Годы с Татьяной Александровой
1.
«Кто лучшая из женщин?» – как-то спросила Таня. «Ты!» – радостно отозвался я. Таня отмахнулась от комплимента: «Я серьезно говорю. Лучшая из женщин – та, которая уважает других женщин. Уважает их талант, ум человеческое достоинство. Без тени соперничества, ревности, зависти».
Такой была и сама Татьяна Александрова. А лучшими из женщин, каких она встретила на своем пути, были ее няня Матрена Федотовна Царева и руководительница детской художественной студии Татьяна Александровна Луговская. Почти неграмотная поволжская крестьянка образовала ее душу, а театральная художница из старой интеллигентной семьи, дочь прекрасного педагога, сестра поэта Владимира Луговского, жена драматурга Сергея Ермолинского, друга Михаила Булгакова помогла развиться ее таланту. Потом Татьяна Александровна написала прекрасную книгу о детстве «Я помню», и мы с Таней были ее первыми слушателями.
Таню всегда поражала несоизмеримость вклада женщин в народную культуру (песни, сказки, массовые праздничные действа, узоры и т. д.) и в культуру городскую, книжно-музейную, где до последнего времени было так мало женщин-художниц, писательниц, ученых. Ее любимейшим прозаиком была умница Джейн Остин, чьи романы, особенно «Гордость и предубеждение», она перечитывала без конца. В последний год своей жизни Таня подружилась с поэтессой Мариной Бородицкой, переводившей английских поэтов, и мечтала вместе с ней переложить на русский язык сочинения Джейн Остин. Она уже успела закупить для этой цели английские издания.
А из художниц любимейшей была Елена Дмитриевна Поленова. Еще школьницей в эвакуации, в Ярославле, Таня раздобыла единственную монографию о сестре великого Поленова и не расставалась с этой книжкой всю жизнь. Живя в Поленове, Таня внимательнейшим образом изучила каждое из хранившихся в музее ее произведений и прочла все, что можно было о ней прочесть. В работах Елены Дмитриевны ее привлекало сочетание реальности со сказкой: вот-вот из-за этих березок выйдет какое-нибудь прелестное сказочное существо, например, Аленушка или Василиса Премудрая, а «Война грибов» вдруг прекратится, и все ее персонажи, став обычными грибами, займут положенные им места в лесах и рощах. Елена Дмитриевна иной раз, как средневековые книжники, по-своему переписывала текст, из которого как бы сами собой возникали рисунки, она подбирала для себя и обрабатывала полюбившиеся ей русские народные сказки. Таня решила пойти еще дальше. Она придумала маленьких домовят и лешиков. А Бабе-Яге в добавление к избушке на курьих ножках, повергавшей хозяйку и ее случайных гостей в мрачноватое расположение духа, выделила еще и нарядный пряничный Дом для хорошего настроения, – в нем и сама Яга делалась радушной хозяйкой, и гостей не только не ели, а, наоборот, изо всех сил закармливали и баловали. И уж если в банях жили домовые-банники, в сараях-сараяшники, а в конюшнях – конюшенники, то почему бы в собачьей конуре не жить конурнику Нефеду Жучкину, собачьему домовому?
Быть настоящей женщиной – для Тани это значило еще и быть продолжательницей тех, кто по-своему, по-женски, творили народную (очень щедро!) и мировую, так сказать, авторскую культуру (пока, с ее точки зрения, до обидного мало).
Она не любила жаловаться. Не любила говорить о своих бедах и болезнях. На вопрос: «Как поживаете?» неизменно отвечала: «Замечательно!» У некоторых это вызывало зависть. Таня не выносила формализма, скуки. «А зачем я здесь?» – вдруг спохватывалась она на каком-нибудь собрании или методическом совещании в Педагогическом институте или во Дворце пионеров и старалась незаметно пройти к выходу. Но не заметить эту большую сияющую женщину было невозможно.
Она любила смеяться. За день происходило и говорилось много такого, что ее радовало и забавляло. И соседка, жившая за стеной, пожаловалась в парторганизацию на то, какую богемную, разгульную жизнь ведет эта художница: с чего бы ей, на трезвую голову, так смеяться? Но Таня улыбалась даже в свои последние дни на земле. «Чему улыбаешься?» – спросил я. «Не просто улыбаюсь,– с трудом шевеля губами, прошептала Таня. – Смеюсь. Замыслы… Такие потешные!»
«Таньнаташа» – называли ее и сестру-близнеца в детстве. Так и говорили: «Таньнаташа выйдет?» Сколько себя помнили, обе девочки рисовали. Ну а сказки сочиняют все дети. Каждая их игра, как утверждает Чуковский, есть материализация сказки. Потом это проходит. Но у Тани не прошло. В одном из рассказов о детстве она пишет, как сестры усаживали свою няню Матрешеньку читать им по складам любимые сказки, но прежде требовали, чтоб она подтвердила: лягушка и на сей раз станет царевной! В другом рассказе она вспоминает, как во дворе на Большой Почтовой, своей малой родине в Москве, она сочиняла для подружек сказку про принцессу, которая любила и берегла всех маленьких: жуков, гусениц, бабочек, а потом они ее спасли, и как принцесса обманула врагов, ворвавшихся в ее замок замерла неподвижно среди статуй, и ее приняли за статую.
Рисовали сестры и в эвакуации, в Ярославле. В изостудии при Дворце пионеров. Наташин рисунок в войну даже в «Пионерке» напечатали. А в Москве они вместе пришли к Татьяне Александровне Луговской. Она часто вспоминала, как увидела за дверью своей изостудии двух одинаковых девочек. Наташа поступила в Архитектурный, Таня – в Институт кинематографии. На одном из экзаменов она провалилась, но год не пропал даром, – она занималась в изостудии у Тышлера, который любил и чувствовал сказку, особенно театральную. А еще Таня любила рассказывать, как однажды их с Наташей курсы случайно оказались в один и тот же день на практике у Останкинского дворца. Незнакомый преподаватель подошел к Тане и сказал: «Так-так. Решили утопить архитектуру в пейзаже? Ну что ж, продолжайте». А к Наташе подошел Танин профессор Юрий Пименов: «Не слишком ли подчеркнута архитектура? Ладно, продолжайте!» Влияние фантазера Тышлера причудливо сочеталось в Таниных работах с влиянием певца Москвы и москвичей Пименова.
