Мой самый первый в жизни друг

Вадим Прохоркин

Воспоминания о В. Д. Берестове

И всё ж, не устарев, живет поэт,
Которого давно на свете нет.
В. Д. Берестов*

I

В ночь на 15 апреля 1998 года умер поэт, писатель, пушкинист, мемуарист, литературовед, переводчик, бард и мой давний друг Валентин Дмитриевич Берестов. Умер мой дорогой Валечка. Валечка – так я его называл не в те далекие годы, когда зародилась наша многолетняя дружба, а много позже – уже во взрослой жизни, при наших нечастых встречах в Москве или в нашей милой Калуге.

«Мой самый первый в жизни друг» – эти тёплые слова, не раз обращенные ко мне Валей (на правах старой дружбы в этих воспоминаниях я буду его называть только по имени) и вынесенные мною в заголовок, обращаю и я к нему. Нашей с Валей дружбе было шестьдесят лет. Она родилась в далёкие предвоенные годы, когда Валя появился в Калуге на нашей улице. Сколько воды утекло с тех пор! И хотя мы в последние годы не переписывались, ограничиваясь редкими звонками, и столь же редко встречались, и даже, в конце концов, оказались в разных государствах, дружба наша сохранилась, не потускнела, не заржавела. Я знал Валю с детства, и мне не обязательно было его видеть, я и так его любил.

Было у нас укромное местечко в нашем доме – на русской печи, где мы уединялись, чтобы вести сокровенные разговоры, помечтать:

О, как с тобой мечтали мы когда-то!
Их было столько, замыслов и грёз…

И была у нас мечта – дожить до следующего столетия. Двадцать первый век представлялся нам загадочным и фантастичным, а жизнь в нём – удивительной и прекрасной. Эта мечта жила с Валей все последующие годы. В двадцать лет, обращаясь к любимой девушке, он напишет:

И стукнет нам по семьдесят пять лет…

Он собирался прожить с любимой до 75 лет, собирался вступить с ней в двадцать первый век.

Потом, глядя из 1972 года, Валя оптимистично воскликнет:

Век двадцать первый… Ну, еще подъем –
И вот он – он! Так доживем, придем!

Увы, мечты не сбылись. Как же так получилось, что мы не уберегли Валю? Та же мысль и у Эдуарда Успенского. В некрологе на смерть Вали он написал: «…и сразу все начинают думать: не уберегли. И начинают себя винить. А ничего уже не вернешь». («Новая газета» №15, 20-26 апреля 1998 г.). Валя мало думал о себе, он всё отдавал людям: своё сердце, свою душу, свой талант. Он не умел себя беречь. Это должны были сделать те, кто его окружал. Это мы – его родные, близкие, друзья, наконец, его поклонники, должны были беречь Валю, не допустить его преждевременной смерти. Должны были уберечь, но не уберегли, не смогли…

Известие о смерти Вали я получил в день своего семидесятилетия. Мы с ним одногодки, более того, оба родились в апреле: он 1-го, а я 28-го числа. Из Калуги (я проживаю на Украине в г. Житомире) позвонил мой брат Виталий, чтобы поздравить меня с днем рождения. Он и сообщил, что умер Валя. Вот такой печальный и горестный подарок я получил к своему юбилею. Потом Софья Анатольевна Жижина, калужанка, проживавшая в Москве, и знавшая Валю, как и я, с детства, героиня его стихотворения «Девочка с мячом», прислала мне ксерокопии Валиного интервью, которое он дал «Вечёрке» в канун своего семидесятилетия, и напечатанного в этой же газете некролога «Прощай, наш дядя Валя».

Много позже, в еженедельнике «Новая газета», я прочитал прощальные и полные скорби и любви к Вале слова известных и неизвестных мне его товарищей по перу: Олега Хлебникова, Эдуарда Успенского, Наума Коржавина, Андрея Чернова и других. Под каждым написанным ими словом, не задумываясь, я поставил бы и свою подпись.

Виталий передал мне и просьбу брата Вали Дмитрия Дмитриевича Берестова, написать о Вале воспоминания для будущей о нём книги. В августе я встретился с Димой в Калуге, куда приезжал, чтобы навестить свою маму, и он уже лично повторил свою просьбу, а также рассказал о планах увековечивания памяти о Вале. (Первого ноября 2000 года Дима скоропостижно скончался, ненадолго пережив своего знаменитого брата, а начатое им дело по сохранению памяти о Вале перешло к младшему брату, Анатолию Дмитриевичу).

Написать воспоминания о Вале я, конечно, согласился. Идея меня захватила, несмотря на все мучившие меня сомнения, и главное из них – справлюсь ли? Ведь, кроме деловых бумаг с их канцеляризмом и штампами, да школьных сочинений, курсовых и контрольных, я ничего никогда не писал. У каждого есть сильное воспоминание из детской жизни, которое определяет многое в тебе. Таким сильным воспоминанием для меня была моя дружба с Валей. Я всё больше и больше склонялся к мысли, что написать о наших с Валей детских годах, о нашей дружбе, нашем городе, улице, домах на ней, их обитателях, о наших играх и приключениях, – просто обязан. Это мой долг, долг перед нашей с Валей многолетней дружбой. И кто, как не я, может лучше, чем кто-либо другой, рассказать о детских годах Вали в нашей милой Калуге, на нашей тихой улице, в нашем дворе? Только сам Валя мог сделать это лучше, но его уже нет. И даже, если им уже что-то было написано из калужского периода его жизни, подобного «Детским годам в маленьком городке», но пока не опубликовано, то это был бы взгляд Вали изнутри, мои же воспоминания должны быть взглядом со стороны. К сожалению, в Валином архиве никаких материалов, которые свидетельствовали бы о том, что он работал над калужской темой, обнаружено не было, о чём мне рассказал в октябре 2002 г. брат Вали Анатолий Дмитриевич.

Когда я стал делать первые черновые записи, убедился, что человеческая память – штука весьма ненадежная. Вещественных же свидетельств, которые могли бы явиться подспорьем для воспоминаний, у меня оказалось, к сожалению, слишком мало. Имелось десятка полтора Валиных книг с его дарственными надписями. Помимо тёплых слов, там только даты наших встреч. Я долго хранил Валины письма сороковых годов. Как бы они теперь мне пригодились! Но когда-то, в одну из наших встреч в Калуге, я отдал их Вале, отдал для использования в работе над воспоминаниями «Светлые силы» (тогда этого названия еще не было), и эти письма должны были храниться у него. Судьба этих писем меня очень волновала: целы ли они? И как я был обрадован и удивлён, когда при встрече с Анатолием Дмитриевичем в апреле 2001 г. он показал мне 12 писем Вали, обнаруженных в архиве Дмитрия Дмитриевича после его смерти. Полагаю, что эти письма Дмитрий Дмитриевич нашел в квартире у Вали. Но почему не сообщил мне о находке, и где остальные письма, ведь их было много больше? К счастью, они не все пропали. В июле 2010 года дочь Вали Марина, прилетевшая в Москву из Нью-Йорка разбираться с архивом отца, обнаружила еще 21 письмо. Итак, всего найдено 33 письма 1941 – 1949 г.г. При просмотре дат писем оказалось, что нет ни одного письма, датированного 1943 годом, лишь два письма, датированных 1944 и одно 1948 годами. Таких больших перерывов в нашей переписке не было, поэтому напрашивается вывод, что письма этих годов пропали или еще не найдены. А если проанализировать содержание писем, то видно, что количество пропавших писем значительно больше. И, конечно, жаль, что не нашлись мои письма к Вале, которых по количеству должно было быть не меньше.

Поскольку содержание писем представляет большой интерес и проливает дополнительный свет на детские и юношеские годы Вали, на его становление, как личности, распечатку их текста приобщаю к этим воспоминаниям. Подлинники первых 12 писем я оставил у Анатолия Дмитриевича для работы над книгой о его знаменитом брате, хотя первоначально предполагал передать их в Литературный Центр Валентина Берестова при Российской Государственной детской библиотеке в Москве. А найденные Мариной 21 письмо (в основном это открытки) она вместе с дневниками и записными книжками отца передала на хранение в Российский Государственный архив литературы и искусства.

Сохранилось с десяток писем моей мамы, в которых она сообщала мне новости как о Вале, так и о семье Берестовых. Вот и всё. Пригодились бы и мои дневники, которые я вел с 1941 по 1948 год, в них были записи и о Вале, но, увы, дневники я, по глупости, сжег в 1952 году в свой первый отпуск из армии. Кстати, эти дневники я давал читать Вале. Запомнил его слова, с которыми, после прочтения, он их мне вернул: «А ты, оказывается, философ». Почему Валя сделал такой вывод, осталось для меня загадкой. Мудрые евреи говорят: повезёт – будешь счастливым, не повезёт – станешь философом. Не думаю, что Валя назвал меня философом, поскольку считал меня невезучим, – уже одно то, что я стал его другом, явилось для меня большим везением.

В размышлениях о том, как лучше изложить воспоминания о своем умершем друге, я пришёл к спасительной мысли, что в этом мне должны помочь его стихи. Валя писал, что о своем детстве он привык рассказывать стихами. Обращаюсь к книгам его стихов, перечитываю и перечитываю их, и многие забытые события нашего детства начинают всплывать в памяти. Валины стихи – вот путеводитель по нашему с ним детству, вот самое лучшее подспорье для моих воспоминаний!

Валя не был безразличен к тому, что о нём скажут после его смерти. Во вступлении к книге воспоминаний «Светлые силы» он написал, как во время одной из встреч с читателями у него вырвалось:

– Вот помру, и начнут кого-нибудь спрашивать: «Расскажите про ваши встречи с Валентином Берестовым».

Представляю, что этим «кем-нибудь» стал бы я. С чего начать свой рассказ? Jede Anfang ist schwer, – говорят немцы, что означает: каждое начало тяжело. И это действительно так. Но начало – уже полдела. Стоит только начать, а там все пойдёт своим чередом. Итак, начинаю свой рассказ.

В книге воспоминаний «Детство в маленьком городе» Валя указывает дату своего рождения: «Итак, 1 апреля 1928 года. Мещовск Калужской области (тогда Западной, с центром в Смоленске)». Прав ли Валя, действительно ли Мещовск тогда входил в Западную, а потом в Смоленскую область? Оказывается, Валя допустил ошибку. Когда он родился, уездный городок Мещовск входил в состав Калужской губернии. Так что, если быть скрупулезно точным, местом рождения Вали был город Мещовск Калужской губернии. Калужская губерния была упразднена в июле 1929 года, то есть более чем через год после рождения Вали, а её территория была разделена между Московской и Западной областями. Калуга, опущенная до статуса райцентра, вошла в состав Московской области, Мещовск – Западной, а когда Берестовы переехали в Калугу, из Московской она была передана во вновь созданную Тульскую область.

Из Мещовска семья Берестовых перебралась сначала в Тихонову Пустынь, славящуюся своим монастырем и скитом святого Тихона (в своих воспоминаниях Валя упоминает «святую непортящуюся воду из Тихоновой Пустыни»). В прежние времена её называли Успения Пресвятой Богородицы Калужская Свято-Тихонова Пустынь. В Тихоновой Пустыне Берестовы прожили год или два; там отец Вали Дмитрий Матвеевич, работал в сельскохозяйственном техникуме для инвалидов. Кстати, техникум размещался в монастыре, который после его закрытия в 1918 году был советской властью объявлен «первым советским культурным хозяйством им. Ленина». А уже из Тихоновой Пустыни Берестовы переехали в Калугу.

