком поместили такое четверостишие:
Кто средь песков возродил величие храмов Эллады,
Кто над пустыней воздвиг краснооконный дворец?
Сын Ахиллеса, титан, Аргиропуло, муж богоравный,
Глину с водою смесив, создал сей дивный чертог.
2.
Самолет прилетел после обеда, когда мы дремали в палатках. Он приземлился возле душа, обдав его пылью. Мы соскочили с кроватей и, на ходу продирая глаза, кинулись к самолету.
Один за другим на лагерный такыр вышли С.П.Толстов, Александра Семеновна Кесь, известный геоморфолог, знаток среднеазиатских пустынь, Татьяна Александровна Жданко, этнограф, Борис Васильевич Андрианов, исследователь древнехорезмийских каналов и составитель их карты, Нина Николаевна Вактурская, специалистка по средневековому Хорезму, и несколько растерянный человек в макинтоше – доктор. Вместе с ними появился толстый белый щенок.
– Это Газик, – представила Татьяна Александровна. – Шоферы подобрали его в пустыне. Его назвали так потому, что уж очень быстро он «газовал» за машиной.
Сергей Павлович всматривается в лица встречающих.
– Какие– то вы все необычные!
– Отряд возбужден находками, – доложили ему.
Толстов по своему обыкновению хочет сразу же отправиться на раскопки. Прямо с нашего импровизированного аэродрома. Нам стоило большого труда убедить его хотя бы попить чаю.
Начальник экспедиции сразу же включается в нашу жизнь. Не успели мы внести чемоданы в его палатку, как Сергей Павлович просит напомнить мелодию нашей любимой песенки и запевает вместе с нами:
Я верю, друзья, караваны ракет…
Толстов находит образ – «на пыльных тропинках далеких планет останутся наши следы» – нелогичным: вы впервые вступаете на чужую планету, а там уже кто– то прошел. И все– таки здорово звучит! Сидим на раскладушках, на баулах. Сергей Павлович вспоминает блоковских «Скифов». Между прочим, один революбционный художник так вдохновился этими стихами, что форму для Красной Армии создал по скифским образцам. Буденовка – это же скифский островерхий башлык!
Мильоны – вас. Нас тьмы, а тьмы, и тьмы.
Попробуйте, сразитесь с нами!
Да, скифы – мы! Да, азиаты – мы,
С раскосыми и жадными очами!
– Сколько неточностей в одной строфе! – удивляется Толстов. – «Тьма» меньше, чем миллион, это всего лишь десять тысяч. Скифы – европейцы. Раскосых очей не было даже у саков, азиатских скифов, они же европеоиды и говорили на языках североиранской группы. А строфа тем не менее прекрасна!
Пьем чай. В дверь столовой глядит залитая солнцем пустыня. Сергей Павлович то и дело – поверх наших голов – смотрит на нее. И опять стихи:
Не терплю богатых сеней,
Мраморных тем плит;
От царьградских от курений
Голова болит.
Душно в Киеве, что в скрине,
Только киснет кровь!
Государыне– пустыне
Поклонюся вновь!
– Государыня! – повторяет Толстов. – Вот как надо относиться к пустыне. Уважать ее надо, уважать, а не кокетничать, не пижонить, не позволять с нею легкомыслия, небрежности, фамильярности. Вот вы (он кивает в мою сторону) назвали книгу «Приключений не будет». Приключений в пустыне вообще не бывает. А если бывают, то это уже не приключения, а безобразия. И если мы научимся уважать государыню пустыню, то и она ответит нам уважением. И откроет, выражаясь высоким штилем, свои тайны, свои, понимаете ли, клады.
Все это произносится в присущей Толстову страстной полемической манере. О чем бы ни беседовал Сергей Павлович, он как бы обращается к некоему оппоненту, которого надо во что бы то ни стало переубедить или разнести в пух и в прах. Даже когда все присутствующие полностью согласны с Толстовым. Он и любимые стихи читает так, будто хочет раз и навсегда убедить слушателей в их красоте и совершенстве.
3.
Золото Толстову показали еще в лагере. Следуя экспедиционной традиции, Сергей Павлович сначала спрашивал каждого из нас: «Ну, что вы об этом думаете?» А потом уже говорил сам.
Больше всего ему понравился золотой колпачок. Волна, завивающаяся в спираль, – любимый узор древних хорезмийцев. Здешние скифы испытывали влияние Хорезма и сами участвовали в создании его культуры.
Затем начальник экспедиции отправился на раскопки. Все погребения к тому времени были полностью расчищены. Лоховиц заранее продумал маршрут: от самых бедных находок к самым поразительным.