Я знал Таню 25 лет. И только через 10 лет осмелился признаться ей и самому себе, что люблю ее. 15 лет мы прожили вместе.
Помню, в первые дни после нашей женитьбы мы шли под серым моросящим небом, и вдруг она сказала: «Посмотри, как красиво!» И верно. Я часто проходил по этой улице в гораздо лучшую погоду, но такой красоты никогда не видел. «А все держит вот эта женщина в красном плаще, – пояснила Таня. – Смотри, смотри, пока она не свернула за угол». И я увидел крохотную далекую фигурку, на которой в это мгновение и впрямь держалась красота улицы. Не этому ли она училась у Пименова?
А однажды на подмосковной Десне мы любовались отражением в реке освещенного дома, и Таня вдруг вспомнила, как у Гоголя русалки выходят со дна сквозь отраженные окна… И я словно бы увидел их.
В 1975 году в Тарусе Таня показала мне школу, где размещались студенты ВГИКа, проходившие практику. «Здесь ко мне перестали серьезно относиться, нахмурилась она. – Как-то я сказала: «Смотрите! Как красиво! Розовый поросенок на зеленой траве!» С тех пор про меня и мое искусство так и говорили: «Ну, Таня… Это же розовый поросенок на зеленой траве!»
Между тем этот розовый поросенок на зеленой траве мог «держать» всю прелесть летнего пейзажа, как «держала» ее в дождливой Москве женщина в красной накидке. Розовый поросенок на зеленой траве – это же и вправду красиво! И сколько в этой картине доброты и нежности. Но времена были такие, что нежность и доброта звучали либо как вызов, либо как предмет для насмешки. В 1977 году в Челюскинской, в Доме творчества художников, где Таня (единственный раз в жизни!) провела за работой в литографической и офортной мастерских целый «заезд», два месяца, была отчетная выставка. На Танином стенде с литографий и офортов смотрели детские и юношеские лица, сидел на пне домовенок Кузька, занесенный из привычного дома в неведомый лесной мир, и тот же Кузька спал в кроватке под лоскутным одеялом, в головах кровати была надпись «Спокойной ночи!», а в ногах «Доброе утро!» Доброта тут же была замечена комиссией и отмечена ею. «Хочется пожелать Татьяне Ивановне, – произнес председатель – большей беспощадности к ее героям!» Да-да именно так и было сказано! Беспощадности к кому. К детям? К молодежи? Лев Токмаков не вытерпел, произнес целую речь в защиту доброты. Мне тоже в те же годы приходилось слышать от официальных ораторов, например, такое: «Хочется видеть рассерженного Берестова». Речь шла о стихах для малышей. С какой стати я должен на них сердиться? Мало ли они видят рассерженных родителей, воспитателей, прохожих, соседей? Владимир Амлинский ответил докладчику: «Видел рассерженного Берестова. Ничего интересного».
Здесь, в Тарусе и в Поленове, Таня стала, так сказать, мастером зеленого цвета. Ее однокурсник Михаил Скобелев сказал, что это пристрастие ей повредило, зеленый цвет хуже всего воспроизводится в репродукциях. Но зеленый цвет с его оттенками занимал ее все больше и больше. Как-то Таня с этюдником переправилась из Тарусы на другой берег Оки и направилась в Поленово. Музей был закрыт, выходной. Расположилась около него с этюдником. Подошел белобородый человек в белой рубахе навыпуск, директор музея Дмитрий Васильевич Поленов, сын художника. Таня и ее этюд пришлись по душе этому строгому, сдержанному человеку. И Дмитрий Васильевич провел Таню по тихим комнатам отдыхающего музея. Таню заинтересовало, почему Поленов и его ученики так редко писали летние дневные пейзажи. Оказалось, и старые мастера не очень любили писать июльскую зелень. И тогда Таня стала писать именно летние пейзажи. На одних был контраст зелени берез и елок. На других зеленый сумрак царил среди ржавых хвойных стволов, а на переднем плане возникали то молоденькое деревцо, то цветок.
Впрочем, было время, когда Таня вообще отошла от пейзажной живописи. «А зачем это? – говорила она. – Ну, станет одним пейзажем больше. Это же простое умножение материального мира, никакой духовности, никакой сказки». Но в 1973 году, когда мы на целый год переехали в Поленово, Таня, посмотрев на любимые пейзажи в музее и на изуродованные взрывами добывателей песка или камня берега Оки, резко переменила мнение: «Я поняла, для чего нужны пейзажи! Когда-нибудь по пейзажам великих художников будут восстанавливать природу». А еще в пейзажах со временем начал слышаться голос красоты, такой хрупкой перед нынешней техникой, тихий голос, обращенный к человеку: «Пощади!»
«А зачем это?» Любимый Танин вопрос до сих пор нет-нет да и придет ко мне словно из глубины души. Как-то я прочел Тане стихотворение о раннем детстве. «А зачем ты это написал?» сдавленным голосом спросила она. Выражение ее лица было прямо-таки трагическим. «Видишь ли, Танечка, я хотел сказать то-то, то-то и то-то». Таня сразу повеселела: «Ты, бы это и сказал!» Так я расстался с подтекстом.
Но и мои стихи, как она сказала, еще задолго до нашей женитьбы повлияли на нее. Она стала писать не пейзажи, а то, что она называла «микропейзажами». Например, на белом или желтоватом листе бумаги – изумрудно-зеленое зубчатое пятно, а в нем, как в кристалле, тоненькие лиловые колокольчики. Кусок зеленого луга, перенесенный на бумагу. Своих учеников Таня убеждала писать так, чтобы еще издали, на стене, работа привлекала зрителя просто прелестью яркого пятна, пусть на нем пока ничего не разберешь. («Этому можно учиться у абстракционистов», – произносила она крамольные для того времени слова.) А подойдешь и увидишь в красивом черном пятне цветущую таволгу, в изумрудном колокольчики. «Я думала о твоих стихах, когда писала микропейзажи, – говорила Таня. – От них должно быть такое же впечатление, как от стихов». А еще в них, по ее мнению, должен был слышаться голос: «Не повреди! Пощади!»