В чём заключалась истинная причина переезда Берестовых из Мещовска в Тихонову Пустынь, а затем в Калугу? Было ли это связано с карьеристскими претензиями Дмитрия Матвеевича? Отнюдь нет. Для тех лет разгула сталинских репрессий причина переезда, а вернее бегства Берестовых была более чем банальна. Газеты и радио чуть ли не ежедневно сообщали о новых и новых разоблачениях «врагов народа», и мы, школьники, не успевали замазывать в учебниках портрет очередного «шпиона», «вредителя», «троцкиста». Из рассказов Вали мне было известно, что его отец, интеллигент и умница, был «под колпаком» у НКВД, и его арест был, можно считать, неизбежен.

«Берестов, – отцу сказали –
Признавайся, ты – эсер».

Вот что по этому поводу написал Дмитрий Дмитриевич в своих воспоминаниях: «Отца начали вызывать на допросы, которые, видимо, проводились с пристрастием…. Папу всё же, на всякий случай, исключили из партии, сняли с работы, вынудили покинуть Мещовск и уехать в село Тихонова-Пустынь, ныне Лев Толстой, где он преподавал историю в сельхозтехникуме. Это было в 1936 году». («Я пал в сраженье я убит» – «Детская литература» №1-2/2001).

В Мещовске Дмитрий Матвеевич заведовал педучилищем и был в городе известным и уважаемым человеком. Он был у всех на виду, был на виду и у местных «пинкертонов». Покинув Мещовск, входивший в те годы в состав Западной, а потом Смоленской области, Дмитрий Матвеевич ускользнул не только от районных, но и от областных «ежовых рукавиц». По указанию Сталина наркомвнутдел Ежов в сентябре 1936 года сменил на этом посту Ягоду, поскольку тот «не справлялся со своей задачей в деле разоблачения троцкистско-зиновьевского блока». С переменой на верхушке НКВД начался новый, «ежовский», виток сталинских репрессий, который окрестили «ежовыми рукавицами». Так что смена места жительства была оправданной – в Калуге, с её почти стотысячным населением, было легче затеряться.

Ну, а мне повезло, что Берестовы переехали в Калугу, что поселились на нашей улице. Не случись этого – не было бы у меня такого друга.

О переезде в Калугу у Вали есть несколько стихотворений. Вот одно из них:

Мы переезжали в город.
Он уже мигал сквозь тьму.
Слева были сосны бора,
Справа речка, вся в дыму.

Такое можно увидеть с большака, ведущего из Тихоновой Пустыни в Калугу. Теперь это дорога в город со станции Калуга-2.

А вот Берестовы уже в Калуге на нашей Пролетарской улице. Кто Валя тут – свой или чужой?

Вот город мой теперь. А вот мой дом.
Ведь насовсем со всем своим добром
Сюда мы переехали вчера.
Стою средь незнакомого двора.
Не знает пес, что я хозяин тут.
И я не знаю, как его зовут.
Пойду, пройдусь по улице моей…
Что за народ, что за дома на ней?
Сегодня все не ясно. Все не так.
Никто не друг. Зато никто не враг.
Мальчишки. Тот пониже, тот большой.
Я, братцы, здешний. Я вам не чужой.
Девчонка. Глупый бантик. Умный вид.
И с бантиком знакомство предстоит.
Вот угол. Завернуть? Или опять
По улице пройтись? Как странно знать,
Что этот незнакомый город – мой,
И в незнакомый дом идти домой.

Что собой представляла Калуга в те годы? Какой взору Вали предстала наша улица? Что за дома стояли на ней? Какой там жил народ? Считаю уместным об этом рассказать.

Несмотря на то, что Калуга, как я упомянул выше, была опущена до статуса райцентра, она сохранила величие губернского города, и, вместе с тем, была по провинциальному тихой и патриархальной. Калуга была очень уютным и милым городом. О ней так и говорили: «милая Калуга». И не зря наш земляк, почётный гражданин города Калуги, композитор Серафим Туликов, сочинил вальс с названием «Город юности моей» на стихи поэта-песенника Михаила Пляцковского, в которых есть такие слова:

Здравствуй, милая Калуга
Город юности моей…

Кстати, Туликов являлся выпускником школы № 5, в которой в 1940-1941 годах довелось учиться и мне.

В летний сезон в Калугу из обеих столиц, как на дачу, приезжали отдыхающие. Калуга привлекала их песчаными пляжами и хорошей рыбалкой (водились тогда в Оке не только сомы, голавли и шересперы, но и царская рыба – стерлядь); привлекала тишиной улиц и древним бором, наконец, привлекала гостеприимными, доброжелательными жителями и, конечно, дешёвым рынком. Над калужским небом кружили стаи глубей, а в садах частных домов летали редкие по нынешним временам бабочки с экзотическими названиями махаон, адмирал, павлиний глаз, водились жуки-носороги и другие букашки-таракашки – и это тоже привлекало.

Город расположен на высоком берегу «самой русской реки Оки» (так её назвал Паустовский). У города прямые и широкие улицы; одни идут от Оки на север, другие – с запада на восток. Особенно красиво смотрится Калуга из-за Оки от деревни Ромоданово. Справа, над кручей у Березуйского оврага, возвышается красивое здание Дома пионеров, бывшего Дома дворянского собрания. Рядом – бывший губернаторский сад (Парк культуры и отдыха), а над ним видны купол и колокольня Свято-Троицкого кафедрального собора, творения архитектора И. Д. Ясныгина. Строился этот собор более 30 лет. Строительство было начато еще в конце 18 века, а окончено уже после войны с Наполеоном. Собор нёс свою службу сотню лет, и, как многие другие храмы, был опоганен. Стоял он без крестов, а настенные росписи, и внутри и снаружи, были закрашены. За годы советской власти в соборе размещались и дом обороны, и кинотеатр, и зверинец, и спортивная школа, и склады, устраивались различные выставки. Около собора располагались так называемая «комната смеха» и парашютная вышка. Вход в «комнату смеха» стоил пятачок, и мы частенько в неё заглядывали, чтобы повеселиться. Там мы ходили вдоль висящих на стенах зеркал с кривыми стёклами, и, глядя на свои искаженные отображения, хохотали до упаду. А рядом смотрели, как с парашютной вышки прыгают юноши и девушки в широких спортивных шароварах. Девушки прыгали с визгом, а внизу, их ловко, с явным удовольствием, подхватывал инструктор.

В 1991 году по ходатайству Калужского и Боровского архиепископа Климента собор был передан церкви, и теперь он обретает вторую жизнь: восстановлены наружные и внутренние росписи, восстановлен иконостас, появились кресты на куполе и колокольне, зазвонили колокола, и снова показывают время старинные соборные часы – изделие английского мастера.

Что касается Парка культуры и отдыха, то раньше это был городской сад. А губернаторским его называли по той причине, что к нему примыкал дом калужского губернатора.

У Михаила Арлозорова в книге «Циолковский» из серии ЖЗЛ (изд. «Молодая гвардия», 1967 г., стр. 93) о Калуге конца ХIХ века читаем: «Трудовой день в Калуге кончается рано. К четырем часам покидали присутственные места чиновники, одна за другой запирались лавки. Приказчики опускали железные шторы на окнах магазинов, вешали на двери тяжелые замки.

К вечеру общество тянулось на отдых в городской сад. Старая фотография девяностых годов показывает нам вход в этот сад, напоминающий пограничную заставу. Два керосиновых фонаря на высоких столбах освещают ворота. Подле столбов полосатые будки. Рядом с одной из них мешковатая фигура блюстителя порядка: в сад пускают только чистую публику…».

А дальше, справа от парка, – сплошь зелень садов, и среди этой зелени – красные крыши домов и купола многочисленных церквей, – и всё это красиво отражается в водах реки.

В «Веселом барабанщике» Валя пишет: «Калуга вообще была городом с вольнолюбивыми традициями: сохранила все свои церкви, не допустила, чтобы её, переименовали в Циолковск, не позволила строить Калужскую ГЭС…».

О сохранении церквей. Рассказывали, что в Калуге их было сорок и это соответствует действительности. Так, в энциклопедическом словаре Брокгауза и Эфрона указано, что в Калуге было 2 собора, 36 православных церквей, 2 католических костела, 2 раскольничьих молельни и 1 монастырь. За годы советской власти многие церкви были осквернены, а многие разрушены. В одной из самых древних, находящейся у Березуйского оврага, – церкви Покрова Пресвятой Богородицы «что на рву», построенной в конце XVII века, был помещен инкубатор. Теперь эта церковь тоже восстанавливается.

Другую церковь – храм в честь Рождества Пресвятой Богородицы, лишив колокольни и купола, перестроили в кинотеатр (и эта церковь восстанавливается), а Церковь Казанской иконы Божьей Матери, что стоит на окском берегу, построенную в XVIII веке (на её возведение царевна Наталья Алексеевна пожертвовала 1000 рублей, а светлейший князь А.Д.Меншиков – 11 золотых червонцев) – превратили в скульптурную фабрику. Там на потоке лепили гипсовых вождей. Что-то лепят и теперь. Церковь реставрируется, но фабрика всё еще функционирует. Многие другие церкви использовались под склады.

Не все калужские храмы имели статус памятников архитектуры, но все они нам нравились, все казались красивыми. И церковь Ивана Предтечи с золотыми звездами на её голубой маковке, символизирующей Вселенную (мама рассказывала, что возле этой церкви влюбленные назначали свидания), и церковь Жён-мироносиц с высоченным шпилем, наподобие Адмиралтейской иглы, на кончике которого золотом блестел шар с крестом. Обе эти церкви располагаются на улице Кирова, бывшей Садовой. Нравилась нам и церковь Космы и Дамиана, что на улице Суворова, бывшей Дворянской, единственная в Калуге церковь в стиле барокко.

Сохранили калужане свои церкви, да не все они сохранились: рушило их время, рушила война, рушила бесхозяйственность, но главным разрушителем была советская власть. И если до революции в Калуге насчитывалось около сорока церквей, то сейчас осталось менее двадцати. Теперь эти божьи храмы, не все, конечно, восстанавливаются, но на это нужны время и деньги.

Что касается Калужской ГЭС, то начало её строительства было предусмотрено Третьим пятилетним планом развития народного хозяйства СССР на 1938-1942 годы. О планах её строительства газета «Рабочая Москва» писала: «В шести часах езды от Москвы, на Оке, где стоят сейчас деревушки Аненки и Воровья, и где раскинулся замечательный сосновый бор, скоро будет возвышаться плотина Калужской гидростанции…». (О заметке в «Рабочей Москве» сообщала газета «Калужские губернские ведомости» №30 от 12-18 августа 1999 года в рубрике «Летопись века»).

Какая синь небес!
Какая свежесть вод!
А мы построим ГЭС!
А рядом химзавод!

Выполнение пятилетнего плана было прервано войной. Отказ же от строительства ГЭС мог быть вызван как началом войны, так и другими объективными причинами, и невозможно поверить, чтобы в «верхах» при решении вопроса о строительстве ГЭС могли посчитаться с мнением калужан.

ГЭС не построили и, слава Богу, что не построили, не испоганили ни нашу Оку, ни замечательный сосновый бор, ни калужскую землю с деревушками Аненки, Воровья и другими. А вот химзавод – комбинат синтетических душистых веществ, еще его называли ТЭЖЭ, построили. Теперь он дает знать о себе городу, когда дуют северные ветры.

А о переименовании Калуги в Циолковск ходили упорные слухи. Не знаю, кто был инициатором этой идеи, только энтузиазма и одобрения она у калужан не вызывала.