Первым встретил Толстова Саша Оськин. Сергей Павлович спустился по длинному дромосу в разграбленную могилу. Тут было женское погребение. На месте оставались только ноги, под ними огромное ребро какого– то животного. (Символ того, что женщина создана из ребра, шутили мы). У одной из стенок лежали отшлифованный камень с углублением – «алтарик», тоненькая каменная пластинка и похожая на бочонок тёрочка для краски и костяной цилиндрик ,из которого торчало несколько волосков (может быть, кисть).
Толстов долго пробыл на этом кургане: Саша делился сомнениями и гипотезами.
Потом все направились ко мне. Дромос в моем кургане был пошире. Его пересекала широкая красная полоса – следы огня на песке. Видимо ,здесь погребальный обряд требовал, чтобы покойника отделила от мира живых стена огня.
Толстов увидел разбитые и разбросанные грабителями кости, посочувствовал мне и утешил:
– Зато ваш курган – самый богатый из всех, возможно, даже царский, потому его так и ограбили.
Я показал Сергею Павловичу бронзовую стрелочку, гайку, «колокольчик», обломки ножа и, наконец, то, чем особенно гордился. Погребение разрушено до такой степени, что нельзя определить, как ориентирован скелет, а это важно для науки. Но мне удалось найти на каменистом дне ямы еле заметные отпечатки костей ног, и теперь я уверенно утверждал, что покойник лежал когда– то головою на восток.
– Поздравляю, поздравляю, – похвалил Сергей Палович. И я вместе со всеми двинулся на Анин курган. Оттуда торчала металлическая лестница. Сверху погребение выглядело эффектно: отчетливое плетение циновки, лежащие на ней кости, ножи и удила у плеча, бляшки у ног, след щита ,стрелы и ни одной лишней пылинки. Сергей Павлович спустился по лестнице, устроился у края циновки, чтобы не повредить ее, и долго рассматривал каждую вещь. Аню он поздравил куда горячее, чем обладателей «царских» курганов, меня и Оськина.
Сергей Павлович ходит от кургана к кургану, а мы, еще не потеряв до конца «авторского самолюбия», ощущаем, что находки, с которыми столько связано у каждого, теперь не твои, не мои, а наши – нашего отряда, нашей экспедиции, нашей науки.
Более того, они уходят от нас, наши находки, они вступают в иную связь. Мы оказались только посредниками между скифами, память о которых несут эти вещи, и наукой, в чье распоряжение они теперь поступают. Меч и колчан, выставленные в музее, изданные в научном труде, никому не расскажут, что пережила Светлана, которая через два с половиной тысячелетия первая увидела их и своими руками вывела из небытия, не расскажут об этой осени, о нашем отряде, о нашей жизни. Они, эти вещи, прошедшие через наши руки, по– прежнему принадлежат своим создателям, сакам, и рассказывают о них.
Мы прощаемся с находками и в то же время по– новому встречаемся с ними сейчас, когда начинается их жизнь в науке.
…Склонившись над камерой кургана № 53, мы жадно смотрим на Светланины находки, на Толстова, ловим каждое его слово и радуемся его радости.
Сергей Павлович просит у Светланы чертежи. Нужно посмотреть прямо на месте, как располагались львицы и старый лев, как связаны они с другими находками. Толстов соединяет точки, где были найдены львицы, в одну линию. Львицы своей плавной, величавой поступью словно бы обходят нечто невидимое. Они оберегают что– то, как бы передают чему– то свою мощь. Так в древности люди обходили только что построенную крепость, неся с собою вдоль всех ее стен живого льва. И они верили: после того как льва обнесут вокруг крепости, ее стены приобретут львиную силу и неприступность.
Стрелы лежат слева от скелета. Их укладывали в колчане наконечниками вверх. Наконечники были скорее всего отравлены, и потому, рассуждает Сергей Павлович, они закрывались, как кобура, кожаной крышкой. Старый лев – украшение этой крышки. А фигурки идущих львят окаймляли футляр колчана. Так полсотни стрел и львиная стая слились на нашим глазах в одно целое. И мы вдруг увидели сверху этот колчан, чьи стрелы были наделены в глазах его владельца львиными качествами. Очень длинный, несколько суживающийся в середине и напоминающий по форме песочные часы. Таким солидным колчаном мог пользоваться только всадник.