В Поленове и Тарусе она решительно перешла от микропейзажей к тому, что в разговоре с Иваном Киуру и Лолой Звонаревой назвала портретами цветов (так их окрестил Иван Киуру). Она сочетала принцип восточной, вернее дальневосточной живописи, японской, китайской и корейской, который так близок именно авторам «танка» и «хокку», с русской натурной живописью. Первым таким портретом цветка был портрет поленовской фиалки. А потом в тарусских перелесках она писала желтые первоцветы, которые мы в детстве называли баранчиками. Она их называла «первоцветы Дюрера», ибо Дюрер первым написал «портрет» этого цветка. День был холодный, у Тани стыли руки, я разводил костерчики на тропинках, чтобы она могла подержать пальцы над огнем. Цветы она никогда не рвала, букеты писать не любила. Неохотно взялась даже за букет васильков, которые я в Поленове принес ей в середине ноября. Но за ночь выпал снег, и Таня написала этот летний букетик на фоне свежего снега.
Самые лучшие цветы и даже грибы, которые никто не будет брать, чтобы все их увидели, по ее мнению, должны расти у тропинок. Прекрасная вещь – тропинка: сколько народу прошло, а ничего не затоптано, кроме этой узенькой тропки. У нее и комиксы для детей были про то, как надо беречь пригородные цветы, а в ее фантастической пьесе «Воздушные шарики» инопланетянка берет с собой на планету, где много всякой живности (она так и сыплется с веток), очень широкую шляпу, только бы не наступить, не раздавить, не повредить.
У ее цветов есть индивидуальность, есть свои характеры – это именно портреты. Наверное, Таня давала каждому из этих цветов не родовое или видовое, а личное имя, подобно тому как герой ее повествования маленький Лешик, сын старого Лешего, знает по имени каждый куст, каждую сосну и березу в огромном лесу. «А как же? Иначе они откликаться не будут!» На посмертных выставках в Доме детской книги в Москве и в Ленинграде (они назывались «Портрет цветка, портрет ребенка») дети рассказывали, какой характер у каждого из нарисованных Таней цветов, и сочиняли про них сказки.
С ней никогда не было скучно. Поездка по делу в метро и автобусах с несколькими пересадками, а Таня довольна: «Давай отнесемся к этой поездке как к путешествию. Вот сейчас, пока едем, будем смотреть только на людей и на то, что и как эти люди держат». Это было одно из самых захватывающих путешествий в моей жизни! А потом мы глядели только на шапки. Бог мой, чего только не нахлобучивают на головы! «А теперь давай смотреть только на губы и глаза», – предложил я. «Что ты! – ответила Таня. – Ты сразу устанешь. В них такое огромное содержание!»
А в Ленинграде она в одну из поездок больше всего смотрела на крылатые существа, изображенные на домах, в рельефах, статуях, на всех этих ник, амуров, ангелов, муз, гениев и меркуриев. Я был занят своими изысканиями в Пушкинском Доме, а Таня таким вот образом развлекала себя. Вывод был такой (я записал ее слова): «Если б люди летали, как изображенные ими ангелы, гении, победы, у них был бы совсем иной характер». Уверен, она могла бы точно изобразить этот характер.
Вот еще ленинградская запись: «Летний сад. разглядываем статуи. Рядом с ними таблички с краткими пояснениями. У статуи «Юность»: красавица с тамбурином и сидящей у правой ноги мартышкой. Таня в Ленинграде все время вспоминает юность (она была тут ровно 30 лет назад): «Ну вот, видно, что юность прекрасна, как эта девушка, и неразумна, как эта мартышка»… А потом сидели среди густой зелени, в гармонии, в покое перед Вертумном и его женой Помоной и дремали. Тане понравился старик «Закат» с текучими чертами печального лица. Мальчик мимоходом воскликнул: «Какое лицо!» Таня заметила, что у здешних статуй другой тип красоты, ножки, не знавшие, что такое спорт… Пруд весь в птичьих перьях. Пара лебедей стоит на травке на противоположных берегах, видно, это они тут поссорились и подрались. В пруду утки, над ними чайки, у самой воды голуби, воробьи. На Цепном мосту встречаем юного негра-студента, и вдруг все становится старинным, словно мы переселились в XVIII век. «Арап!» – шепчет Таня…»
Через шесть с лишним лет после того, как ее не стало, хожу по Ленинграду и вдруг начинаю ее игру, всюду замечаю крылатые фигуры. Какой удивительный мир! Подхожу к Адмиралтейству. На аллее играют малыши. Девочка что-то чертит. Другие раскраснелись от игры. «Вот здесь, – говорит девочка, – тропинка. По обе стороны кикиморы. Здесь Кузя – а Лешик уже вон там. Ну, кикиморы, визжите! А теперь чур я Кузя. А ты – Баба-Яга! А ты – избушка на курьих ножках! Я играю на дудочке. Изба, пляши!» Они играют в Кузьку, придуманного Таней. Кузька убегает из дома Бабы-Яги, они с Лешиком бегут по тропинке через болото. А кикиморы со скуки заставляют беглецов играть с ними и крадут волшебный сундук, сундук со сказками, положишь рисунок – расскажет сказку. Так и для Тани каждое изображение становилось сказкой. И вот ее мысль, ее душа, ее фантазия вошли в детскую жизнь. Знала бы она об этом!
Когда мы поселились на первом этаже в доме на окраине Москвы, Таня сразу завела по блокнотику: на кухне, у меня в кабинете и у себя в мастерской. Они лежали на подоконниках. На кухне – блокнотик, который назывался «Утренние прохожие». Из моего окна она рисовала «вечерних прохожих», никуда не спешащих.
А ее окно глядело на детскую площадку: она рисовала играющих детей и записывала их разговоры. Их тысячи – этих мгновенно запечатлевшихся на бумаге живых, узнаваемых фигур и лиц.
Жадность ее к изображению людей и цветов была так велика, что однажды на строительном пустыре, где ей понравились сразу малыш с собачкой и какой-то с виду непритязательный, но крепкий и веселый цветок («Какой молодец!» – сказала про него Таня), она принялась что-то искать, раздвигая траву палочкой, а потом и вовсе ползая по ней. «Очень хочется рисовать, – смущенно объяснила она. – А карандаш забыла. Вот и ищу, вдруг, на мою удачу, кто-нибудь потерял…»
Если она была хмурой, значит, ей не пишется. Если рассеянна, то думает, например, о бессмертии: «Как было бы замечательно жить хотя бы лет триста!» В ее повести «Таинственная тетрадь» («Пишу фантастику для подростков!» – радовалась она) есть глава о бессмертии. Оказывается, оно было бы нелегким испытанием. Но ведь иначе, посадив, например, секвойю, ты не сможешь увидеть, какой она станет в своей зрелости, через тысячу лет, а путешествия на другие планеты без бессмертия почти невозможны, как тут слетаешь в другую галактику, вернешься и расскажешь родным обо всем? И главное, пока нет бессмертия, то и сказку настоящую, равную народной, не напишешь, ведь она обкатывалась у народа веками, значит веками должен располагать и сказочник.
