Герой без поэмы

Светлые силы. Из книги воспоминаний

У латышской поэтессы Визмы Белшевицы есть прекрасный образ: туман над озером, поднявшись и став облаком, сохраняет форму озера, пока ветер это облако не растреплет. Хотелось бы вспомнить наше тогдашнее восприятие «Поэмы без героя». Иногда мне кажется, что я понимал поэму не только иначе, но, может, и лучше, чем сейчас.

В начале апреля 1944 года я простился с Ахматовой в Ташкенте и уехал в Москву. Записал ее разговор с Надеждой Яковлевной Мандельштам: «Ненавижу, когда уезжают. А все же, Наденька, кому же его нам отдать, чтоб польза была не нам, а ему?» Я сам повез и передал ее письма Эренбургу и Шкловскому. Письмо к И.Н. Медведевой-Томашевской Анна Андреевна вложила в обшитый марлею пакетик с курагой. А письмо к знаменитому полярному летчику Б. Г. Чухновскому отправила авиапочтой.

Не знаю, что было в письме к Чухновскому, но Борис Григорьевич в морском кителе как-то радостно, по-мальчишески, выбежал ко мне, когда я появился в доме у Надежды Алексеевны Пешковой. Томашевские (они по пути в Ленинград остановились у кого-то на Арбатской площади), вскрыв марлевый пакетик и найдя среди его содержимого записку, прочли ее и тоже обрадовались мне. Недавно в двухтомнике Ахматовой наконец прочел вложенное в пакетик с курагой письмо:

Дорогая моя, вот Вам и Б.В. – азийский подарок. Я сегодня получила письмо от моего Левы. Не знала о нем ничего семь месяцев и сходила с ума. Целую Вас. Привет друзьям.
Ахм. Это письмо передаст Вам В. Берестов. Он очень хороший мальчик и пишет стихи. Поговорите с Валей.

Письмо в книге датируется 4 апреля 1943 года ( годом раньше, чем написано). В 1945 году, составляя план заметок об Ахматовой, я пометил для себя «Письмо» и «Сын!». Значит, еще помнил, как Ахматова получила весть от сына и что она при этом пережила. Это было 4 апреля, в день моего отъезда. Ахматова все семь месяцев не давала нам заметить, как она «сходила с ума», но радость скрыть не могла.

Прекрасно, что не увидел ахматовского письма тогда, в 16 лет. «Очень хороший мальчик» – это ввело бы меня в смущение и печаль. Вот если бы она написала не просто «пишет стихи», а «хорошие стихи»! «Поговорите с Валей» – это и сейчас трогает меня. Значит, и ей не было скучно говорить со мной! Значит, понимала, какие разговоры были для меня необходимейшей духовной пищей.

К Ирине Николаевне Медведевой-Томашевской я давно испытывал особое почтение. В 1943 году, когда в Центральном доме художественного воспитания детей мы с Эдиком занимались литературоведением у Лидии Корнеевны Чуковской, я работал над рефератом «Пушкин о Баратынском». Лидия Корнеевна дала мне том Баратынского в «Библиотеке поэта». И я полюбил не только стихи и поэмы Баратынского. но и статью о нем, и комментарии И.Н. Медведевой. Мы с ней поговорили о Баратынском, о ее работе над томом. Помню, как стеснялся своего невежества рядом с таким знатоком и как странно было Ирине Николаевне видеть мальчишку в зеленых брезентовых башмаках, так увлеченного Баратынским.

Ахматова, надо думать, полагала, что со знаменитым пушкинистом Борисом Викторовичем Томашевским мы поговорим о Пушкине. Не тут-то было! Заговорили о Хемингуэе. У Томашевских была рукопись перевода романа «По ком звонит колокол», тогда запрещенного у нас. Ее положили передо мной, и о Пушкине с Баратынским не было сказано уже ни слова!

Тем временем Томашевские не то переписали, не то сверили с уже имевшимся у них списком переписанную Надеждой Яковлевной на плотной серой бумаге «Поэму без героя» в первой ее редакции. Надежда Яковлевна хотела, чтоб я показал поэму в Москве. Вскоре ее переписал мой новый друг Кома Иванов. (Через много лет он попросил разрешения опубликовать тот список в «Библиотеке поэта» как раннюю редакцию поэмы). А недели через две после приезда в Москву я познакомился с Алексеем Толстым и тот удивил меня, сказав, что «Поэма без героя» – вещь непонятная. В Ташкенте мы с Эдиком Бабаевым и Зоей Тумановой почему-то ее понимали.

Как она же тогда понималась?