Бывший купеческий город Калуга не спешил расстаться со своим прошлым. Еще были на слуху фамилии калужских купцов Домогацкого, Капырина, Чешихина, Болховитина и многих других. Если кого-то из нас, ребятишек, посылали в магазин за хлебом, то говорили: «Сходи к Афончикову» или «Сходи к Шевырёву». Кстати, о купцах Шевырёвых. Когда-то фамилия Шевырёв, увековеченная в названии улицы Шеверёвской (теперь ул.Дзержинского), звучала по всей старой Калуге. Род Шевырёвых относился к потомственному старокалужскому роду, многие поколения которого славились торговым ремеслом. Дом Шевырёвых в Татариновском переулке (теперь улица Рылеева), построенный в старорусском стиле, привлекал простотой и прочностью. После революции из дома сделали коммуналку, а из магазина, находившегося в каменной пристройке к дому, – булочную. Вот в эту булочную мы с Валей и ходили за хлебом. Дом был снесен в 1975 году.

Самый большой в городе магазин раньше принадлежал купцу Ракову. Теперь это магазин «Детский мир», но до сих пор говорят: «Была у Ракова», «Купила у Ракова». Магазин Ракова знал весь город, но мало кто знал, что сын купца Ракова – Николай Петрович Раков – был известным композитором, дирижёром и педагогом. Н. П. Раков являлся сверстником моей мамы, и в юности мама поддерживала с ним знакомство. В 1943 году он станет профессором Московской консерватории, а в 1975 году ему присвоят звание народного артиста РСФСР. Учениками Н. П. Ракова были такие замечательные композиторы как Мурадели, Хачатурян, Эшпай.

Рассказывали, что когда строилась железная дорога Москва-Киев, то калужские купцы то ли дали взятку, чтобы дорога была проложена вдали от города, то ли, наоборот, отказались дать взятку, чтобы дорога прошла через Калугу. Так или иначе, но дорога из Москвы на Киев была проложена в 7 километрах от города. Калуга оказалась не на железнодорожном «большаке», а на железнодорожном «просёлке». Обстоятельства обхода Калуги большими железными дорогами отрицательно сказались на её промышленном развитии, и, вместе с тем, сохранили её патриархальность.

Может быть, именно поэтому нам нравилась наша Калуга, и мы с Валей исходили её вдоль и поперек. О Калуге у Вали есть несколько стихотворений: «Калуга, тридцатые годы», «Калужские строфы», и другие. Калужская земля знает много исторических имен, конечно, они были знакомы Вале, и многих из них он упоминает в «Калужских строфах». Это стихотворение было напечатано в сборнике «Три дороги». Кстати, этот сборник Валя подарил мне в 1980г с надписью: «Дорогому моему другу детства Вадиму Прохоркину с любовью. Как видишь, наша детская дружба продолжает жить, например, в этой книжке». Так вот, когда я в сборнике прочитал это стихотворение, меня удивило, что, упомянув в нём не столь уж исторически значимых лиц – таких как Мнишек и Шамиль – Валя не упомянул в нём Гоголя. Я не вижу тут ни какого умысла, но Гоголь дважды посещал Калугу и заслуживал, чтобы и его имя было упомянуто, если не в этом, то в каком-либо другом Валином стихотворении. А приезжал Гоголь в Калугу по приглашению жены калужского губернатора Смирнова, красавицы и умницы А. О. Смирновой-Россет, воспетой Пушкиным и Лермонтовым. И Гоголь проездом в Малороссию посещал Калугу в 1850-1851 годах. Жил он во флигеле губернаторской дачи в Загородном Саду (теперь Парк имени К.Э. Циолковского, который там похоронен). Флигель дачи губернатора сгорел в 1920 году. В 1928 году в парке был поставлен обелиск с барельефом Н.В. Гоголя. Во время оккупации Калуги фашисты обелиски на могиле Циолковского и с барельефом Гоголя разрушили. Теперь они восстановлены. А о пребывании Гоголя в Калуге, кому это интересно, можно прочесть в книге Вересаева «Гоголь в жизни».

Гостями калужского губернатора и его жены был не только Н.В. Гоголь, но и многие другие корифеи искусства: в частности, В.Г. Белинский, И.С. Аксаков, актеры П.С. Мочалов и М.С. Щепкин. Всех их привлекала яркая личность А.О. Смирновой-Россет.

Калуга славилась не только «домом Шамиля» и «домом Марины Мнишек», не только тем, что в Калуге нашел свою смерть Тушинский вор (кстати, он был убит в Калужском бору, а похоронен в деревянном соборном храме, когда-то стоявшем на месте теперешнего Троицкого собора). С Калугой и её землей связаны и другие исторические, более известные, имена, в числе которых следует, прежде всего, назвать Пушкина.

Здесь как-то проезжал поэт влюбленный,
Любовью нежных жен не обделённый,
Но самая прелестная из дев
(Поэт дерзнул сравнить её с Мадонной)
Ждала его у речки Суходрев.

Бывали тут не только Гоголь и Пушкин, но и Державин, Л. Н Толстой, А. К. Толстой, отец и сын Аксаковы. В своих имениях жили Радищев и первая женщина-академик Екатерина Дашкова. На калужской земле родились архитектор Баженов и математик Чебушев. Знала Калуга много и других славных имен. Наконец, здесь жил и творил «калужский мечтатель» К. Э. Циолковский:

Здесь Циолковский жил. Землею этой
Засыпан он…

Кстати, мне посчастливилось видеть живого Циолковского. Он умер в 1935 году, значит, тогда мне было не более семи лет. Я был в городе с кем-то из взрослых, и мимо нас проехал на велосипеде старик в шляпе и блузе. Циолковского все в городе знали, и сразу же послышались голоса: «Циолковский! Циолковский! Это поехал Циолковский!» Благодаря этим восторженным восклицаниям, наверное, и запомнилась мне эта случайная встреча.

Помню я и похороны Циолковского. Похороны собрали на улицах Калуги такую массу народа, какой я там больше никогда не видел. Говорили, что на улицы вышли десятки тысяч людей. На похороны известного ученого съехалось много разных знаменитостей и не только нашей страны, но и из-за рубежа. Было много военных. Хоронили Циолковского в Загородном саду, где он любил гулять или посидеть на лавочке. Над парком пролетело звено самолетов, разбрасывая листовки, а один из них низко пролетел над местом погребения и сбросил букет живых цветов и прощальное письмо Циолковскому от имени всех работников Гражданского воздушного флота. Был ружейный салют. Над городом барражировал дирижабль. Еще вечером, в темном небе, можно было видеть его огни.

Оба эти события произвели на меня неизгладимое впечатление, и когда мы с Валей подружились, я не раз ему о них рассказывал.

Интересная деталь: в 1966 году, спустя 31 год после смерти учёного, православный священник Александр Мень совершил над могилой Циолковского обряд отпевания.

Валя и я, но Валя в большей мере, интересовались историей Калуги и собирали о городе всякие заметки, статьи, рассказы старожилов, приставали с расспросами к моей бабушке Клаше, коренной калужанке.

О, скромные заметки краеведов
Из жизни наших прадедов и дедов!
Вы врезались мне в память с детских лет.
Не зря я вырезал вас из газет.

Бабушка Клаша много рассказывала нам о Калуге. Из всех её рассказов запомнилось, что высокие и стройные тополя, которые росли по бывшей улице Пятницкой (ул. Труда), были посажены с участием её отца Гречишникова. Часть уцелевших тополей еще до войны тянулась от самого Пятницкого кладбища почти до пивоваренного завода Фишера.

Свою любознательность мы удовлетворяли, конечно, не только путем расспросов моей бабушки. Много интересного можно было узнать в краеведческом музее. Он располагался, да и теперь там располагается, в красивом старинном особняке – доме Золотаревых. Побродив по залам музея, мы подолгу стояли у старинных часов с мартышками-оркестрантами. Те, кто посещал этот музей, не могли не запомнить эти часы. А во дворе, во флигеле, располагался художественный музей. Среди его экспонатов довоенного времени запомнились два чудесных женских портрета, исполненных пастелью. На табличке возле картин было указано, что их автором является художник И. Роббилер, первая половина XIX века, бумага, пастель. Ни в БСЭ, ни в других справочниках никаких сведений об этом художнике я не нашел.

Еще во дворе был каретный сарай, а в нем – старинная, екатерининских времен, карета:

Сарай, а в нем карета.
И кто пришел в музей,
По корешку билета,
Того пускали к ней.

Много было в Калуге интересного, но хватит о ней. Теперь о нашей улице Пролетарской.

Пойду, пройдусь по улице моей…
Что за народ, что за дома на ней?

Раньше улица называлась Солдатской. Моя бабушка рассказывала, что после долгой царской службы селились тут солдаты, потому и стала она Солдатской. Позже я узнал, что до начала XIX века на месте, где стоит церковь Василия Блаженного, располагалась Солдатская слобода, а после её поглощения городом название слободы перешло к нашей улице. А зачем улицу из Солдатской переименовали в Пролетарскую, нам было не понятно: ведь солдаты – те же пролетарии. Но такая у новой власти была мода – ломать всё старое. К этому призывал и пролетарский гимн «Интернационал», к этому призывали и стихи пролетарских поэтов. Так, например, поэт Павел Арский писал:

Пожаром светлого восстанья
Мы опояшем шар земной.
Мы вырвем из цепей страданья
Дух человечества больной.
Мы всё взорвем, мы всё разрушим,
Мы всё с лица земли сотрем,
Мы солнце старое потушим,
Мы солнце новое зажжем!

Что уж тут сокрушаться по поводу переименования какой-то Солдатской улицы, когда пролетарский поэт Павел Арский, адепт и выразитель идей новой власти, призывал всё взорвать, разрушить и стереть и даже замахнулся на наше светило.

Улица тянулась через весь город с запада на восток. Где-то там находилась городская скотобойня. Моя бабушка рассказывала, что для поправки своего здоровья калужские барыни ездили туда пить тёплую кровь только что забитого скота. Если смотреть вдоль улицы на запад, то там можно было видеть синюю полоску калужского бора. По вечерам за эту полоску скатывался багрово-красный диск солнца, а висящие над бором облака еще долго освещались его лучами.

Перед войной изображенные на открытке дома еще были целы и мы с Валей много раз ходили мимо них

С запада наш квартал ограничивался улицей Герцена, а с востока – улицей Ленина, бывшей Тележной. Это было не последнее переименование, после войны она сменила еще несколько названий, и теперь это улица Воронина. Если с улицы Пролетарской повернуть направо на улицу Ленина – через три квартала новый базар, еще его называли Новый торг. Базара давно уже нет, в 50-х годах на его месте были построены драмтеатр и комплекс жилых зданий. Старый базар еще в начале тридцатых годов располагался в историческом центре города на Трубянке против Гостиного двора, и теперь его можно увидеть только на старинных открытках. Помню, как мы ходили туда с бабушкой Клашей. В то время я был совсем еще мал. Был голод, хлеб и основные продукты выдавали по карточкам, а их отменили в январе 1935 года, следовательно, мне было тогда не более шести лет. Когда Берестовы переехали в Калугу, старого базара уже не существовало.

Новый базар занимал довольно большую площадь, а улица Ленина делила его на две части. Левую часть базара отличало от правой части то, что там стояла высокая, красного кирпича, центральная водонапорная башня Калужского водопровода, проведенного в 1887 г.