«О чем ты сейчас задумалась?» – спросишь ее во время прогулки.
«Видишь ли, – отвечает она, – у нас, в мире трех измерений, всегда не хватает времени. Правда же? А в мире четвертого измерения времени сколько угодно. Поедем в Калугу на Циолковские чтения? Надоело, в какое учреждение ни придешь, смотреть на дураков. А там чувствуешь себя словно в каком-то прекрасном будущем: кругом одни только умные лица! Почему люди не запретят войну? Неужели мы, человечество, еще такие дети или дураки? А, может, это глупость всех веков мешает миру: сколько ее накопилось в делах, умах и привычках?
Она была поразительно скромна и не позволяла говорить о себе, о своих работах. «Пусть Валюша или Андрюша Чернов прочтут свои стихи», – останавливала она собеседника. Кроме того она была настоящим педагогом, а настоящий педагог верит, что дети будут лучше, чем он сам. Если же он при этом художник, то, конечно же, овладев навыками и тайнами учителя, они станут рисовать в тысячу раз лучше, чем учитель. (Свои работы так уступали воображаемым шедеврам учеников.)
Когда она рисовала цветы (а это очень тихое занятие), птицы и звери в лесу переставали бояться. В такие минуты лес жил своей потаенной жизнью, и мы видели и чувствовали ее. Когда она рисовала детей, то рассказывала им сказки. Те даже и не замечали, что позируют. Лица детей на ее портретах чаще всего серьезные, иной раз печальные и всегда очень значительные. Таня считала, что психологический портрет ребенка любого возраста, написанный так, как великие мастера писали взрослых, может стать важным открытием нового искусства. Корней Чуковский говорил, что маленький ребенок – только черновик, набросок человека, каким он будет, став взрослым. В зависимости от воспитания и обстоятельств жизни он может стать «и Циолковским, и самым низкопробным делягой». Сказками Таня пробуждала в своих «моделях» их затаенную духовную жизнь и, рисуя их лица, пыталась заглянуть в будущее.
Она любила читать детям или собственные сказки, или рассказы о своем детстве, или свою «фантастику для подростков», как она ее называла, где, скажем, в сельскохозяйственной школе будущего один мальчик выводит пушистую змею, чтобы та, линяя, сбрасывала шкурку, из которой выйдет великолепный меховой воротник. А другой выводит роботов-червяков, которые по воле человека быстро и незаметно готовят почву к посеву без всяких плугов. При этом она раздавала детям бумагу, кисти и краску и просила их рисовать. А чтобы сказки были поинтереснее и посовременнее, она ездила на научные конференции – слушать физиков, биологов, исследователей космоса.
Как-то мы гуляли по берегу пруда. «Гляди, как отражается в воде эта чудесная береза. Знаешь, отражение – это искусство, создаваемое самой природой. А теперь найди ту же березу на берегу. И не найдешь! Видишь, в жизни скромна, а в отражении так заметна».
Такой и была она, Татьяна Ивановна Александрова. Была и осталась.
2.
Ни в детстве, ни в юности, ни в тридцать лет, а именно столько ей было, когда мы познакомились, Таня думать не думала, что когда-нибудь станет писательницей. Первая ее книга «Кузька в новой квартире», написанная в Поленове, в той самой баньке, где когда-то Сергей Прокофьев сочинил балет «Ромео и Джульетта», вышла в 1975 году, когда Тане было 46 лет*. За два года до того вышла повесть-сказка «Катя в Игрушечном городе», которую по настоятельному требованию Тани мы написали вместе.
Впечатление было такое, будто Таня не только не стремилась к писательству, но и всеми силами старалась, чтобы вместо нее писали другие. Женщины, как известно вдохновляют поэтов. Таня жаждала вдохновить их своими рисунками. Первым, кого она вдохновила, был Борис Заходер. Еще в 1958 году я увидел на его столе макет книжки-ширмы «Как искали Алешу». Меня поразили изображения детей на рисунках, это были не дети вообще, а личности, встретишь таких на лужайке или у песочницы во дворе и сразу отличишь от всех остальных. Сюжет был такой.
Сестренки в лесу заигрались и забыли про малыша, которого притащили с собой, а тот уполз и потерялся. К счастью, с детьми был пес Дружок, ему дали понюхать ботинок, потерянный малышом, и Алеша наконец нашелся. «А правда, ребята, –Дружок – молодец?» так, будто с Таниной интонацией, заканчивалось это милое стихотворение.
Следующим автором, кого она собралась вдохновить, был я. В начале шестидесятых годов она принесла мне серию рисунков про длинненьких и кругленьких. Длинненькие строили, пекли, рисовали и изобретали только длинное или прямоугольное, а кругленькие только круглое. Тут легко угадывались и приключения и философия, –сюжет для целой стихотворной книги. Но я был занят «Мечом в золотых ножнах», повестью о раскопках, и познакомил Таню с Романом Сефом. Таня передала ему рисунки. Сеф написал стихи. Сохранились черновики Таниных писем к нему, где художница уточняла для поэта свой замысел. Стихи не напечатали, увидели в них, наверное, какую-то «аллюзию», стали искать, кого поэт подразумевает под длинненькими, кого под кругленькими, не нас ли с американцами, и не намекает ли он на возможность конвергенции между этими двумя столь не похожими мирами? Через много лет, когда мы с Таней уже были женаты, она услышала эти стихи по радио, куда Сеф наконец сумел их пристроить. Таня всплеснула руками: «А как же рисунки? А как же я?» Но стихи так и не вышли отдельной книжкой, а только после смерти Тани попали в «Избранное» Романа Сефа. Рисунки сохранились, и, может, наконец-то пришла пора выпустить давно готовую книжку про длинненьких и кругленьких.