Мы еще, разумеется, не знали тех толкований и разгадок, которые потом дала сама Ахматова. А нам и в голову не приходило просить пояснений у нее или у Надежды Яковлевны. Даже друг с другом ни разу не говорили о каких-либо непонятных местах в «Поэме без героя». Правда, одно пояснение мы все же услышали. Когда Надежда Яковлевна читала нам «Стихи о неизвестном солдате» Мандельштама, мы узнали, что чистый голос в поэме, произнесший: «Я к смерти готов», это голос Мандельштама. Я даже решил, что поэт сказал это, написав «Стихи о неизвестном солдате». Лишь потом у Ахматовой прочел, что «Я к смерти готов» Мандельштам сказал тремя годами раньше на повороте с Пречистенки на Гоголевский бульвар.

Странная вещь! Не помню в тридцатых годах ни одного концерта самодеятельности, где бы какая-нибудь девица не прочла «Сон Татьяны». И по радио его читали без конца, особенно в 1937 году, когда радостно отмечали столетие со дня смерти Пушкина. Может, «Сном Татьяны» неосознанно выражали подавляемое в себе ощущение ужаса перед происходящим , перед ночными арестами, исчезновениями стольких известных людей в Москве, Ленинграде, областном центре, районном городе, в своем подъезде… Сны Веры Павловны у Чернышевского воплощали для нас будущее, а сон пушкинской Татьяны – настоящее.

В первой редакции «Поэмы без героя» еще нет эпиграфа из Пушкина: «С Татьяной нам не ворожить». Но мы, конечно, связывали поэму со сном Татьяны. Потому и не спрашивали, кто вырядился Фаустом, кто Дон Жуаном. Ведь никто не пытался узнать, не скрываются ли среди «адских привидений» сна Татьяны (у Ахматовой «адская арлекинада») какие-нибудь добрые знакомцы Пушкина, кто из них – «в рогах с собачьей мордой», а кто «остов чопорный и гордый (у Ахматовой «танец придворных костей»). С ними к Татьяне в любимом ею образе Онегина, приходит Смерть, олицетворение вселенского зла.

Что еще слышалось нам в войну, когда читалась «Поэма без героя»? В общежитие Гознака, где мы жили с мамой и братом, Смерть могла явиться с почтальоншей, принесшей похоронку, с однополчанином погибшего. Мы ничего не знали о судьбе отца. Последнее письмо пришло в октябре 1941 года после боев за Калугу и кончалось словами: «Да хранят вас светлые силы!» Жив ли он? Как и от кого узнать? Искали ответ в снах, приметах.
Казалось, это про нашу маму:

Твоего я не видела мужа –
Я – к стеклу приникавшая стужа…

Но и держа в руках письмо с фронта, не знаешь, жив ли сейчас писавший его. 6 апреля 1943 года, Ахматова вскоре после того, как прочла мне эпилог поэмы, пишет Н.И. Харджиеву: «Живу в смертной тревоге за Ленинград, за Владимира Георгиевича», – любимого, за кого собиралась замуж.

Смертная тревога для нее началась много раньше. В 1919 году Ахматова писала, как «белая дома крестами метит, И кличет воронов, и вороны летят». В главе «1913 год» уже помечены те, кто так беспечно встречал новый 1914 год. Кажется, Смерть и есть тот «герой», кому нельзя отражаться в зеркалах. Не берусь судить, кто Онегин для Ахматовой-Татьяны. Почему не пришел. Что разделило его и героиню? А может, его не пустили в поэму, чтобы идущая за ним Смерть не отразилась в зеркалах поэмы, к тому же написанной «зеркальным письмом».

Татьяна Ларина «приказала в бане на два прибора стол накрыть» – перед зеркалом и свечой. Но «страшно стало вдруг Татьяне». И Пушкину страшно «при мысли о Светлане» Жуковского. Вот откуда: «С Татьяной нам не ворожить». Смерть не отразилась в зеркалах пушкинской Татьяны, Светланы, героини Жуковского, хотя перед Светланой тоже были «зеркало со свечой», и «два прибора на столе». Поэты пожалели себя и героинь. Ведь по обычаю зеркала в доме покойника завешивают, чтобы смерть не глянула из них на кого-нибудь еще. (Татьяна Александрова, автор сказки про домовенка Кузьку, узнав, что увидеть домового в колпаке – к смерти, стала, оберегая своих читателей, рисовать домовых только с непокрытыми головами). Таковы поэты!