Базар всегда вызывал наше любопытство. В базарный день с ближних и дальних деревень съезжался туда крестьянский люд. Летом – на телегах, зимой – на санях. Пахло сеном и навозом. Распряженные лошади разной масти стояли у возов, на их мордах висели торбы с овсом:

… Коней число немалое.
И сунув морды в торбы, ждут они,
Буланые, саврасовые и чалые.

Мужики – в армяках из домотканого сукна. Многие в онучах и лаптях. Зимой – в овчинных полушубках, а сверху еще рыжие до пят тулупы. Бабы тоже в лаптях и полушубках, на головах толстые платки.

Зерно тогда продавали мерами, картошку и яблоки – пудами, мясо и масло – фунтами, а взвешивали их на ручных безменах.

Мы с Валей подолгу бродили меж возами, смотрели на это торжище и чувствовали себя его частью.

Не доходя один квартал до базара, в полуподвальном помещении небольшого дома, находилась пекарня. Ее окна располагались на уровне тротуара, и возле них можно было видеть ребятню, с любопытством наблюдавшую за работой пекарей. Веселые, смешливые пекари ловко лепили баранки, укладывали их на большие противни и совали в печь. Мы подолгу стояли у этих окон, наблюдая, как споро, будто шутя, работают пекари, и ждали, когда противни будут извлечены из печи. Нам так хотелось попробовать этих румяных, пахучих баранок, но попросить их у пекарей мы не смели. Иногда пекари сами угощали нас и других ребятишек баранками, но чаще гнали всех прочь.

Если с улицы Пролетарской повернуть налево на улицу Ленина – через два квартала сенной базар. За базаром – Поле Свободы (бывшее Крестовское поле) с убогими рабочими бараками. Их снесли, а поле застроили новыми домами, но случилось это уже после войны. На сенном базаре торговали не только сеном, но и всякой живностью. Теперь на месте базара водонапорная башня и телевизионная вышка.

С запада наш квартал ограничивала улица Герцена. В доме на углу улиц Пролетарской и Герцена и поселились Берестовы. Если у этого дома повернуть налево на улицу Герцена – через квартал церковь Василия Блаженного, поэтому раньше эта улица называлась Васильевской. Напротив церкви – трехэтажное здание из красного кирпича. Это коммунально-строительный техникум, в котором отец Вали работал преподавателем истории.

Направо от дома – улица Герцена вела к Пятницкому кладбищу. Похоронные процессии – чуть ли не каждый день. Услышав похоронный марш, ребятня бежала посмотреть, кого хоронят на этот раз. Берестовых же эти траурные марши очень донимали. Недаром похоронная музыка неоднократно упоминается в Валиных стихах:

О мученье мое, предкладбищенский тихий квартал –
Каждый день похоронною музыкой душу мне ранил.

Это Валя напишет в 1943 г. А в 1972 г. снова:

И кого-то опять хороня,
Чтобы все горевало окрест,
Словно гром среди ясного дня
Грянул в медные трубы оркестр…

И, наконец, уже в 1978 году:

Жизнь в городе – мучение сплошное,
Когда ты возле кладбища живешь.
У нас в селе почти не умирали.
Здесь, что ни день, покойника несут.
Зимой двойные стекла выручают,
А летом хоть беги…

Да, в этом отношении Берестовым явно не повезло. Зато по утрам по улице Герцена пастух гнал городское стадо коров на заливные луга, раскинувшиеся у речки Яченки.

В той же книге М. Арлозорова читаем: «Каждое утро на заре Калугу будил рожок пастуха. Зевая и крестясь, просыпались обыватели. Заспанные, неумытые хозяйки выгоняли своих бурёнушек на улицы. Пистолетными выстрелами щелкал пастуший кнут, и стадо, промаршевав через город, уходило на выгоны. Затем на улицы высыпали куры и свиньи…».

Такая картина почти не менялась до самой Великой отечественной войны. Калужское городское стадо пережило Первую империалистическую и Гражданскую войны, революцию и голод тридцатых годов. Так что рожок пастуха звучал до самой войны, и мы с Валей слышали звуки этого рожка. И не об этом ли рожке читаем у Вали:

От пастушеского рожка
И раската пастушьей плети
На окраине городка
Приоткрывают ресницы дети.

Но нет, скорее это навеяно воспоминаниями о Мещовском детстве, где, конечно, тоже имелось городское стадо.

И пастух с длинным кнутом, покрикивающий на отстающих коров, и это стадо, окруженное облаком пыли, делали улицу похожей на сельскую. Вечером стадо возвращалось. Коровы поворачивали на свои улицы и, пережевывая жвачку, медленно шли к своим домам, мычанием звали хозяев. Пастуха хозяева коров кормили по очереди. У многих горожан были свои молочницы. В наш дом молоко носила баба Марфа. Её вкусное молоко моя мама вспоминала до старости.

Сельский вид не только улице Герцена, но и другим не мощёным калужским улицам на окраине города, придавали и пасущиеся на них козы, гуси, куры:

Вдоль по Герцена ведет
Желтый выводок хохлатка.

Там, где проходила наша Пролетарская улица, наверное, не так уж и давно была окраина города, о чём свидетельствовали и близость кладбища, которые, как правило, располагались на окраинах, и близость Московских ворот или, как их раньше называли, Екатерининских. Здесь когда-то был главный въезд в город по Московскому тракту. В 1775 году через эти ворота в Калугу въехала Екатерина II. Ворота разобрали в 1935 году, поскольку они стали мешать возросшему автомобильному движению. Разобрали, а жаль – исторические были ворота. Теперь об их существовании напоминает лишь обелиск на пересечении улиц Ленина и Труда (возле филармонии). Мне было семь лет, когда ворота были разобраны, но я их хорошо помню.

В этой части города не все улицы были мощёными, например, улица Герцена была не мощёной. А вот Пролетарская на участке между улицами Ленина и Герцена была мощёной булыжником. Летом улица зарастала травой, и чтобы трава не росла, дворники посыпали мостовую солью. А за улицей Герцена Пролетарская тоже была не мощёной, и дома там были сплошь деревянные в три окошка. Но, то была уже не наша территория.

Легла на перекрестке
Таинственная грань.
Подросткам шлют подростки
Воинственную брань.

Один пройди попробуй
Через чужой квартал,
Чтобы тебе со злобой
Никто не наподдал.

Да, там, за улицей Герцена, была «вражеская территория», и появись за перекрёстком в одиночку, могли и поколотить.

Нумерация домов по улице Пролетарской шла с запада на восток. Первый угловой дом нашего квартала по чётной, южной стороне – дом, в котором нашли приют Берестовы, имел номер 74. Дом был деревянный, с мезонином, окрашенный в зеленый цвет. Берестовы жили внизу, в задней, южной части дома. В этом же доме жил директор коммунально-строительного техникума Шишкин, кажется, его звали Иосиф Лазаревич, а также некие Кучепатовы, у которых был сын Юра, рыжий и веснушчатый. С ним мы почему-то дружбу не водили, во всяком случае, он в наших играх не участвовал. В мезонине, на «верхотуре», жил художник – герой Валиного стихотворения:

Над нами снимал верхотуру
Художник…

Что еще я знаю об этом доме? По рассказу моей мамы, раньше дом принадлежал неким Венковским. Кто они были такие – мама вспомнить уже не могла. У Венковских было две дочери, с которыми мама в девичестве была дружна. Вот и всё.

Следующий по порядку дом – бывший дом купцов Капыриных, знаменитый «дом с мезонином»:

Хозяин-купец был в душе дворянином.
На взгорке построил он дом с мезонином.
Асфальт постелил он дорожкой
С кирпичной и каменной крошкой.
Гордился он выдумкой смелою,
Затеей своей беспримерною –
Пять метров асфальта на целую
Калужскую нашу губернию.

Старший Капырин Владимир Сергеевич, гласный калужской городской думы, был владельцем знаменитого в Калуге гастрономического магазина. О претензиях хозяина дома свидетельствовал весь его облик. Конечно, дом не мог равняться с дворянскими особняками, что спрятались на тихой улице Софьи Перовской, бывшей Воскресенской, однако, дом выглядел богато и заметно выделялся среди других домов нашей улицы. Все в нём впечатляло: и его размеры, и серо-белая штукатурка, и большие окна с цветными стеклами (их называли венецианскими), и парадное крыльцо со ступеньками, выложенными желтыми рубчатыми плитками (мы не раз на них сиживали), и, наконец, высокие каменные вычурные ворота, и даже асфальт перед домом. Несомненно, что улица от «дома с мезонином» и до улицы Тележной была мощена булыжником заботами купца Капырина.

Своему сыну Капырин дал хорошее образование. Он безупречно одевался и слыл интеллигентом и меценатом. Это он привозил в Калугу знаменитую балерину Елизавету Гельцер. А еще моя мама рассказывала, что младший Капырин всегда одаривал детей конфетами.

«Дом с мезонином» и его флигель были густо заселены, и, конечно, там было полно детей. Из всех жильцов помню только Лобзиных, занимавших переднюю часть дома, и их дочь Галю.

Следующий дом по этой стороне – дом Цветковых. Детей в нем не было. В двадцатых годах в этом доме квартировал мой будущий отец. Цветковы и сосватали его с моей будущей мамой.

Участки, на которых стояли дома Капыриных и Цветковых, разделял забор из обгорелых досок, свидетельствовавших о давнем пожаре. Когда-то тут впритык стояли два флигеля, в капыринском жили приказчики, в соседнем флигеле – квартировали мой дед Николай Николаевич Дьяконов и моя бабушка Клавдия Сергеевна с двумя детьми. В 1918 году оба флигеля были уничтожены пожаром. Была суровая зима и послереволюционная разруха, приказчики воровали у хозяина дрова и ночью тайком топили печь. Однажды, будучи под хмельком, они крепко уснули и не заметили, как начался пожар. От пожара больше всех пострадали мои бабушка и дедушка, разом лишившиеся и крова, и почти всего своего имущества. Этот давний пожар наполнял меня какой-то необъяснимой гордостью. Причина, наверное, была в том, что не каждый мальчишка нашего квартала мог похвастаться, что в истории его семьи произошло такое из ряда вон выходящее событие, как пожар. И, конечно, когда мы с Валей подружились, я повел его во двор «дома с мезонином» показывать забор из обгорелых досок, сопровождая показ рассказом об истории пожара.

За домом Цветковых следовал дом Чешихиных. Чешихины тоже были купцами. Их бывшая лавка скобяных товаров находилась на новом базаре. В доме проживали родственники купцов. При доме был большой сад. Из сада во двор нашего дома свешивались ветви огромной груши. Весной она буйно цвела, а к концу лета была вся увешана желтыми вкусными плодами, которые мы, ребятня, сбивали палками. Груши падали в наш двор, и мы их тут же съедали.

В саду у Чешихиных частенько собиралась молодежь, играл патефон, слышались прерываемые девичьим смехом песни в исполнении мастеров эстрады Изабеллы Юрьевой, Клавдии Шульженко, Вадима Козина, Георгия Виноградова, Леонида Утесова и других популярных певцов. Следующий дом № 82 – дом, в котором проживала моя семья. Для Вали он стал вторым домом. Это был дом нашего общения, наших игр, наших мечтаний, и можно с уверенностью сказать, что часть своего детства Валя провел в этом доме, и поэтому я опишу его подробнее.