В те времена Таня еще и не пыталась сама писать свои сказки. Поэзия, переполнявшая ее работы, так и просилась в стихи. Проза пришла потом. Стихи же эти непременно должны были быть веселыми, во всяком случае забавными. Как-то Таня вошла ко мне в комнату:
– Ой, прости, ты пишешь?
– Да, ответил я. – Пишу стихи о любви, и не к кому-нибудь, а к тебе.
Но мировая любовная лирика лишилась будущего шедевра.
– Если ты и вправду меня любишь, Таня протянула мне лист с рисунком, – то напиши, пожалуйста, про эту козу.
Вот оно, первое мое стихотворение, продиктованное любовью к Тане в первые месяцы нашей женитьбы:
В дверь вошло животное
До того голодное,
Съело веник и метлу,
Съело коврик на полу,
Занавеску на окне
И картину на стене,
Со стола слизнуло справку
И опять пошло на травку.
– А какую справку? – обрадовалась Таня. Она ненавидела все, связанное с бюрократизмом. И тогда любовь к этой женщине дала мне силы для следующего сочинения:
«Дана Козявке по заявке справка
В том, что она действительно Козявка
И за Козла не может отвечать».
Число и месяц. Подпись и печать.
Однажды в калужской электричке Таня принялась успокаивать плачущую больную девочку. К счастью, у нее были с собой бумага и цветные фломастеры.
– Подпиши, пожалуйста, стихами, Таня протянула мне рисунок.
Я отправился в тамбур писать стихи, которые должны были, по Таниному замыслу, сотворить чудо исцелить болящую и утешить страждущую. И надо же, так оно и произошло! Вот эти магические строки:
Отворяй, Лиса, калитку,
Получай, Лиса, открытку!
На открытке есть картинка –
Хвост морковки и дубинка.
А написано в открытке:
«Собирай свои пожитки
И убирайся вон из нашего леса!
С приветом. Заяц».
И много таких стихотворений, продиктованных любовью к Тане, я в те годы написал. Но бывали случаи, когда она сама писала стихи, во всяком случае начинала
их писать:
Маленькие заиньки
Захотели баиньки.
Мне осталось лишь добавить:
Захотели баиньки,
Потому что маленьки.
Другой стишок тоже начинался словом «маленький»:
Маленький бычок,
Желтенький бочок,
Ножками ступает
Головой мотает.
Я добавил:
Где же стадо? Му-у!
Скучно одному.
Стихотворение тут же было мне подарено.
А в последний год ее жизни, когда от постоянной тревоги за Таню мне не хватало веселости для детских стихов, Таня выручила меня и написала первую потешку из тех, какие заказали мне мультипликаторы. Про солнечного Зайчика:
Зайчик пляшет тут и там,
Зайчик ходит по пятам,
А я заиньку поймаю,
В колыбельке покачаю.
Тон был задан и я весело принялся за остальные потешки.
В гости катит Котофей,
Погоняет лошадей.
Он везет с собой котят,–
Пусть их тоже угостят.
– То, что надо! – обрадовалась Таня. – Для взрослых сатира, а для детей это трогательный добряк.
Когда в семидесятых годах у нас дома стали собираться молодые поэты, Таня после их ухода, убирая посуду, прекрасно пародировала самые замысловатые из услышанных нами стихов.
– Их можно писать целыми километрами! — смеялась Таня и создавала ослепительный верлибр сплошь из небывалых, изощренных метафор и афоризмов. Жаль, не записал за нею ни одной такой пародии. Но как-то к нам в Беляево-Богородское пришел Григорий Кружков с переводами ирландских и английских лимериков, в каждом обыгрывались географические названия и развивался потешный, абсурдный сюжет. Мы смеялись, а после ухода Кружкова долго не могли уснуть. Я сказал Тане, что лимерик – сложнейшая форма, Гриша Кружков, овладев ею, доказал, что он – настоящий мастер.
– Сложная форма? – и Таня повторила свое любимое: – Лимерики можно писать целыми километрами!
И с величайшей легкостью, почти без моей помощи, принялась сочинять один лимерик за другим:
Говорят мистер Смит из Мельбурна
Сочинял эпиграммы недурно
Сочинял, сочинял,
Всех друзей растерял
И уехал совсем из Мельбурна.
Нечто подобное однажды случилось со мной. А Таня продолжала:
Две девицы из города Ницца
Захотели удрать за границу.
Но знакомый капрал
Им сурово сказал:
«Ницца – это и есть заграница».
Дальше пошло уже совсем несусветное. Вот еще один лимерик, который я запомнил:
Дон Базилио с острова Мальта
Распевал серенады контральто,
В женском платье ходил,
Двух младенцев родил.
Странный деятель с острова Мальта.
Потом я попросил Таню включить в лимерики самого Гришу, что и было сделано:
Как-то Гриша приехал в Беляево
И стихов попросили хозяева.
Но без новых стишков
Появился Кружков
И смущенно покинул Беляево.
Больше ни одного лимерика я в своей жизни не сочинил. Это ведь и вправду сложная форма.
Первые десять лет нашего знакомства мы с Таней виделись нечасто, и я не знаю, когда и как она вдруг, чуть ли не забросив свое изобразительное искусство, принялась писать прозу. Она уже показала свою повесть «Катя» в Детгизе и вела переписку с редакцией книг для младшего школьного возраста, ее заметил прозаик Михаил Коршунов, и Таня даже чуть было не попала в семинар для начинающих детских авторов. Всего этого я не знал, когда Таня со своими произведениями появилась у меня. Всего этого я не знал, когда Таня со своими произведениями появилась у меня. «Ну вот, подумал я,– такая прекрасная художница, такая милая женщина не избежала этой отравы». И приготовился слушать, что написано на листочках, которые она извлекла из черной папки со шнурочками, предназначавшейся для рисунков. Повесть мне не понравилась. В ней шла речь о том, как московские ребята из Черемушек организовали этакое тайное общество юных интеллектуалов, собиравшееся у костров, где сжигали мусор, в еще не засыпанном овраге; они обсуждали, каких «одноклеточных» ни в коем случае нельзя брать с собой в космос, чтобы в космических поселениях жили только достойные, бескорыстные, творческие люди. В грубоватых мальчишеских диалогах было полным-полно самых новейших научных данных и гипотез, почерпнутых даже не из популярных журналов и брошюр, которые Таня тогда с жадностью читала и собирала, а прямо из первоисточников – с научных заседаний и диспутов, из лабораторий и конструкторских бюро, куда Таню водили ее тогдашние друзья-физики.