В окончательной редакции поэмы – целый Зеркальный зал. Зеркала не завешены. Поэт (в «Онегине» автор в отличие от «Поэмы без героя» на себя не гадает) зажигает, как в «Онегине» и в «Светлане», «заветные свечи», чтобы, по выражению Ахматовой, «вдвоем с ко мне не пришедшим» встретить Новый год. И, как во сне Татьяны, «адская арлекинада» врывается в Зеркальный зал, будто в лесную лачугу, притон разбойников и нечисти. И встречает новый 1914 год, с какого, по мнению Ахматовой, начался «не календарный, настоящий Двадцатый век. Ахматовой еще страшнее, чем Пушкину с Татьяной, перед зеркалом, свечой и двумя приборами на столе:

И я чувствую холод влажный,
Каменею, стыну, горю.

Крик «Героя на авансцену!» ни к чему не приведет. С ним, как с Онегиным во сне Татьяны, может прийти Смерть. Одна из тех «крупных оптовых смертей», тот «развороченных – пасмурный, оспенный и приниженный гений могил» из «Стихов о неизвестном солдате» Мандельштама.

Смерть в «Поэме без героя» на порог не пустят: поэт Князев покончил с собой по ту сторону двери возлюбленной. Ахматова заметила: «Первый росток (первый толчок), который я десятилетия скрывала от себя самой, это, конечно, запись Пушкина: «Только первый любовник производит впечатление на женщину, как первый убитый на войне». Но у Пушкина – не «любовник» и «убитый», а «вздыхатель» и «раненый»! 19 век помягче нашего! Ахматова, спутав слова, невольно перенесла мысль Пушкина в наш век мировых катастроф.

«Всеволод, – пишет она, – был не первым убитым и никогда моим любовником не был, но его самоубийство было так похоже на другую катастрофу», что они для нее «навсегда слились».

Столько гибелей шло к поэту,
Глупый мальчик: он выбрал эту, –
Первых он не стерпел обид,
Он не знал, на каком пороге
Он стоит и какой дороги
Перед ним откроется вид.

Две катастрофы: самоубийство юного поэта и, договаривая мысль Ахматовой до конца. Самоубийство человечества, начатое Первой мировой войной. Нет никаких идей, причин и поводов, оправдывающих такое самоубийство. Не зря в поэме за криком «Героя на авансцену возникает некто:

Непременно войдет сейчас
И споет о священной мести.

Какое презирает Ахматова громкие слова, призывающие к насилию и смерти! После стиха: «Чистый голос: «Я к смерти готов!» гаснут факелы, опускается потолок, меркнут зеркала, «белый зеркальный зал снова становится комнатой автора». Смерть не отразится в зеркалах, предвещая гибель человечеству. Вместо этого: «Смерти нет – это всем известно».

В эпилоге все восстает против ужаса «крупных оптовых смертей». И впервые названо имя Той, кому не дано отразиться в зеркалах. «Столько гибелей шло к поэту». Среди них и такая:

А за проволокой колючей
В самом сердце тайги дремучей
Я не знаю, который год,
Ставший горсткой лагерной пыли,
Ставший сказкой из страшной были,
Мой двойник на допрос идет.
А потом он идет с допроса,
Двум посланцам Девки Безносой
Суждено охранять его.

Вот она – «другая катастрофа», так похожая на массовое самоубийство! Великолепные герои Серебряного века, новогодние гости автора поэмы, не сочли «прислужником Девки Безносой» того, кто призывал, в том числе и их самих, к «священной мести». Не придали значения предвестьям будущих катастроф, даже самоубийству юного поэта на пороге у любимой. Впрочем, и сама «адская арлекинада» тоже предвещала явление Девки Безносой, измучившее и опоганившее двадцатый век.

Зато войну против «оптовых смертей» фашизма Ахматова приняла и поддержала. Даже о беженцах пишет как о бойцах:

От того, что сделалось прахом,
Обуянная смертным страхом
И отмщения зная срок,
Опустивши очи сухие
И ломая руки, Россия
Предо мною шла на восток.

И, как отражение в зеркале, бойцы, идущие на запад:

И себе же самой навстречу
Непреклонно в грозную сечу,
Как из зеркала наяву, –
Ураганом – с Урала, с Алтая,
Долгу верная, молодая,
Шла Россия спасать Москву.

Что же до того, кто мог в «Поэме без героя» стать ее Ленским или Онегиным, один в 1914-м, другой – в 1941-м году, то Ахматова не могла и не стала связывать его со Смертью. Девка Безносая мелькнула лишь в последней редакции поэмы. Герой не пришел. Вернее, пришел, но только музыкой, порывом, тайной поэмы.