Раньше дом принадлежал купцу Ченцову. Ченцов, как и его брат, проживавший в соседнем доме, был прасолом, торговал скотом. Дом он построил тоже с мезонином, но не такой богатый, как капыринский, он даже не осилил построить его полностью кирпичным. Только передняя часть дома была из добротного красного кирпича, задняя же часть дома была деревянной. Ворота, калитка – тоже деревянные. Петли и засовы на них – из кованого железа. У калитки – врытые в землю валуны, на которых мы любили сидеть.

Справа, вдоль всего дома, анфилада – три большие комнаты, в которых когда-то жили хозяева. Слева, тоже вдоль всего дома – три маленьких комнаты для прислуги, в одной из них домашний туалет (правда, с выгребной ямой), который мы называли уборной, и в конце – кухня с огромной русской печью. На ней – место наших с Валей уединений, место детских тайн и мечтаний. Большие комнаты разделяли высокие двустворчатые двери с фигурными латунными ручками. Двери, разделявшие кирпичную и деревянную части дома, были наглухо закрыты и заставлены гардеробом. В передней кирпичной части проживала сестра моего отца, тетя Лиза с мужем Петром Константиновичем Козловым и двумя дочерьми – Таней и Ниной. Они были уже барышнями и вскоре обе вышли замуж. С Таней у меня были особые, дружеские отношения, она называла меня кузеном, я же её – кузиной. Вход к Козловым был с улицы, с парадного крыльца.

В южной, деревянной части дома, проживала наша семья, и кухня с русской печью считалась нашей. Вход к нам был со двора, с черного крыльца.

На «верхотуре» нашего дома, ее называли светёлкой, жили Матвеевы. У них был сын Коля или, как мы его называли, Колька-Верховой. Он был на 2-3 года младше нас и в наших играх выступал, как правило, статистом.

Во дворе слева находился флигель, в котором еще с дореволюционных времен проживали Гусаровы – Алексей Федорович (дядя Лёня) и Софья Сергеевна (тетя Соня). Дядя Лёня работал в мобилизационном отделе Управления Московско-Киевской железной дороги, и у них на квартире был установлен телефон, наверное, единственный на весь квартал.

С Гусаровыми жил дядя Софьи Сергеевны Михаил Сергеевич. Дядя Миша был горбат и богомолен. Меня называл нехристем, и при встрече со мной истово крестился. Мой отец – член партии Ленинского призыва 1924 года – не посмел меня окрестить, а если меня тайком и окрестили бабушки, то эту тайну они унесли с собой в могилу. В годы сталинских репрессий дядя Миша был арестован и больше мы его не видели. За что его репрессировали, нам было невдомёк. Болтали, что он ждал возврата старой власти, а при обыске у него нашли припрятанными царские деньги. Мы понимали, что это не криминал, просто дядя Миша стал очередной жертвой «ежовщины».

У Гусаровых воспитывалась племянница Софьи Сергеевны – Соня. Это она прислала мне после смерти Вали копию некролога из «Вечёрки». Мало кто знал в нашем дворе настоящую фамилию Сони. Для всех она так и осталась Соней Гусаровой. Её настоящая фамилия была Жижина.

С Соней нас связывало не только общее детство, но и военное лихолетье. Мы вместе – наша семья и тетя Соня с Соней – бежали от немцев из Калуги и вместе жили в саманном домике в глухой Казахстанской степи. Став взрослыми, ни я, ни Валя не потеряли с Соней связь. Вспоминая детские годы, Валя написал о Соне:

Мяч летит из-под коленки.
Пролетает над плечом.
Целый день играть у стенки
Может девочка с мячом.

На лето к Гусаровым приезжала родственница, а, возможно, просто знакомая с двумя девочками, и целыми днями Соня играла с этими девочками то в мяч, то в скакалки, то в классики. Игры девочек Валя видел, сохранил в памяти и через много лет сочинить это стихотворение.

Перед флигелем, в котором жили Гусаровы, стоял еще один флигель. В северной его части, вход в которую был из соседнего двора, жили Чудовы, а в южной части, вход в которую был из нашего двора, жила многодетная семья Шеленговских. Когда-то тут была кухня, в ней столовались ченцовские приказчики. В этой кухне после пожара жили мои дедушка и бабушка. Поселила их там сердобольная вдовствующая купчиха Ченцова. Там, в этой кухне-столовой, моя мама вышла замуж, там родился и я. Потом, когда дом Ченцовых был реквизирован советской властью, наша семья перебралась в их дом и прожила в нём с небольшим перерывом более сорока лет.

Семья Шеленговских была многодетной (6 или 7 детей), но работал только глава семьи дядя Миша. Помню, как он возвращался с работы в замасленной спецовке и всегда приветливо здоровался. Прокормить семью было нелегко, но дядя Миша всегда был весел и шутлив – он был из породы оптимистов. Их семью подкармливал весь наш двор, а моя бабушка отдавала им всё, что оставалось от обеда.

Из детей Шеленговских в наших играх принимали участие Галя, Миша и Валерьян. Галя и Миша были немногим старше нас, а Валерьян – младше.

Мишку Шеленговского, шустрого, подвижного, быстрого на всякие выдумки и чем-то напоминавшего Алексашку Меньшикова, как его описывает Алексей Толстой в «Петре Первом», умевшего пройтись по двору «колесом» или долго стоять на голове, с легкой руки его отца, все звали Кукарачой. Это прозвище прилипло к нему после показа в кинотеатре «Центральный» американского фильма «Кукарача». Потом появилась пластинка с песенкой такого же названия, которую исполняла Эдит Утесова:

Он сказал, что Кукарача –
Это значит таракан…

Босые ноги Мишки-Кукарачи не боялись никаких острых предметов. Толстую, ороговевшую кожу ступней его ног не брали ни гвозди, ни стекла, от которых иногда страдали наши босые ноги.

«Показать вам фокус?» – обращается Мишка ко мне и Вале. Мы не возражаем. Из бездонных карманов своих штанов Мишка достает коробок спичек, зажигает спичку и прикладывает её к своей пятке. Сера вспыхивает и оставляет на коже пятки бурое пятно. Боли Мишка не чувствует. Он торжествующе смотрит на нас и предлагает нам сделать то же самое. Мы поспешно отказываемся. Не смотря на то, что все лето я бегал босиком, от чего кожа ступней моих ног тоже становилась грубой, решиться на такой «подвиг» я все же не мог, ну, а у Вали ноги нежнее моих, он не бос, он в сандалиях. «Слабо» – заключает Мишка.

Наш двор, заросший мягкой травой, казался нам огромным. В нем хватало места для игры и в лапту, и в прятки, и в казаков и разбойников. В глубине двора – сараи, когда-то там была еще и конюшня, но ее разобрали за ненадобностью. За сараями довольно большой сад. В нём, кроме фруктовых деревьев, росли и ель, и береза, и рябина, и липа, и даже оставалось еще место для грядок. Вдоль ограды – заросли сирени, из поросли которой мы делали стрелы для лука. У сарая – большой куст бузины, ее ягодами бабушка чистила самовар. А в ветвях липы мы с Валей любили прятаться:

На вышку, на крышу, на столб, на ограду,
На древнюю липу ползу…

Урожай сада делился между всеми жильцами нашего двора. До его уборки мы не смели сорвать ни одного плода, ни одной ягоды. Когда же урожай был убран, территория сада, как и двор, становилась полем наших игр.

Да, чуть было не забыл об еще одном обитателе нашего двора – о собаке неизвестной породы по кличке Сигнал. Собака принадлежала Гусаровым, и такое «железнодорожное» имя своей собаке, конечно, мог дать только дядя Лёня. Сигнал был умной и доброй собакой, другом всех мальчишек и девчонок, как нашего двора, так и соседних. С громким лаем, он бегал вокруг нас, как бы участвуя в наших играх. Судьба Сигнала чем-то схожа с судьбой дяди Миши: Сигнал тоже стал безвинной жертвой. Он мирно сидел у ворот нашего дома, когда ловцы бездомных собак набросили на него удавку, и он, как и дядя Миша, попал на живодерню.

Следующий дом раньше принадлежал брату Ченцова. Очевидно, у них было общее дело. Во дворе располагались конюшни, сараи, амбар, а сам двор был вымощен булыжником. Мама вспоминала, как во двор загоняли очередную партию скота, и всю ночь был слышен рёв не кормленых и не доеных коров. В этом дворе мы, детвора, играли в лапту, салки, штандер и в другие игры.

В предвоенные годы этот дом был также густо заселён. Из детей там жили, в основном, девчонки: Горелова Надя, Попова Наташа, Волкова Алевтина. Все они были старше нас с Валей. К Волковым из Москвы на лето приезжала их племянница Ляля Пчёлкина. У нее были русые до пояса косы и лукавая улыбка. Она была коммуникабельной, подвижной и энергичной девочкой, ни в чём не уступавшей нам, мальчишкам. Потом, когда Ляля станет студенткой, однокурсники сочинят о ней такой стишок, метко её характеризующий:

Золотая чёлка,
И летает пулей.
Разве это Пчёлка?
Это целый улей!

Не удивительно, что все наши мальчишки по очереди в неё влюблялись. Не избежал этой участи и Валя. Ляля Пчёлкина, давно ставшая Ларисой Васильевной Соколовой, тоже поклонница Валиного таланта. Она и поныне проживает в Москве, и с ней, так же как с Софьей Анатольевной Жижиной, не утеряна связь. Как-то, в 80-х годах, мы собирались у неё на квартире в Уланском переулке, и Валя читал нам свои стихи. Конечно, вспоминали и наше калужское детство.

Действительно ли Валя был неравнодушен к приезжей москвичке? На этот счет у меня нет никаких сомнений.

Обратимся к стихотворению «В двенадцать лет я стал вести дневник», написанному Валей в 1978 году. Стихотворение заканчивается так:

Но как-то раз я в уголке странички
Нарисовал кружок и две косички.
О впечатленье этом сотни строк
Я б написал. Да не посмел. Не смог.

Кого на странице своего дневника изобразил Валя в виде кружка с двумя косичками? О ком мог бы написать сотни строк? Конечно о Ляле Пчёлкиной, которая летом 1940 года, когда Вале исполнилось 12 лет, снова, как и в предыдущие годы, гостила в Калуге у своей тетки.

Когда в таком возрасте (в 12 лет) появляется влечение к противоположному полу, его стараются скрыть, и это вполне естественно. Но возникшее чувство волнует, просится наружу, однако раскрыть тайну – написать сотни строк – Валя не посмел, и тогда в уголке странички дневника появляется рисунок – кружочек и две косички. Так Валя зашифровал предмет своего обожания. Для него это была «она», для других же – невинный детский рисунок. И не дай Бог приблизиться кому-то к этой тайне – будет катастрофа. А Ляля приблизилась. А как это случилось, Лариса Васильевна сообщила мне в одном из своих писем. Оказалось, что она в то далекое лето 1940 года держала в руках Валин дневник и видела тот рисунок, о котором идет речь в Валином стихотворении. При этом, как пишет Лариса Васильевна, присутствовал и я, но, как я не напрягал свою память, припомнить ничего не смог.

При каких обстоятельствах всё это произошло, излагаю своими словами. Итак, лето 1940 года. Был пасмурный день и накрапывал дождь, когда мы с Валей пришли во двор дома, в котором жили Волковы. Увидев нас, Ляля присоединилась к нам, и втроем мы укрылись от дождя на веранде. Под мышкой у Вали была зажата толстая тетрадь. Указав на тетрадь, я сказал Ляле, что тетрадь – это дневник, который Валя начал вести. И Ляля стала упрашивать Валю показать дневник. Сначала Валя отнекивался, говоря, что «это личное», но, в конце концов, уступил просьбе и передал тетрадь Ляле. Листая тетрадь, и увидев на одной из страниц нарисованный кружок с двумя косичками, Ляля спросила, что это за каракули. Вопрос смутил Валю, он выхватил тетрадь из рук Ляли, после чего наступила неловкая пауза. Вот, собственно и всё, но почему на невинный, казалось бы, вопрос Ляли Валя так нервно отреагировал? Почему его реакция была такой неадекватной? Ответ может быть только один: он решил, что Ляля разгадала его тайну и догадалась, кого он изобразил в виде кружка с двумя косичками, потому и испугался.