Сергей Павлович по письмам знал о наших находках. Знал он и о мече. Но долго не мог оторваться от этого меча, несущего в себе две загадки. Одна из них будет решена, когда поднимут меч и увидят .что изоражено на золотой обкладке. Зато другая посложней: необычайная для того времени длина меча противоречит представлениям об истории этого оружия. Во всяком случае, меч подтверждал любимую гипотезу Толстова: рыцарский доспех впервые возник здесь, на среднеазиатских равнинах. Свидетельством тому был, например, пластинчатый панцирь, найденный на одном из соседних памятников. Сергей Павлович снвоа оглядел погребение и произнес слово, которое часто приходило в голову и нам и не имело особого отношения к науке:
– Все– таки это сказка…
Тем временем в могиле стало сумрачно и прохладно. «Светлана, закат!» – шепнул рабочий.
Солнце только что зашло. Степь была освещена малиновым светом зари. И туда, на закат ,летели удивительные красные птицы. Я видел их уже не раз и всегда на заходе. Откуда они взялись в этой серой степи? Куда они деваются днем? Лишь перед самым отъездом из экспедиции я установил, в чем тут дело. Бродя по степи, я заметил ,как с земли поднялась обыкновенная серая птица, расправила крылья, повернула на закат и вдруг стала красной .как бы светящейся изнутри. Может, эти птицы потому и взлетают на закате, что хотят напоследок еще раз увидеть солнце?
Здесь, в плоской степи, где нечему отбрасывать быстро удлиняющиеся и сливающиеся тени, где ты сам выше всего, что видит твой глаз, закат – поистине космическое зрелище. Здесь ощущаешь, что тень, которая захватывает сначала землю, а потом и небо, открывая затаившиеся в нем звезды, – это тень самой нашей планеты.
Скифы такие вещи воспринимали по– иному. Нам, например, кажется, что степное солнце движется медленно. А у скифов его символом был конь, самое быстрое из животных. Вероятно, они не раз сопоставляли скорость движения солнца по нему со скоростью еле заметного всадника, несущегося во весь опор на горизонте, по краю земли и неба. И вот, так сказать, на основании точных наблюдений и расчетов скифы пришли к выводу, что солнце быстрее самого лучшего скакуна.
4.
Меч– кладенец мог поднять только богатырь. Меч, лежавший в кургане № 53, могли поднять лишь очень умелые и осторожные руки. И эти руки были женскими.
Нина Николаевна Вактурская привезла с собой множество нарядных коробок из– под сластей. Она их нарочно всю зиму собирала в Москве. Подозреваю, что она сама их покупала: коробки – для находок ,сласти – для своего племянника, о котором она часто вспоминает. Мальчик он мирный и добрый. Но однажды племянник Нины Николаевны явился домой весь в синяках и царапинах. Это было на него не похоже. С кем он дрался?
– Понимаешь, тетя Нина. Иду я, а навстречу мальчик. Очень хороший мальчик. Вдруг он просит меня: «Давай подеремся!» Я не мог ему отказать.
Коробки предназначались для тех находок, которые могли быть сделаны в маршруте, куда Нина Николаевна собиралась вместе с Толстовым. Но их владелица не могла устоять перед нашими находками. А для меча шофер Коля Горин специально сколотил длинный ящик.
Сначала решили поднять меч вместе с землей, в которой он лежал, – монолитом. Тем же способом, каким Нина Николаевна поднимала росписи во дворце Топрак– кала. Для этого нужно было пропитывать землю клеем, пилить ее хирургической пилой, закреплять бока монолита сначала клеем, потом бинтом или гипсом и, наконец, осторожно подсунуть под монолит железный лист.
Но лезвие меча было довольно прочным. Кроме того, снизу его поддерживало золото. Нина Николаевна и Светлана решили взять меч без земли. Они не спеша подкапывались под него ножами и скальпелями. Их пальцы уже ощущали выпуклость узора на золотой обкладке.
И тут кто– то вспомнил, что у студента Королева есть небольшое ромбическое зеркальце, в которое он иногда тайком рассматривает свою золотистую бородку. Зеркальце было очень кстати. Теперь его подсовывали под меч, чтобы увидеть узор. Но таково уж искусство скифов, что каждый видел в зеркальце свое. Один различал орнамент, примерно такой же, как на золотом колпачке; другому чудилось, что на обкладке изображены рыбы. Я разглядел в зеркальце птичьи головы, а под ними какие– то бородаты е профили. Шлемы, оформленные в виде птичьих голов, были нам известны по хорезмийским монетам и статуям. Может быть, именно такие шлемы носили среднеазиатские скифы, подумал я.
Я сидел в своем раскопе, писал дневник, когда со стороны кургана № 53 раздался дружный вопль. «Неужели сломался меч?» – ахнул я и выскочил из кургана. Но все было в порядке. К экспедиционному «козлику» шла толпа. В центре ее двое тащили носилки, на них лежал длинный ящик, а в ящике что– то сверкало. Ящик поставили в машину.
– Ну вот, теперь вы видите, что это такое! – кричал Лоховиц.