– Но ведь печатают так долго, – сказал я, а наука движется так быстро все это мигом устареет, а писать нужно, так сказать, на века.
Тогда Таня прочла мне сказку про дочку Бабы-Яги. Яга каким-то образом помолодела влюбилась в современного, идеального с точки зрения Тани, молодого человека, разумеется, ученого. У них родилась дочь, происходит борьба высокого и дьявольского начал…
– Сказки лучше бы писать для детей, – вздохнул я.
И тогда огорченная Таня вынула из папки большую красную тетрадь и, найдя нужную страницу, прочла: «Маленький домовенок с размаху налетел на огромное дерево и кувырк вверх лаптями».
Я затаил дыхание. Происходило чудо. У одного, кажется, Пушкина можно видеть вместе героев волшебных сказок и персонажей так называемых быличек, то есть рассказов о встречах с неведомой или нечистой силой, лишь у него на лукоморье и леший бродит, и русалка на ветвях сидит, и в том же, а не в разных мирах, скажем, королевич пленяет грозного царя. Нет в русских сказках ни эльфов, ни гномов, одушевляющих лес и горы, навещающих и людское жилье. И вот теперь эта художница собралась населить для наших детей и для будущих поколений многоэтажные городские дома маленькими домовятами, о каких еще никто никогда не писал и не рассказывал, а леса, даже истоптанные, дачные, – зелененькими лешиками, которые вместе со стариками лесовиками обихаживают леса и рощи, заботясь о каждом кустике, о каждой козявке. А Таня продолжала чтение:
«–Ты чего спрятался? Ты кто?
– Домовой, – ответил Кузька.
– Домовых не бывает! Про них только сказки рассказывают, — сказал лесной житель, весь зеленый от макушки до пят.
– А ты кто? Здешняя неведомая зверушка?»
Так и есть, пушкинское лукоморье: «там на неведомых дорожках следы невиданных зверей». Дальше!
« – А вот и нет! Не угадал! Еще угадывай!
Кузька ответил, что всю жизнь будет думать и не угадает
– Всю-всю жизнь? – восхитился незнакомец.– И не угадаешь? Лесовик я, леший, вот кто. И зовут меня Лешик. Мне уже пять веков. А моему деду Диадоху сто веков».
Я слушал и думал, как это просто, как естественно, что (а ведь впервые в истории) домовенок встречается с лешонком и что годы у них считают не летами, а веками. А Кузька, совсем как деревенский ребенок, оказывается до смерти напуган людскими быличками о встречах с лешими.
«– Врешеньки-врешь! У леших клыки до самого носа торчат, язык во рту не умещается, наружу высунут, и живот на сторону мешком висит. Не похож ты на них. Нечего зря на себя наговаривать.
– Ты перепутал! Это про домовых рассказывают, что у них язык наружу и живот мешком.
Кузька даже онемел от такого нахальства…»
Так, наверное, и у нас с американцами, пояснила Таня. Правда же? Я об этом думала, когда писала.
Дальше она читать отказалась и правильно сделала. Там, как я потом узнал, среди лешиков и домовят вдруг появлялся какой-то Светозар, какие-то струги, шла какая-то оперная любовь из древнерусской жизни. Хорошо, что я тогда не услышал этого.
– Ты гений! – сказал я. – Ты способна создать великое произведение! Брось все и пиши только это.
И тут, как некое откровение, видение, вдруг возникла предо мной мировая слава этой сказки, если написать ее как следует, из будущего послышался некий радостный гул. И вот теперь, когда чудо и впрямь происходит, я думаю, не навлек ли я на Таню беду своим «Ты – гений!»? Ведь гениям, увы, почему-то достаются за их великие произведения всяческие мытарства, гонения, непризнание, а понимают их чаще всего после смерти.
Я и представить себе не мог, как начнется мировая слава «Кузьки»… По дорожкам Хованского кладбища с белыми хризантемами в руках идут следом за мной госпожа Курито из японского агентства авторских прав и госпожа Саяка Мацуя, переводчица, недавно написавшая мне: «Я благодарна судьбе за то, что она дала мне возможность переводить такое замечательное произведение». Еще в Японии обе они наметили именно этот день и час, чтобы поклониться могиле автора «Кузьки».
Таня не торопилась писать «Кузьку». И когда мы через несколько лет после первого чтения поженились, она не показала мне ни одной новой страницы. Я не придал значения тому, что великое множество сборников сказок всех народов мира приобретены ею именно за эти несколько лет, и совершенно 6ездумно провожал ее в Историческую библиотеку, мечтал лишь о том, что и сегодня, поднимаясь по лестнице в читальный зал, она обернется, просияет и помашет рукой. Из библиотеки она возвращалась с неожиданными вопросами. Например:
– Хочешь услышать, как говорили древние русичи? Вот слушай. «Чем дальше в лес тем больше древес». А наше «чем дальше в лес тем больше дров» – это ведь только пародия, шутка. Или вот: «В браде сребро, а бес в ребро». Ты же сам говорил, что все древние новгородцы 6ыли грамотны. А потом, когда эта грамотная демократия кончилась, рифмы пропали, осталось «седина в бороду, а бес в ребро».
То и другое Таня не вычитала, а придумала сама. Потом я услышал, что и Маршак додумался до «в браде сребро…» Значит, Таня была права. Таня готовилась к работе над «Кузькой», а по условиям задачи, которую она перед собой поставила, требовалось не просто отыскивать в книгах забытые пословицы и поговорки, но и создавать новые, им не уступающие, а кое-что и восстанавливать. Таня превращалась в фольклористку.