А была ли схожесть между обликом Ляли и рисунком? Как она выглядела в то далекое лето? Имеется её фотография 1940 года. На карточке мы видим круглое, сияющее безмятежной улыбкой, лицо и две косы, спускающиеся на грудь. Ну, чем не «кружок и две косички»!

Полагаю, что этих свидетельств более чем достаточно, чтобы с уверенностью заключить: последние четыре строки стихотворения «В двенадцать лет я стал вести дневник» посвящены Ляле Пчёлкиной, в которую все наши мальчишки влюблялись по очереди, и в которую был влюблен и Валя.

В этом доме, в квартире с окнами, выходящими в наш двор, жили, как я уже упоминал выше, Чудовы. В 1937 или 1938 году к Чудовым приехал сын с женой и двумя мальчиками, Леонидом и Михаилом. Миша, его в семье звали Миля, был очень мал, а Леонид, его в семье звали Лёсик (так и мы стали его называть), был старше нас с Валей года на три-четыре. Хорошо запомнил свою первую с ним встречу. Была зима, и вдоль тротуаров выросли высокие сугробы. Я лазил по ним, измеряя их глубину. И вдруг в меня попадает снежок. Ищу глазами обидчика и вижу за низким забором соседнего двора незнакомого мальчишку. Он лепит снежки и, озорно улыбаясь, бросает их в прохожих.

Лёсик был прирожденным лидером. Это был рослый и красивый мальчик. Умница и эрудит. Он обладал отличной памятью и развитой речью. Наверное, из него получился бы замечательный оратор. Очевидно, у Чудовых была хорошая библиотека. Лёсик был начитан и мог день за днём пересказывать нам прочитанные им книги, причем с мельчайшими подробностями. Знал он и озорные, фривольные стихи, и про Луку, и про Профа Фомича, приписываемые поэту XVIII века Ивану Баркову, и многие другие, читал их нам наизусть. Насколько мне известно, фривольные произведения Ивана Баркова не издавались, а ходили в списках. Где Лёсик нашел к ним доступ, предположить трудно, возможно, что и такая «литература» имелась в библиотеке Чудовых.

Напевал Лёсик и озорные песенки, например, про Мальбрука:

Мальбрук в поход собрался,
Объевшись кислых щей,
В походе…

Дальше – текст не для печати. А студенческую песню про Уверлея и Доротею, которую мы слышали от Лёсика, я помню до сих пор. Эту песенку мы частенько распевали при застольях уже во взрослой жизни:

Пошел купаться Уверлей,
Оставив дома Доротею,
С собою пару пузырей
Берет он, плавать не умея.

В репертуаре Лёсика была еще одна студенческая песенка, из которой мне запомнился лишь один куплет:

Колумб Америку открыл,
Страну далёкую такую.
Дурак! Зачем он не открыл
На нашей улице пивную!

Лёсик в какой-то мере осуществлял и наше сексуальное воспитание, во всяком случае, он сумел доходчиво и просто объяснить нам, откуда берутся дети.

Неудивительно, что совсем скоро Лёсик стал кумиром и предводителем мальчишек нашего квартала. Наше отношение к нему было подобно отношению учеников к любимому и уважаемому учителю. Мы его обожали и ему поклонялись. Не был он обойден вниманием и со стороны девчонок, многие из них тайно по нём вздыхали.

С ним мы, мальчишки, ходили в бор, купаться на речку. С ним стали ходить и на рыбалку. Все эти походы были для нас познавательными, потому что Лёсик каждый раз рассказывал что-то новое. А на рыбалку он водил нас на Оку, за впадавшую в неё речку Калужку. Там была песчаная коса, возле которой водились пескари. К рыбалке готовились заранее, с вечера. А рано утром, еще до восхода солнца, Лёсик обходил всех участников и будил их стуком в окно.

Конечно, Валя не мог не попасть под обаяние Лёсика. Валя и Лёсик учились в железнодорожной школе № 10 (теперь № 14), и Валя, занятия у которого заканчивались раньше, терпеливо ждал окончания занятий у Лёсика, чтобы вместе с ним идти домой. Как сейчас вижу эту парочку: рослого Лёсика и рядом тщедушную фигурку Вали, заглядывающего снизу вверх в лицо Лёсика и что-то возбужденно ему рассказывающего.

В стихотворении «Три школьных возраста» Валя напишет о Лёсике:

Он добр, хотя суров на вид.
Он ученик шестого класса.
На третьеклассника глядит
Он как Маклай на папуаса.

Позже появится другое стихотворение – «Великан»:

Я в детстве дружил с великаном.
Нам весело было одним.
Он брел по лесам и полянам.
Я мчался вприпрыжку за ним.

Ходили мы вместе все лето.
Никто меня тронуть не смел,
А я великану за это
Все песни отцовские спел.

О, мой благородный и гордый
Заступник, гигант и герой!
В то время ты кончил четвертый,
А я перешел во второй.

Сравняются ростом ребята
И станут дружить наравне.
Я вырос. Я кончил девятый,
Когда ты погиб на войне.

Лёсик показывал нам и пример дисциплинированности. В семье у Чудовых был установлен строгий распорядок дня, которому Лёсик неукоснительно следовал. Где бы мы ни были, чем бы ни занимались, когда наступало время обеда или ужина, Лёсик прекращал все занятия и шел домой – у Чудовых было принято собираться за столом всей семьей. Между прочим, это не вызывало у нас насмешек, а, наоборот, вызывало уважение, хотя кого-то другого за такую дисциплинированность могли и засмеять. Все мы не очень-то отличались послушанием, и, заигравшись, могли забыть и об обеде, и об ужине.

А что касается стихотворения «Великан», то оно было положено на музыку и уже как песня исполнялось на вечерах, посвященных памяти Вали. И не прав был А. Турков, назвавший «великана» безымянным в предисловии к Валиной книге «Улыбка». «Великан» имел имя – Леонид Чудов.

В первые дни войны Лёсик ушел добровольцем на фронт и, как большинство его сверстников, сложил голову в мясорубке 1941 года. В школе, в которой учился Лёсик, имеется стенд с фамилиями учеников, погибших на фронте. Значится там и Чудов Леонид.

Следующим по четной стороне был дом, в котором проживали Клевцовы и Зиновьевы, находившиеся друг с другом в родстве. Несмотря на наш юный возраст, мы были наслышаны о так называемом троцкистско-зиновьевском антипартийном блоке, и фамилия Зиновьев вызывала у нас ложные ассоциации. Так были «запудрены» наши мозги. Клевцовы и Зиновьевы, бывшие деревенские жители, переехали в город уже после революции. У Зиновьевых были дочь Тамара и сын Владимир, он был сверстником Лёсика, они и общались друг с другом. А у Клевцовых было трое детей: старшая – Серафима, она дружила с Соней Гусаровой, Лялей Пчёлкиной и другими девчонками из соседнего двора; средний – Валентин – член нашей мальчишеской ватаги; у младшей Таи – свои подруги. Глава семьи Клевцовых, Иван Тихонович, токарь высокого разряда, знал себе цену и был высокомерен, спесив и гонорист. Таким же по характеру был и Валентин, особенно это стало заметно, когда он повзрослел, но это не мешало нам поддерживать дружеские отношения.

Во дворе их дома был сооружен турник. Не этот ли турник, на котором мы с Валей пытались подтянуться, вдохновил его на стихи:

Всюду были турники:
Во дворах и на опушках,
В поле, в школе, у реки,
В городах и деревушках.

А на веранде у Клевцовых стояла двухпудовая гиря, поднять которую у нас с Валей еще не было сил.

Дальше по улице Пролетарской стоял дом Шапошниковых, но там была уже не наша территория, да и детей нашего возраста там не было.

На нечетной стороне нашего квартала сплошь частные дома в три окошка с глухими

заборами и закрытыми на засовы калитками. Детей нашего возраста в них жило мало. В доме напротив нашего дома жили Блиновы Юра и Костя, в соседнем с ними доме – Московкина Вера. Конечно, были и другие дети, но их я уже не помню.

На углу улиц Пролетарской и Герцена, напротив дома, в котором поселились Берестовы, жили Олег и Надя Кудрявцевы. Их мама, яркая брюнетка, ее звали тётя Фая, нарядно одевала свою дочку. С бантиком в темно-русых кудряшках Надя казалась мне сказочно красивой, и я загадал, что когда вырасту, обязательно на ней женюсь. Вероятно, Надя и на Валю произвела яркое впечатление, и, уверен, строки из Валиного стихотворения:

Девчонка. Глупый бантик. Умный вид.
И с бантиком знакомство предстоит.

– это о Наде.

На нашей улице не было ни магазинов, ни каких-либо учреждений, если не считать бывшего магазина Домогацкого в трех кварталах от нас, да начальной школы № 14, находившейся на углу Пролетарской и бывшей Ленина. В этой школе я проучился с первого по четвертый класс и хорошо запомнил свою первую учительницу Смыслову Татьяну Андреевну. По окончании начальной школы я был переведен в школу № 5, которая являлась старейшим учебным заведением Калуги (основано в 1860 г.).

Наша улица была не по-городскому тихой. Лишь изредка профырчит по ней грузовичок или прогромыхает по булыжной мостовой телега. Иногда извозчик на коляске с кожаным верхом и с колесами на резиновом ходу привезет с вокзала состоятельного пассажира. Или проедет на телеге старьевщик, у которого за тряпки и кости можно было выменять глиняную свистульку или мячик на резинке. В те годы, выпуская детишек на улицу, мамы не пугали их машинами, а наставляли: «Будь осторожен, не попади под лошадь». Лошадь была еще основным транспортным средством.

Еще тишину улицы прерывали протяжные крики различных мастеровых, да торговых людей. «Тазы, кастрюли, ведра починяю», – кричал жестянщик, заходя во дворы. За ним шел точильщик: «Точу топоры, ножи, ножницы». Иногда появлялся стекольщик. «Вставляю стекла», – призывно кричал он. Но самым желанным был продавец древесного угля. Чай тогда пили из самовара, а ставили его на углях. Вскипев на углях, самовар еще долго «шумел» на столе, придавая какой-то особый уют чаепитию.

Обходил дворы не только мастеровой и торговый люд. Заглядывали в них и нищие, просившие что-нибудь подать «Христа ради». Чаще других за подаянием приходил высокий старик с длинной окладистой седой бородой и с посохом в руке. Подаваемые ему куски хлеба он аккуратно складывал в объемистую холщовую суму, висевшую у него через плечо. Заглядывали и погорельцы, одетые в крестьянскую одежду и обутые в лапти. Они ходили семьями, с детьми.

Вот такой была наша улица, дома и народ на ней, улица, на которой Валя прожил несколько предвоенных лет. Никакого сомнения не может быть в том, что и сам город, и наша улица, и её обитатели оказали определенное влияние и на становление Вали как личности, и на его творчество, – иначе он не написал бы столько прекрасных стихов о калужском периоде своей жизни. Тут, на нашей Пролетарской, среди этих домов, в кругу этих мальчишек и девчонок, он учился жизни, варился в этом котле.