Но мы ничего не видели. Лоховиц закрыл дверь машины своей широкой спиной. Наконец мы встали в очередь и по одному заглядывали в ящик, где на ослепительно белой вате лежал меч. Железная цепочка, цилиндрическая рукоять, типичное скифское навершие в виде бабочки. Но только бабочка была золотой, и на этой золотой пластинке красовалась могучая голова горного барана с круто загнутыми рогами.
То, что нам показалось стилетом, было на самом деле железной скобой, часть портупеи. Золотой колпачок, который Светлана нашла первым, по всей вероятности, подвешивался как украшение к этой портупее.
Всю среднюю часть меча закрывала широкая, выпуклая золотая полоса. Ее украшали изображения двух почти одинаковых крупных сказочных зверей.
Странные существа со львиными телами, змееподобными хвостами, с когтистыми птичьими лапами, с лошадиными шеями, с тяжелыми мордами не то крокодилов, не то допотопных ящеров.
Это уже не просто звери, а причудливые конструкции, составленные из разнородных атрибутов силы и свирепости. «Сверхзвери», украшающие «сверхоружие».
Кажется, что чудовища не в силах поднять головы – так они тяжелы. Не в силах сомкнуть разверстые пасти – так длинны их острые частые зубы.
И в довершение всего от уткнувшегося в землю носа каждого из хищников неожиданно отходит тонкий игривый завиток, похожий на побег растения. А могучие мышцы задних лап подчеркнуты геометрическим орнаментом. Художник удивительным образом придал грозным порождениям воинственной фантазии некое изящество, превратив их в нарядный геральдический узор. Рисунок на золотой обкладке ножен, видимо, должен был не просто устрашать, но и радовать глаз, поражая друзей и врагов блеском и великолепием. Так вот как выглядит меч во всей своей грозе и славе! Родичи, кладя его в могилу воина, не без основания полагали, что с таким мечом не стыдно предстать перед богами и обитателями страны теней, знаменитыми героями, перед богатырями скифских сказок и преданий.
Какое все– таки чудо, что он попал в наши руки! Значит, близкие положили его в гробницу тайком, без свидетелей. Значит, они сумели сохранить тайну меча от тех, кто когда0либо мог проникнуть в гробницу. Но память об этом необычайном оружии, что покоится сейчас в длинном ящике, сколоченном Колей Гориным, может быть, осталась и превратилась в один из вариантов широко распространенной волшебной сказки про заповедный меч– кладенец.
И мы снова бросились поздравлять Светлану. И, конечно, этот день стал экспедиционным праздником. Был устроен торжественный обед. В банках из– под томатного сока темнело вино. Сергей Павлович встал и произнес речь. «На Тагискенском скифском могильнике, – сказал он, – работали две бригады грабителей: одна из них потрудилась добросовестно, – Толстов посмотрел при этом на Оськина и на меня, – зато другая, к несчастью для себя и к счастью для нас, действовала халтурно. Вот этим– то грабителям– халтурщикам мы и обязаны замечательными находками».
Больше всего Сергей Павлович говорил о мече, о необыкновенном мече, который станет известен всему миру. О мече, изображение которого появится и в энциклопедиях, и во всех крупных работах ,посвященных скифам и их искусству ,и в учебниках для студентов. А может, и в школьных учебниках. О мече, который будет известен в науке под именем «сакский меч с Тагискена».
– Светлана, встаньте! – послышалось со всех сторон. И под гром рукоплесканий Светлане встала и поклонилась.
5.
Ящик с мечом был водворен в палатку Коли Горина, а сам Горин из уважения к находке переселился в машину. Пока художница рисовала меч, ящик был открыт, и мы то и дело ходили в палатку, садились вокруг ящика и смотрели, смотрели… Часто к нам присоединялся Толстов.
– Ну, что вы скажете? – в который раз задавал он свой излюбленный вопрос. И мы в который раз восхищенно вздыхали.
Разговор шел о скифском искусстве. Когда– то Толстов предложил назвать его искусством героического реализма или эпического реализма. То были не просто изображения зверей. Прикладное искусство, видимо, лишь иллюстрация к не дошедшему до нас скифскому эпосу, к мифам, волшебным сказкам, былинам о героях.
Скифы верили, что, украшая себя, своих коней и свое боевое оружие изображениями сильных и быстрых животных, они тем самым придают новую силу коням и стрелам, новую мощь мечам и рукам. Это, конечно, представление религиозное, магическое. Глядя на произведения искусства, любуясь ими, люди испытывали радость, душевный подъем. И это чувство давало им силу – силу, которую они приписывали самим изображениям. Силу, действующую, как они верили, помимо воли и сознания человека.