Она и сама не подозревала, что, работая в детской художественной студии Дворца пионеров и бегая отдыхать к малышам в игротеку, давно уже записывает фольклор, правда, так сказать, разовый, не переходящий из уст в уста. Это были сказки, которые непременно возникали, когда малыши в студии рисовали, а в игротеке возились с игрушками. Вот стенографическая запись за рисующей маленькой девочкой:
«Это была такая собачья страна – там жили одни собаки и они даже не знали такого слова – че-ло-век! Вот одна такая пушистая-пушистая, красивая! Все брали такие дорогие билеты и шли с фотоаппаратами. У нее были очень пушистые и хорошие уши… А вот они шли выступать – пантомиму. И девочка была их – собачья дочка – красавица. Похожа на маму… Такое желтое-желтое красивое лицо. Уши так лежали, как волосы. Она этим гордилась. Там-там-пи-ри-пам-пам! Она была такая музыкальная. И все говорили – ах, ах, какая музыкальная! Голубые туфельки у нее были! Красивое платье и заткнуты две такие голубые розочки. Лапки были тонкие, и все говорили – ах, какая тоненькая. И она была желтого красивого цвета и ей это очень шло. Мужчины собаки ходили так: белые шаровары до колен. Чаще всего белые! Там-пам-пам-пам!»
Не эта ли девочка, когда рисовали натюрморт с дымковской игрушкой, изобразила на листе живую барыню с совсем не игрушечной желтой собакой? Так Таня проникала в живой мир детской игры.
И в одно прекрасное утро она положила передо мной лист с несколькими прелестными рисунками:
– Подпиши!
На первом рисунке (это была обложка будущей книжки-малышки) – крохотная куколка в красном, как земляничка, платьице с зелеными цветочками и в большом зеленом платке с красными цветочками. Далее большой бело-голубой мишка, спутник детства Галки, Таниной, а теперь и моей дочери, лежа на животе, созерцает эту милую Катю, как объяснила Таня, игрушку для игрушек. Затем дымковская лошадка с веселой мартышкой и круглолицым ванькой-встанькой в кумачовой рубахе, они явно радуются новенькой. Далее сложенная из мозаики конюшня, под аркой – малышка Катя, а перед ней взволнованная лошадка, готовая выполнить любое ее желание. Следующий разворот: Катя верхом на лошадке мчится по Игрушечному городу. И о ужас! Игрушечный светофор из трех разноцветных шаров на одном штыре, и глиняная, вся в узорах, курица ведет цыплят на красный свет, а Катя вниз головой валится с внезапно затормозившей, осев на передние ноги, лошадки. Потом больничный разворот: забинтованная и загипсованная Катя в больничной кроватке и плачущая (целая голубая лужа слез!) лошадка в белом халате. Затем вереница навещающих: мишка тащит банку с вареньем, а четыре матрешки – пряники, точно соответствующие росту каждой. И наконец запряженная лошадка везет в расписной тележке Катю с компанией домой.
– Сама подпиши, – ответил я. – Это же не стихи, это сказка в прозе.
Таня подписала картинки, но чего-то в ее рассказе не хватало.
– Вот что,– наконец сообразил я. – Твой текст без картинок почти ничего не значит. Ты напиши так, чтоб его можно было передать по радио.
Таня написала текст к этой и еще к нескольким книжечкам из жизни игрушек (к веселой компании добавились Розовый Зайчик, Пингвин с двумя пингвинятами, Машина и Подъемный кран), я понес его на радио, а через несколько дней мы услышали про Катю и ее друзей в радиопередаче для дошкольников.
Присматриваясь к играм малышей, Таня увидела в их, так сказать, материальном обеспечении вопиющую несообразность: для кукол делались и дома, и стройматериалы, и машины, и мебель, и посуда, где-то она видела даже игрушечный рояль. Но это был мир, начисто лишенный книг. Правда, книги есть у самих детей, хотя в то время с каждым годом их становилось труднее и труднее достать. Но ведь книг совсем нет в игрушечной модели мира, можно подумать, что без них вообще легко обойтись. Срочно нужна библиотека для кукол из маленьких книжечек с простым текстом про жизнь самих игрушек и нужны учебники для кукол, чтобы дети играли с ними в школу. Обе эти книжки, «Сундучок с книжками» и «Игрушечная школа», и вправду вышли в издательстве «Малыш». Поэтесса Екатерина Карганова возглавлявшая редакцию игрушек, полюбила Танин замысел. Правда, не удалось выпустить малышки отдельными кассетами. Можно было их вырезать из книги, превратив заднюю сторону обложки одной из них – в сундучок а другой – в портфельчик. Несколько таких книжечек вышли и в «Библиотечке «Веселых картинок» (спасибо сказочнику Юрию Дружкову и журналистке Нине Ивановне Ивановой). Вот только автором текста был объявлен я. Тогда старались печатать по возможности только маститых, напиши начинающий автор не хуже, а то и лучше маститого, как и было в нашем случае, напечатать, наверное, было бы невозможно.
Чтобы оправдать появление моего имени, я однажды прошел пол-Москвы, придумывая композицию повести-сказки «Катя в Игрушечном городе», пока не прошиб пот от напряжения и температура не поднялась на градус. Я безропотно соглашался сочинять песенки и для Кати, и для Бобика (он, конечно же, не мог не возникнуть в ходе работы), и для Зайчика, и для Мартышки, и для всех вместе. Я норовил перепечатывать все варианты, находил шутки и каламбуры, даже немножко командовал Таней, но книжка – все-таки Танино создание. Я убеждался в этом, когда она правила мои жестяные фразы и в них возникало какое-то особое очарование. Нашим консультантом был четырехлетний Федор, сын Наташи.
Мы очень обрадовались, когда, прочитав мальчику новую главу, впервые услышали от нашего вежливого племянника нетерпеливое: «А дальше?» Таня решила, что цель достигнута и можно писать новую главку. Но я сказал, что ничего подобного, надо написать главу так, чтобы Федор потребовал перечитать ее хотя бы один раз. Как мы бились над ней! Как пришлось переделывать чуть ли не весь стиль книги! И наконец была написана глава про то, как по условиям игры в дочки-матери курица рассказала сказку, и Катя стала цыпленком, из чего, естественно, добра не вышло. Таня придумала курице прекрасную сказку, как у двух кур перепутались дети, а третья в ответ на их жалобу посоветовала поделить цыплят ровно на две части, они же одинаковые, желтенькие. Но когда ее собственные детки тоже перепутались с остальными, мудрая курица не пожелала делить цыплят на три равных части, и тогда каждая из кур вынесла цыплятам то, что они особенно любят, и цыплята устремились к своим тарелкам. Чего только мы не делали, чтобы поиграть куриной речью, да еще я написал песенки не только курице, но и цыплятам, безбожно спародировав футуристическое: «Все, что встретим на пути, может в пищу нам идти».