Мы учимся и в средних, и в начальных,
Мы учимся у близких и друзей.
Но как бы жили мы без этих дальних,
Не знающих про нас учителей?

Валя и я не могли не встретиться на нашей Пролетарской, и вполне возможно, что при знакомстве с нашей улицей («Пойду, пройдусь по улице моей… Что за народ, что за дома на ней?») Валя и увидел меня впервые. Я же эту первую встречу не помню, хотя появление нового мальчишки, да еще в очках, не могло остаться мною незамеченным. Валя же, обладавший цепкой памятью, не только запомнил нашу первую встречу, но и написал о ней такие стихи:

Мальчишка в тельняшке
Стоит у ворот.
Друга, наверное, ждет.
И очень возможно,
Что друг – это я,
Хоть он не знает меня.
Я здесь поселился,
Живу в трех шагах.
Кто ж я? Друг или враг?
Глаза поднимает.
Усмешка? Испуг?
Друг!

Да, нас ожидала дружба. Но прежде о нашем знакомстве. Когда же оно произошло? Почему-то моя память подсказала мне, что познакомились мы с Валей в день солнечного затмения. Я долго размышлял об этом, и, в конце концов, уверовал, что так оно и было.

Это редкое, неординарное явление природы случилось 19 июня 1936 года. О предстоящем полном затмении солнца сообщали и газеты, и радио, и все с нетерпением ожидали, когда же оно, наконец, наступит, готовили закопченные стеклышки, переживали, не испортится ли погода. К счастью, день был ясный, и еще задолго до начала затмения и взрослые, и дети высыпали на улицу. В ожидании затмения взрослые вели какие-то разговоры, а дети, гомоня, и, задирая друг друга, бегали между взрослых. Но когда началось затмение, все притихли и через закопченные стеклышки стали смотреть, как лунный диск стал не спеша наползать на солнечный. По мере того, как луна все больше и больше закрывала солнце, вокруг все блекло и тускнело, а когда луна полностью закрыла солнце, наступили сумерки и какая-то тревожная тишина, и вдруг повеяло прохладой. От этой жуткой тишины, сумерек, холодного ветерка наблюдавшие за затмением люди как-то оцепенели, застыли. Но вот показался узенький серпик солнца, он все увеличивался и увеличивался, и все вокруг стало оживать, все разом заговорили, засуетились. Вот во время этого оживления, суматохи и беготни, вызванной появлением нашего небесного светила, как мне казалось, и произошло наше знакомство, вот тогда я впервые и привел Валю к себе домой. Но, увы, Вали не было в этот день на нашей улице, и затмение солнца он наблюдал не в Калуге, а в Тихоновой Пустыне. Младший брат Вали Анатолий написал мне, что его родители с двумя старшими сыновьями переехали в Калугу не в 1936 году, а в 1938, чему имеются неоспоримые свидетельства. Таким свидетельством является также и письмо Вали от 23.03.42 г., заканчивающееся словами: «Остаюсь вот уже 14 лет В. Берестовым и 4-й год твоим другом».

Но наше знакомство не могло не состояться, и был день, когда я впервые привел Валю к себе домой. А как же тогда увязать наше знакомство с солнечным затмением? Да все просто и объяснимо. Солнечное затмение и на Валю и на меня произвело столь яркое и неизгладимое впечатление, что оно было темой наших разговоров и обсуждений.

Валя очень скоро «прижился» в нашем доме, он как-то сразу понравился и моим родителям, и моей бабушке, стал «своим» в нашей семье, стал «пропадать» у нас часами, забыв о еде и о наказе родителей не уходить далеко от дома.

Длительные отлучки Вали у какого-то Вадима (из благополучной ли семьи? не хулиган ли?) были скоро замечены, и обеспокоенная этим его мама, Зинаида Фёдоровна, в один прекрасный день пришла к моей маме знакомиться. Ушла она в полной уверенности, что у нас Вале ничто не грозит, и санкция на общение со мной была Валей получена.

Объяснить теперь, чем привлекли Валю наш дом и двор, вряд ли удастся. В соседнем с Валей «доме с мезонином» было не меньше детворы, чем в нашем дворе, но к тому дому Валя не прирос и дружбы в том дворе ни с кем не завёл, хотя и он, и я ходили в этот двор, чтобы поиграть в бильярд. Бильярд принадлежал Лобзиным, он стоял на сохранившемся фундаменте сгоревшего флигеля, доступный для всех желающих поиграть.

Как мне представляется, перерастание знакомства в дружбу у детей проистекает иначе, чем у взрослых. Наверное, мы с Валей, и я в этом уверен, не смогли бы объяснить, что нас влекло друг к другу. Просто однажды мы обнаружили, что ближе, чем мы друг другу, у нас никого нет. «Трудно уловить момент, когда знакомство становится дружбой. Часто нас сближают такие мелочи, что потом их не вспомнишь», – написал Валя о своей дружбе с археологом-казахом («Фата-Моргана»). Это наблюдение Вали подходит и для нас с ним. Теперь не вспомнить всех тех мелочей, которые нас подружили, но, наверное, их, мелочей, было много, окончательно же, по моему мнению, нас сблизило одно приключение, героями которого мы были. Вот после этого приключения мы и стали с Валей, как говорят, водой не разольешь.

Случилось это в конце лета 1938 года, тогда нам было по десять лет, а запомнилось на всю жизнь.

По прошествии сорока трех лет после этого приключения Валя напишет стихотворение «Малина»:

А начнем мы сказ да про двух друзей,
Как пошли они в бор за малиною.
А и было им да по десять лет,
Что по десять лет с половиною.
От малинничка да к малинничку
Пробирались они помаленечку.

Добрым молодцам приключения
Слаще всякого угощения.
Ах, малина, ягода-малина!
Ты куда мальчишек заманила?
Заманила на большак булыжный.
От него до дома путь не ближний.
Если бы они проголодались,
То назад вернуться б догадались.
Но они малиной сыты были
И вперед пойти они решили.
А покуда молодцы гуляли,
Матери друг друга разыскали.
Познакомились. Разговорились.
До скончанья века подружились.

«Двое друзей» – это, конечно, Валя и я. Так на какой «большак булыжный» заманила нас малина, и куда по нему мы «вперед пойти решили»? Наконец, почему «Малину» Валя написал в таком необычном, в народно-эпическом, былинном стиле?

Итак, шло лето 1938 года. Валин отец, Дмитрий Матвеевич, был заядлым рыболовом:

Гибкая палка.
Московская снасть.
Это рыбалка,
Отцовская страсть.

Собираясь на очередную рыбалку, на речку Яченку, Дмитрий Матвеевич пообещал взять с собой Валю и меня. Мы с нетерпением ожидали, когда же пойдем на рыбалку, но какие-то дела задержали Дмитрия Матвеевича. Не дождавшись, когда он освободится от своих дел, на место рыбалки (Валя это место знал) мы ушли одни. Но и там, у речки, терпения ждать прихода Дмитрия Матвеевича хватило у нас ненадолго. К речке примыкал калужский бор, и мы решили поискать там ягод. Так, «от малинничка да к малинничку», незаметно для себя, мы дошли до того «большака булыжного», по которому Берестовы приехали в Калугу из Тихоновой Пустыни. Там, на большаке, у Вали и возникла идея пойти в Тихонову Пустынь, чтобы показать мне дом, в котором они жили до переезда в Калугу (подобная идея могла возникнуть только у такого выдумщика, каким был Валя). Я легко согласился, полагаю, потому, что и мне довелось раньше побывать в Тихоновой Пустыни в гостях у сестры моего отца, тети Вари (она работала там санитаркой в местной больнице).

Сказано – сделано: «и вперед пойти они решили», а путь был не ближний – 18 километров.

По беспечности, по присущему нашему возрасту легкомыслию, о последствиях своего поступка мы, конечно, не подумали. Мы упорно шли вперед. Валя был обут в сандалии, я же босиком, и шли мы по обочине, шлепая по мягкой теплой пыли. Прошли деревню Аненки, затем Мстихино. Встречных почти не было, но из тех, кто встречался, никто не поинтересовался у нас: а куда вы, добры молодцы, путь держите? а не лучше ли повернуть вам назад, в город, где вас уже давно ищут родители? Случись такое, и мы, возможно, отказались бы от своего намерения и повернули назад. Но такого не случилось.

Долго ли, коротко – вот и Тихонова Пустынь. На входе в поселок мы остановились у мостика через речку Вепрейку, чтобы напиться и передохнуть. За рекой были видны строения монастыря и его величественный храм Успения Пресвятой Богородицы, построенный в византийском стиле. Главный колокол на пятиярусной колокольне храма был знаменит своим весом – он весил 1560 пудов (25,5 тонн), и в тихую погоду его звон был слышен даже в Калуге. Моя бабушка, услышав звон, говорила, что это в Тихоновой пустыне звонят к обедне.

Напившись воды из речки, присели отдохнуть, и только тогда стали осознавать всю нелепость, весь ужас нашей выходки. День уже давно перевалил за половину. Сколько же часов прошло с тех пор, как мы ушли из дома? Нас давно хватились и ищут! Быстрее назад, домой! Не отдохнув толком, мы повернули в обратный путь. Стыд и раскаяние гнали нас вперед, но в натруженных долгой ходьбой ногах уже не было сил; не знаю, как бы мы добрались до города, если бы по дороге нас не нагнал мужик на телеге, запряженной каурой лошадкой, который и довез нас до города.

Этот добрый человек расспросил нас, кто мы такие и куда идем, выслушав наш сбивчивый рассказ, удивленно похмыкал и надолго замолчал, изредка понукая медленно идущую лошадку. Молчали и мы, поудобнее устроившись на охапке сена. От усталости нас клонило в сон. Но вдруг мы услышали, что наш возница что-то напевает. Валя очнулся от дремоты и придвинулся ближе к вознице, прислушиваясь. «Он поёт былины», – шепнул он мне. Так, под пение былин мы и доехали до города. Был уже поздний вечер. Помнится, что возница довез нас до перекрестка улиц Кирова и Герцена, оттуда до Пролетарской идти всего три квартала. Мы шли с чувством раскаяния и ожидания крупного скандала, по крайней мере, мало приятного разговора с родителями, и были в готовы понести любое наказание.

Возле Валиного дома стояли, разговаривая, наши отцы. Нас искали везде: сначала на улице и в соседних дворах, затем на речке, в бору, в больницах, в милиции; очевидно, отцы решали, где продолжать поиски. Но блудные дети нашлись. Отцы молча повели нас по домам. От радости, что мы нашлись, что мы живы и здоровы, нас даже не ругали, но без наказания не обошлось: отец объявил мне домашний арест. Но уже через несколько дней сердобольная бабушка, в отсутствие отца, стала выпускать меня посидеть на крылечке – не мог же любимый внук оставаться без свежего воздуха. А как был наказан Валя, и был ли он вообще наказан, я уже не помню. Только помню один разговор, состоявшийся между нашими мамами. Они обсуждали наш поступок, и Зинаида Фёдоровна сказала моей маме, что когда Валю спросили, где мы пропадали весь день, Валя проговорил: «Он пел былины». Валя не слышал вопроса, он всё еще находился под впечатлением былин, которые напевал возница. Вот почему Валя написал стихотворение «Малина» в таком необычном стиле.