И тогда племянник Федор наконец-то простонал: «Еще про курицу!» Мы читали, читали и читали, потом уехали в Москву. Но Федор не успокоился, пришел к бабушке (мы снимали дачу рядом с Наташей): «Хочу про курицу!» – «Феденька, они уехали». «Я знаю, куда они кладут ключ». – «Ну, вот их комната, на столе ничего нет, наверное, забрали с собой». «Нет, они кладут в чемодан!» И до самого нашего приезда Лидии Ивановне Александровой пришлось читать и читать внуку про курицу.
– Ты – мой режиссер! – сказала Таня.
Но и режиссером этой книги была она сама. Как серьезные романисты, она в отдельной тетрадочке написала для памяти характеристику каждого из действующих лиц. Каждого из них она не преминула нарисовать. Я прочел этот список, когда Тани уже не стало. У игрушек оказалась совсем не игрушечная душа. Вот, к примеру, лошадка:
«Мечтатель. Я так не люблю скучать и так люблю скакать. Радуется всему и удивляется (ах – розовый поросенок на зеленой траве – ах!)»
Да это же сама Таня, это ее слова! Читаю дальше: «Скачет в цветах во все стороны, ржет, бьет задними ногами от радости – бабочки вокруг… Очень любит смотреть, видеть. Очень жалостливая и добрая, всегда готова пожертвовать собой… Очень легко плачет, расстраивается, никакой веры в себя. Ее утешают».
Утешать приходилось, насчет неверия в себя – полная правда, но никогда не видел ее плачущей. Значит, все-таки плакала, но одна, когда никто не видит. А потом опять на вопрос: «Как ты себя чувствуешь?» – знакомый ответ: «В миллион раз лучше, чем вчера!» Что же касается самопожертвования, то, узнав ее ближе, я стал больше всего бояться за нее именно из-за ее готовности к самопожертвованию. Несколько раз пробовал убеждать ее забыть о самопожертвовании, она так нужна нам, то есть мне, Галке, Наташе, друзьям. «А не ругаешь ли ты меня?» – слышалось в ответ на эти увещания. И я замолкал. Как я мог ее ругать? И все, что дальше было сказано про лошадку, все это про Таню:
«Видит все прекрасное – мечтает – скачет и дружит со всем прекрасным (не помнет цветок, не обидит бабочку или жучка – довезет их до окна, леса), хочет, чтобы все радовались этому прекрасному – и не верит в себя. Совсем не верит. «Ах, какая я невезучая!» (Зачеркнуто. «Теплая, милая»). Очень застенчивая, все боится всем надоесть, помешать. Чувство такта). Как-то студентка из тропической страны попросила Таню объяснить, что такое такт. Таня объяснила, что нужно стараться не обидеть и не смутить человека. Вспомнила анекдот. Француз заходит в ванную, а там раздетая женщина. «Простите, мадам!» –произносит он и удаляется. Это вежливость. Но вот в ванную заходит англичанин, женщина вскрикнула от смущения. «Простите, сэр!» – говорит англичанин. Это и есть такт! «Но ведь это ложь!» воскликнула студентка, смутив преподавательницу.
Рассказывая об этом, Таня очень смеялась. Еще несколько слов про лошадку: «Чуть что – у нее опускаются лапки. Зато утешить ее – очень просто. Объяснить еще разок, какая она хорошая, например. Она очень умеет быть счастливой. В солнечных лучах, на лугах среди цветов и бабочек. И – среди игрушек… Обидчивая, но и отходчивая, и сразу радуется, что нет обиды». Точнейший автопортрет! В этот волшебный мир она включила и меня. Зимой в Болшеве, куда мы с ней и с восьмиклассницей Галей удрали от всяческих толков и пересудов в связи с моим новым браком (Борис Заходер называл нас ВАТАГА, то есть Валя, Таня, Галя), она как-то заметила, что одно из моих стихотворений вышло суховатым, жестким, хоть и посвящено канаве, где поспевала земляника, а я, тогда совсем малыш, благодарный земле за ее доброту ко мне (надо же, потчует меня такой сластью!), сам делался добрей, клал в рот только розовые ягоды, а красные, самые сладкие, нес в граненом стакане домой и угощал всех. В конце концов я махнул рукой на стихотворение, но Тане захотелось, чтобы оно было написано. И она рисовала акварелью прямо на тетрадном листке в клеточку микропейзаж: в волшебном воздушном кристалле алели ягоды и зеленели резные листочки земляники. Рисунок был положен передо мной, и стихи получились.
Когда ее не стало, нам с подругой Таниного детства Татьяной Токаревой, работавшей художественным редактором в Детгизе, и редакторами Галиной Быстровой, Рэмой Ефремовой, Мариной Ефимовой, знавшими и любившими Таню, захотелось, не дожидаясь признания ее искусства в художественных кругах, выпустить альбом с ее акварелями и эстампами разных лет. И мы придумали! Подобрали мои стихи к ее работам, а работы к стихам, и появилась книга «Первый листопад». Стихи и рисунки и впрямь дополняли друг друга. И вспомнилось Танино: «Подпиши!» Это вышло само собой. Я действительно «подписал» ее работы, ведь две трети из 60 рисунков в книге относятся к тем временам, когда мы не знали друг друга. Тут все: и микропейзажи, и портреты цветов, и целые ковры из цветов, и березовые рощи, как бы танцующие, водящие хороводы, и рисующая девочка, и спящий мальчик с перевязанным пальчиком, и цикламены на окне, и грустная, ушедшая в себя няня Матрешенька в бело-голубом платке, и портреты детей, сельских и городских, в послевоенной нескладной одежке, и портрет маленькой Гали с игрушечным негритенком среди цветов, которые словно бы вращаются вокруг девочки по часовой стрелке (Таня называла цветы прекрасными мгновениями жизни!), и сценки из детской жизни… Как много она успела создать!
* Валентин Дмитриевич ошибается: в 1975 году сказка еще только дописывалась. Отрывок был напечатан в газете «Неделя» в 1976-м (Александрова Т. И. Кузька в новом доме : [отрывок из повести-сказки «Кузька в новой квартире»] / худож. Г. Метченко // Неделя. 1976. 29 марта-4 апр. С. 20.) Полностью книга вышла в 1977-м. (Александрова Т. И. Кузька в новой квартире: повесть-сказка / худож. Е. Чайко, М. Гран. Москва. Детская литература, 1977)