Вскоре о приключении двух друзей знала вся наша улица. Внимание ребят с нашего двора и соседних дворов было приковано к нам, на нас показывали пальцем, приставали с расспросами, нам явно завидовали: еще бы! совершить такое путешествие! И какое – то время мы чувствовали себя героями. Но постепенно всё это забылось, а двое друзей стали искать новых приключений.

В августе 1999 года, будучи в Калуге, тот самый 18-километровый путь от города до Тихоновой Пустыни, который мы с Валей проделали пешком, я проехал на автомашине с братом Виталием, его женой Галей и их внуком Ильей, и событие более чем шестидесятилетней давности снова всплыло в памяти. Вот мост через речку (тогда он был другим – маленьким и деревянным), из которой мы напились холодной, освежающей воды, ведь в неё текла вода из святого источника, возле которого находится скит святого Тихона. Здесь тогда, не заходя в поселок, мы повернули назад, домой. На этот раз вместе со своими спутниками я посетил и Свято-Тихонов монастырь, и прекрасный Успенский собор, уцелевший в войну и теперь восстанавливаемый (в соборе мы послушали чудесное пение монахов), и напились в скиту непортящейся воды из святого источника.

Я знаю, что и Валя не единожды приезжал в Тихонову пустынь, чтобы снова вернуться в свое детство. Теперь он уже никогда сюда не приедет. Вот с такими грустными мыслями я возвращался в город. Еще я подумал, что в свои десять лет мы с Валей были сильны и телом, и духом, коли смогли пешком одолеть такой неблизкий путь.

После поездки в Тихонову Пустынь мне захотелось узнать о ней больше. С этой целью я обратился к энциклопедическому словарю Брокгауза и Эфрона. И вот что я узнал: «Тихонова-Успенская (мужская заштатная с 1764 г.) Пустынь – Калужской губернии и уезда, в 18 верстах от Калуги, при речке Вепрейке была основана в XV столетии преподобным Тихоном, скончавшимся в 1492 г.».

Там же о Тихоне: «Тихон Калужский, чудотворец. Житие его до нас не сохранилось: оно сгорело вместе с церковью Тихоновой обители во время литовского опустошения Калужского края в 1601 г., одобренная к употреблению в обители Фиофилактом Русановым, первым епископом Калужским. По преданию монастырскому Тихон поселился в глубоком лесу, близ гор. Малого Ярославца на берегу речки Верейки; Жил в дупле огромного дуба, питался дикорастущими растениями. К нему стали приходить ищущие уединенного жития, и он устроил обитель в честь успения Богоматери. Управлял обителью до глубокой старости и скончался в 1492 г. схимником. В царствование Иоанна Грозного Тихон именуется Преподобным. Мощи Тихона почивают под спудом в храме Преображения Господня. Память Тихона 16 июня (29 июня по н/ст)».

Помнится, что и Валя рассказывал мне что-то о преподобном Тихоне. Возможно, и он, как и я, заглядывал в словари, но более вероятно, что сведения о Тихоне Валя получил от своего отца-историка.

Внутри одного из монастырских храмов, очевидно, это был Успенский собор, поскольку остальные храмы монастыря в первые годы советской власти были опустошены, разграблены, а Преображенский собор и храм в честь иконы Божией Матери «Живоносный источник» полностью разрушены, мне довелось побывать, когда мы с бабушкой Клашей гостили в Тихоновой Пустыни у моей тети Вари. При посещении храма меня поразило то, что молящиеся там старушки подходили к одной из икон и целовали её. Возможно, это был образ преподобного Тихона. Можно было бы предположить, что в Тихоновой Пустыни наши с Валей пути-дорожки пересекались, если бы я не был уверен, что там я был до 1936 года, т.е. до приезда туда семьи Берестовых.

Пережитое приключение окончательно сдружило нас с Валей.

Друзей не покупают,
Друзей не продают.
Друзей находят люди,
А так же создают.

А волнения, связанные с поиском пропавших сыновей, очень сблизили наших мам, но задушевными подругами они станут позже, уже после войны.

Через 33 года о том времени Валя напишет:

С тобой мы дружили, как дружат мальчишки:
Сражались и спорили без передышки.
Бывало, лишь только сойдемся с тобой,
И сразу у нас начинается бой.
Опять в рукопашной иль шахматной схватке
Друг друга спешим положить на лопатки.
Где меч отсверкал, там покатится мяч.
Ликуй, победитель! Поверженный, плач!
Нам эти сражения не надоели,
Хоть каждый сто раз погибал на дуэли.
Зато сохранили мы дружбу свою.
Еще бы! Она закалилась в бою.

Наш двор был шумен и весел, а ребячья компания, Вадимова ватага, как назовет её Валя в стихотворении «Кесарь», – озорной, легкой на подъем, способной на всяческие выдумки и проказы. И, конечно, Вале, который и сам был большим фантазером и выдумщиком, всё в нашем дворе импонировало, всё было интересно.

С чьей-то легкой руки (не Шеленговских ли) Валя за свои очки сразу же получил прозвище «Косой», что Валю совершенно не смущало.

А здесь мне дали прозвище Косой.
За то ль, что близорук и вечно щурюсь…

Валя очень легко вписался в нашу ребячью компанию и очень скоро стал «своим» не только в нашей семье, но и в нашем дворе. Его приняли без каких-либо розыгрышей и прочих «штучек», которым подвергали новичков. Розыгрыши были разными, например, такой: один из аборигенов чем-либо отвлекал новичка, другой абориген в это время становился на карачки сзади новичка. Новичок получал толчок в грудь и под всеобщий смех падал кувырком через стоящего сзади него на карачках мальчишку. Обиды при этом всерьез не принимались, а только подзадоривали на новые розыгрыши. Разыграть могли и своего. Доставалось обычно тем, кто не понимал шуток, слыл маменькиным сыночком или проявлял жадность.

Существовало такое неписаное правило: если кто-то из ребят выходил на улицу с куском хлеба или пирога, а кто-то другой, обращаясь к нему, восклицал: « Чур, пополам!», то первый должен был своим куском поделиться со вторым, иначе можно было прослыть жадиной–говядиной. Жадине–говядине, впрочем, как и маменькину сыночку или непонимающему шуток, во время купания на речке трусы или майку могли завязать узлом, намочить в воде и посыпать узел песком, а потом со смехом смотреть, как тот мучается, развязывая узел. Могли сделать и более обидную пакость, – мастаки на всякие выдумки имелись. Еще такому могли дать оскорбительное прозвище, от которого трудно было избавиться. Всего этого Валя избежал. Было в нём что-то такое, что не позволяло его обидеть, зло над ним подшутить. Кстати, он не был ни маменькиным сыночком, ни жадиной и любил шутку.

Уместно будет упомянуть, что Валя по своему умственному развитию и воспитанию был на голову выше мальчишек нашего квартала. Это превосходство могло стать раздражителем, причиной неприязни: ведь не каждый любил, чтобы кто-то рядом был умнее. Но Валя не был выскочкой, не выпячивал своих достоинств, не кичился своим умом, не демонстрировал своего превосходства, наконец, не пытался взять под сомнение сложившиеся уличные авторитеты. Всем, с кем он общался, он был интересен своими знаниями, начитанностью, остроумием, а также тем, что умел выдумывать интересные игры и рассказывать интересные истории.

В те игры, в которые мы играли, теперь уже не играют. Кто из теперешних детей знает такие игры как «испорченный телефон», «чижик», «салки» или «штандер». Незаслуженно забыта старинная русская игра лапта.

О радость жизни, детская игра!
Век не уйти с соседнего двора.
За мной являлась мать. Но даже маме
В лапту случалось заиграться с нами.

Наши игры развивали силу, ловкость, смекалку, и мы не испытывали недостатка в движении, чем страдают теперешние дети. Играли мы, конечно, не только в лапту или в прятки, но и во многие другие игры, и, безусловно, в войну, как и все мальчишки. Деревянные копья и мечи, фанерные щиты, шлемы-шишаки, склеенные из бумаги. И вот дружина идет на дружину: «Иду на вы!» – кричали мы воображаемому противнику, подобно Великому князю киевскому Святославу.

На лбу бывали шишки,
Под глазом фонари.
Уж если мы – мальчишки,
То мы – богатыри.

А кто из теперешних детей играет в чехарду (это слово, в лучшем случае, знают в его втором значении) или делает кучу-малу?

Вдруг на кого-то причуда нашла:
– Куча мала!
Бой! Нападение из-за угла!
Куча мала!

Такая причуда чаще всего находила на нашего дворового живчика Мишку-Кукарачу. Он вообще любил игры, в которых можно было проявить ловкость и силу: с кем-нибудь побороться или побежать взапуски. Положить Мишку-Кукарачу на лопатки или догнать его при игре в догонялки никто из нас не мог, а в игре-возне, как называют кучу-малу, он всегда оказывался сверху.

Бороться или делать кучу-малу в нашем дворе – милое дело. Летом двор обильно зарастал мягкой травой, упадешь – не ушибешься. А когда пройдет дождь – луж в траве не видно. Так славно бегать по траве босиком, разбрызгивая воду, и во все горло кричать:

Илья Пророк!
На печи промок.

или

Дождик, дождик, перестань!
Я поеду в Аристань…

Эту песню-заклинание, наверное, знала вся детвора нашего поколения, даже Валя упомянул её в своих воспоминаниях. Да, то было время, когда мы не знали слова экология и беззаботно шлёпали по лужам, играли под дождём, а во время рыбалки или купанья утоляли жажду прямо из реки.

Были у нас и игры «на интерес», то есть на деньги: в орлянку («орёл или решка»), в «расшибаловку», в «пристенок», а мальчишки постарше играли в карточную игру «очко». Мы с Валей этих игр избегали. Еще играли в свайку и даже в крокет. Большой продолговатый ящик с деревянными шарами и молотками хранился у нас в сенцах. Большое распространение среди мальчишек имела игра в жоску. Жоска – это круглый кусочек меха с прикрепленным к нему грузилом из свинца. Жоску подбрасывали ногой, и тот, кто подбрасывал жоску большее количество раз подряд, чем соперник, тот и выигрывал. В нашем дворе чемпионом этой игры был, конечно, Мишка-Кукарача. А мы с Валей освоить жоску не сумели.

Жеребьевка при играх проводилась с помощью считалок. Их было множество, вот одна из них:

Аты-баты, шли солдаты,
Аты-баты, на базар.
Аты-баты, что купили?
Аты-баты, самовар.
Аты-баты, сколько стоит?
Аты-баты, три рубля.
Аты-баты, кто выходит?
Аты-баты, это я!

Играли мы не только у нас во дворе или во дворе соседнего дома, но и на улице. Там, на улице, на которой почти не было никакого движения, мы запускали монахов и змеев. И то, и другое изготавливалось своими руками. Сделать монаха просто: лист бумаги складывался особым образом, к нему привязывался хвост из мочала и несколько метров ниток – и монах готов к полету. Но монаха выше крыше не запустишь. Другое дело змей. Сделать змея, чтобы хорошо летал, – уже искусство. Бумага для него нужна плотная, еще нужны дранки от фанеры, мочало для хвоста и катушка крепких ниток. Запустить змея на улице, которую сплошь пересекают электропровода, дело тоже непростое, о чем свидетельствовали висевшие на этих проводах останки потерпевших крушение змеев и монахов. В ветреную погоду над городом летал не один змей, в Калуге любили этим заниматься.

И здесь мой змей над крышами летал,
Клочок газеты, машущий рогожею.

Это в родном Вале Мещовске. Но и в калужском небе летал Валин змей.

---

* Все приведенные в тексте стихи принадлежат перу В. Берестова (если не оговорено иное).